Текст книги "Избач"

– Ой, попик… Ты? – всплеснул руками Клестов, сдвинув набекрень засаленную кепку. – С церковью перепутал? Чо надоть? Случайно занесло, скажешь? Али как?

– Дак они на разных концах деревни, гы-гы-гы, – усмехнулся вставший рядом с Клестовым Мишка Лупатый. – Чо их путать-то?!

– Не уразумею никак, – фальшиво развел руками Клестов. – Какого лешего здеся попик наш окопалси?

– Тебе и не понять, – спокойно отреагировал Корней, искоса глядя на компанию. – И не окопался я, а оцениваю свои возможности.

Обступив Корнея, пацаны кое-как сдерживались, чтобы не ударить первыми. Каждый посматривал на Клестова – как поступит тот, так тому и быть. У Артемки был свой мотив ненавидеть поповского сынка: парень неровно дышал к Дарье, а девушка гуляла по деревне с Корнеем, его всерьез не воспринимая, считая «неразумным дитем». Представлялся способ поквитаться.

– Почему эта… мне не понять? – обиженно протянул Артемка, сжимая кулаки. – Каки-таки… возможности? Чо ты тута городишь? Шел бы подобру-поздорову, пока бока не намяли.

– Намнете – пожалеете, – непримиримо ответил Корней.

– Ишшо чего! – сморщился, кашлянув, Лупатый.

Корней набрал в грудь побольше воздуха и выпалил:

– Потому как не получите больше ни одной книжки, ни одной газетки… Ничего не получите! И журналы смотреть не будете. Уж я постараюсь. Меня здесь работать… назначили…избачом! Во как!

– Брешешь! – округлил глаза Клестов, – Щоб церковной крысе да избачом?! Ни в жисть не поверю!

– А тебя кто-то спрашивает? Корней нисколько не брешет, – послышалось от дверей. – Поверишь, куда ты денешься!

Все обернулись и увидели стройный девичий силуэт в лучах утреннего солнца. Дарья не спеша вошла в Избу-читальню, бросив холщовую сумку на одну из лавок. Приблизившись к Корнею, она расслышала что-то вроде вздоха облегчения.

Будущий избач сориентировался быстрее всех:

– Не веришь мне, поверь комсомольскому вожаку. Уж она-то знает!

– Завтра на собрании партячейки будет рассмотрена кандидатура Корнея Полуянова, – чеканя слово за словом, Дарья протиснулась между оторопевших пацанов и уселась на лавку. – А ты, Клестов, вместо того, чтобы задирать его, лучше бы нормально повесил… с Лупатым лозунг… Или у вас даже на это ума не хватает? А, мелкотня? Кого спрашиваю?

Раздувая ноздри, Артемка направился к выходу. Следом за ним потянулись все остальные.

– Вы у меня еще пожалеете! – донеслось до Корнея.

От Полуянова не укрылось, что Дарья выглядела осунувшейся и заплаканной.

– Ты насчет партячейки серьезно? – поинтересовался Корней, когда ватага покинула Избу. – Не шутила?

– Нисколько, – не отводя глаз, грустно произнесла девушка. – Если придешь, если не струсишь, конечно…

В задумчивости Полуянов опустился на лавку рядом с Дарьей.

– Почему это я струшу? Только… ты мне помоги… это… поначалу.

– Конечно, помогу. Я же твой друг, – покачала она головой.

Как показалось Корнею, он расслышал в голосе девушки какую-то не знакомую ранее теплоту. Взглянув ей в глаза, понял, что не ошибся: Дарья смотрела на него по-другому, не так, как во время их коротких прогулок.

– Спасибо тебе. Ты плакала, тебя кто-то обидел?

– Есть кому, – покачав головой, девушка схватила холщовую сумку и медленно направилась к выходу. – В Огурдино разные люди живут.

– Может, я…

– Нет, не поможешь, – в дверях она остановилась, обернулась и развела руками. – Ты сам для себя реши, что для тебя важней – церковь или просвещение своих односельчан. И советую начинать тут хозяйничать, обустраивать. Приберись, а то книги валяются на полу… Пока Павел Силантьич всем руководит… Ты с ним поговори, он тебе первые указания даст. Будь готов к тому, что многие не поймут твой поступок. Особенно старухи наши.

Когда девушка исчезла в дверях, Корней поднял упавшую книгу, вложил в нее выпавшие листки, подошел к этажерке и аккуратно поставил на полку.

* * *

Не день, не два Назар Байгулов ощущал в себе то ли скованность, то ли неуверенность какую-то. Стал плохо спать, нелепые кошмары в голову лезли. Одну думку передумает, за ней вторая в очередь становится.

Все началось сразу после его благополучного спасения.

В бога он не верил. Тогда кто мог вмешаться? Откуда взялся этот Федор, его спаситель, как не с неба? Назар, конечно, не видел – откуда выстрелы прозвучали, кровь глаза заливала тогда.

По всем прикидкам, должны были его укокошить на том берегу, он мысленно уже к смерти приготовился. Не сказать, что не боялся – кто ж ее, костлявую, не боится! – но особой паники не ощущал. Били жестоко, но это ему не впервой, да и заживает на нем все, как на собаке.

В гражданскую не такое случалось.

Такая рубка бывала, что оглянешься, а твой земляк, с которым еще утром вместе махорку в газету заворачивал, уж без головы лежит. А голова катится под угор… И времени нет, чтобы поймать ее, глаза закрыть покойничку – того и гляди, тебе самому отхватят по самые ключицы.

Назар перевернулся на другой бок, вспомнив кровавые подробности. Рука сама сжалась в жилистый кулак до хруста в костяшках.

То ли лавка сегодня шибко твердая, то ли луна светит ярко в окошко – не спится, и все тут!

На войне все было предельно ясно: кого убивать и ради чего. Назар не щадил себя, до последнего бился.

А тут, в Огурдино, все чаще приходилось спрашивать себя: правильно ли сделал, не придется ли потом жалеть. Случалось, сомнение накатывало в самый последний момент, когда уже наберешь в грудь воздуха, чтобы с плеча рубануть, как вдруг…

Взять хоть бы с этой Дашкой Лубниной. Молодая, горячая, кровь с молоком, кофта на груди, того и гляди, лопнет… Перед такой, по идее, все двери должны быть открыты.

Но если по закону… Нельзя ее в комсомольские вожаки – никак нельзя. Отец – сбежавший от справедливого возмездия кулак, к тому же надругавшийся над представителями власти.

Не было там в ту ночь Назара – уж он бы показал, как с контрой надо разбираться. Где это видано – кнутом отстегать председателя сельсовета и секретаря партячейки! За это голову надо с плеч! От того, что храповцы потом сотворили с Углевым, кровь стыла в жилах. За что справедливое возмездие и получили.

Храпа не стало, его место занял другой. Появляется в деревне по ночам, кое-кто из баб видел, говорят, что сущий дьявол – страшный, одноглазый. Лютует – мстит за Гришку, видимо.

Ничего, доберется до него Байгулов! Мало не покажется!

Сегодня Лубнина заарканили, в карцер определили. Это дело!

Назар, конечно, отыгрался на нем – отвел душу. Кулаки до сих пор болят, да и пальцы на ногах, хоть и в сапогах хромовых были – помнят кулацкие ребра.

«Может, и переборщил слегка, – подумал Назар, поворачиваясь на спину. – Загнется, поди, Лубнин в карцере? Проверить, кстати, не мешает. А ежели прытким окажется, то и всыпать еще».

Поднялся, сел на лавке. Сна все равно нет, хоть тресни!

Мысли снова вернулись к Дарье, кулацкой дочери.

Теперь она, значит, примерная комсомолка. Дом ей с матерью оставили – все по той же причине. У других раскулаченных всю семью – за сотню километров, а Лубнины живут. Хоть бы хны. Пусть не припеваючи, но не хуже других.

Многим в правлении это не по душе пришлось. Припомнили Тараканова, дескать, выселили, не пощадили. А Лубнины чем лучше? Кондрат всем помогал, детишек обучал, больничку с аптекой и амбулаторией поддерживал, церковь не забывал… А этот чем прославился? Уж не тем ли, что дочка у Петра смазлива больно, в комсомольские вожаки метит, и приглянулась ГПУшнику? Все Назар слышал – отголоски подобных речей до него долетали.

Потянувшись, хрустнул пальцами и принялся собираться.

Рассуждения односельчан больше всего теребили душу ему, выводили из себя, не давали спокойно работать. По идее, полагалось заткнуть рты злопыхателям раз и навсегда: выслать семью к чертям собачьим, и вся недолга! Рубануть с плеча, короче.

Раньше бы Назар так и поступил. А теперь – как представит, что придет к Лубниным, взглянет в глаза Дарье с матерью, так ноги и подкашиваются. Нет, так он не сделает. И никому ничего объяснять не станет! Нет и все! Точка!

Выйдя на крыльцо, потянул ноздрями чуть морозный воздух, поежился, поднял ворот шинели: на дворе, никак, предзимье. А у них под озимые нечего сеять. Зерна вообще нет – все храповцы сожгли.

Прибывший из области уполномоченный по коллективизации Прокопий Ревзин сообщил, по сути, страшную весть: помощи ждать не откуда, зерна не будет, Огурдино поставлено на грань голода. И в этой ситуации любое укрывательство, любое послабление к врагам Советской власти – недопустимо, преступно.

Проходя мимо изгороди правления, увлеченный рассуждениями Назар зацепился полой шинели за что-то металлическое. Треск раздираемой материи заставил его выругаться. В следующее мгновение он потерял равновесие и чуть не упал, схватившись за подвернувшуюся решетку.

Он взглянул на зияющее отверстие, где эта решетка еще недавно была установлена. Подскочив в два прыжка к пустому окну, зарычал от бессильной злобы. Лубнина в карцере не было!

– Сбежал, сволочь! – догадался вслух Байгулов, выхватил наган и собрался уже разрядить его в воздух, но в последний миг передумал. – Я ж тебя в порошок сотру, контра недобитая! Доберусь только…

Кто мог вырвать решетку? Явно кто-то помог, у самого арестованного силенок бы не хватило, факт! Назар с ним хорошо «поработал».

Внимательно осматривая вытоптанный дерн, он ничего не мог разглядеть. Потом вернулся к решетке, увидел привязанную к ней веревку.

«Без лошади не обошлось! Трактор и автомобиль отпадают – слишком много шума, вся деревня услышала бы. Лошадь, конечно, лошадь! – размышлял Байгулов, осматривая срез веревки. – А дочура у Лубнина знатная наездница. И конь у них в конюшне оставался. Одного, вроде как, отец забрал в лес, а второй… Эх, Дашка, Дашка… Доскребешь ты на свою шкуру! Следовало конфисковать коня твоего, а мы оставили… Вернее, я оставил. Я настоял! Зря!»

Проходя мимо штакетника, увидел в траве кусок мешковины с белой тесемкой, поднял, принялся рассматривать. Потом сунул в карман, плюнул в сердцах. Скрипя зубами, направился в дому Лубниных.

На повороте не заметил, что доска в тротуаре подгнила, провалился. Выругавшись, кое-как удержал равновесие, но в этот миг кто-то ударил ребром ладони по его шее, в глазах все померкло. Чья-то рука схватила за плечо, развернула. В следующий миг в челюсть впечатался кулак.

Перед глазами вспыхнули огненные кольца, потом все погасло.

Очнувшись, Назар вспомнил, что направлялся к дому Лубниных. Кое-как сориентировался, встал, потрогал саднившую челюсть. Вроде терпимо, на войне не такое случалось. Но кто осмелился с ним сотворить такое?

По дороге перебирал в голове всех односельчан, что имели в хозяйстве лошадей. Выходило, что, кроме дочери Лубнина, никому это было не нужно.

Когда шел к правлению, дрожал от холода, теперь ему стало жарко, захотелось скинуть шинель. Возле дома Лубниных остановился, внимательно глядя на темные окна.

Его почуяла собака – угрожающе зарычала.

Назар не собирался пока заходить – осматривал тротуар и пожухлую траву около забора, где ничего подозрительного не обнаружил: отпечатков копыт точно не было. Чтобы определить, ездили на лошади недавно куда-то или нет, следовало пробраться в конюшню.

Не разбудив хозяев, этого не сделаешь никак. Назар прикинул: мимо собаки не проскользнешь, длину цепи наверняка сам Лубнин отмерял, а этот кулачина умеет добро свое охранять.

Поразмыслив еще немного, он постучал по забору. Собака зашлась лаем, ей ответили псы с других дворов. Назар постучал еще и еще.

Вскоре на крыльце показалась простоволосая Лукерья в наброшенной поверх исподнего фуфайке. В руках ее горел керосиновый фонарь.

– Кого леший на ночь глядя посылает? Кому не спится это?

– Открывай, хозяйка, начальство пожаловало, – пытаясь перекричать лай собаки, напрягал голос Байгулов. – Дело есть. И без фокусов!

– Фараон, цыть! Какие тута фокусы, – Лукерья утянула рассвирепевшую собаку за сарайку. – А до завтрева повременить нельзя было?

– Стало быть, нельзя, приспичило, понимаешь! – Когда ворота со скрипом отворились, Назар по-хозяйски направился во двор. – Отворяй конюшню! Это приказ!

– Что ты, господь с тобой, Назар Куприяныч, свят, свят, – отпрянула та в сторону, кое-как удержавшись на ногах. Поднеся фонарь к лицу Байгулова, Лукерья вскрикнула, приложив свободную ладонь ко рту: – Кто ж тебя так, сердешный? Чаво стряслось-то?

Назар не собирался никому рассказывать о том, что случилось с ним на тротуаре, поэтому махнул рукой:

– Ты не слышала? Отворяй, я сказал!

Когда хозяйка, не переставая креститься, направилась выполнять его приказ, он поинтересовался: – Дарья дома?

– А где ж ей быть-то? Спит, небось, без задних ног.

– Где она так умаялась-то, что без задних ног? – уточнил незваный гость, помогая хозяйке отодвигать ворота конюшни.

– Дак она кажный… вечор верхом где-тось скачет, – махнув неопределенно рукой так, что пола фуфайки отогнулась, обнажив ходосочные ключицы с ребрами, Лукерья едва не споткнулась. – Прогулки, видишь ли, у нее.

– Ну, ну. Прогулки… Не боишься дочь одну неизвестно куда отпускать, когда банды кругом… – Байгулов внезапно споткнулся на полуслове, усмехнулся, махнул рукой, дескать, о чем это я. – Ах, да, у вас ведь хозяин-то сам бандит. Кто ж бандитскую дочь тронет?

Гнедунок, почуяв чужого, звонко топнул копытом по деревянному настилу, всхрапнул. Байгулов легонько дернул удила, потрогал храп, сунул руку под попону, проверил подпругу. «Недавно скакал, – сразу догадался, цепко оглядывая стойло. – Свежее сено, опять же. М-да…»

ГПУшник вдруг почувствовал головокружение, зашатался, едва устояв на ногах. Лукерья поддержала его:

– Тебе бы прилечь, Назар Куприяныч.

– Не время разлеживаться, – придя в себя, он строго взглянул на Лукерью: – Почему конь не расседлан?

– Дак, недавно прискакал… Я же говорю, это, прогулки кажный вечор у нее, – не растерялась хозяйка. – Прохор обычно… дает маненько охолонуть Гнедунку под попонкой, а уж потом…

– Кто здесь, маманя? – послышалось со стороны крыльца. – С кем ты там разговариваешь? У нас гости?

– Подь сюда, скакунья, – приказал Байгулов и, упреждая возможные вопросы и возражения, направился в сторону голоса Дарьи. – Мы заждались тебя уж. Расскажи, куда ездила верхом недавно, страсть как интересно нам.

– Я всегда вечером езжу, – девушка вышла в просвет ворот. – Что в этом плохого? Проветриться чтоб, развеяться.

– И далеко ты сегодня… путешествовала?

– Почти до Ратников доскакала, – белозубо улыбнувшись, сообщила Дарья. – Морозно, конечно, но снега пока нет.

Не найдя, что ответить на сказанное, Назар развел руками, оглянулся и рассмотрел на одном из копыт Гнедунка намотанную мешковину, перетянутую белой тесемкой. Догадка тут же пронзила его, он с прищуром взглянул Дарье в лицо:

– Что ж вы мешковинку-то с одного копытца не сняли. С трех сняли, а с одного забыли?

Лукерья испуганно округлила глаза, прикрыла рот костлявой рукой, чтоб не выдать себя. Однако ГПУшник не мог видеть ее испуга, поскольку в оба глаза наблюдал в этот миг за девушкой.

– Она уже второй день как у него… – нашлась Дарья, не моргнув глазом. – Подковали неудачно, копыто и треснуло. Примочки сначала делали, даже ветеринар копыто подрезал.

– И он с больным копытом такие расстояния скачет?

– Еще как скачет, – усмехнулась девушка, обрадованная тем, что нашла объяснение. – Быстрей его в Огурдино никто не скачет.

– Ну, ну, – вздохнув, Байгулов вышел из конюшни, сунул руку в карман, куда спрятал недавно кусок мешковины с белой тесьмой.

Сердце ёкнуло: карман оказался пуст.

* * *

Павел смотрел на мрачные изможденные лица односельчан и думал о том, что порадовать ему их особенно нечем. Собрание партактива и бедноты продолжалось второй час, и, чем больше выступали приехавшие из области активисты, тем мрачней вырисовывалась перспектива надвигающейся голодной зимы.

Он и сам чувствовал, как все переменилось за каких-то полгода. Если вспомнить, с какими мыслями он ехал сюда весной, как горячо выступал на таком же собрании – слезы сами на глаза наворачивались.

А потом закрутилось такое…

Совсем непросто оказалось колхоз организовывать. С наскока, с пылу-жару не получилось одолеть это дело – пулю схлопотал, кое-как выкарабкался. Зерно, опять же, храповцы увезли, Еремина с Быковым пристрелили… Как жить дальше?

Неожиданно он встретился взглядом с Романом Сидоруком. Тракторист глядел на него, не мигая, и не отводя глаз. Даже сквозь щетину Павел разглядел, как вздуваются желваки обманутого мужа.

«Что-то чувствует, каналья, догадывается… Или знает наверняка? – мелькнуло в голове тысячника, когда он спешно перевел взгляд на другие лица. – Нашлись доброхоты, небось, рассказали. В деревне секретов не утаить, все на виду, у всех языки – что помело. Да, ситуация…»

Павел почувствовал неприятный холодок в животе: взгляд законного мужа Капиталины не сулил ему ничего хорошего.

– А теперь слово предоставляется нашему двадцатипятитысячнику, товарищу Кнышу, Павлу Силантьичу, – словно сквозь вату, долетел до него голос Ревзина. – Действительно, что все приезжие-то говорят? Пусть выступит местный, проверенный товарищ…

Павел нехотя поднялся, двинулся к трибуне.

– Давно ль местным-то стал? Тоже мне, огурдинец! – послышалось с задних рядов. То тут, то там в ответ раздались поначалу редкие смешки, очень скоро превратившиеся в дружный хохот.

Кныш попытался разглядеть выскочку, но в этот момент встретился с Ревзиным, который пробирался на свое место. Тот положил ему руку на плечо, заглянул в глаза:

– Ничего, если еще шутить способны, значит, не все потеряно. Есть порох, стало быть… Не боись, выступай, как умеешь. Кстати, Гимаева Илюху не видел? Где пропадает? Непорядок!

Павел пожал плечами, так как оказался совершенно не готов к вопросу. На трибуне задумался: действительно, партийный секретарь с утра нигде не появлялся.

Когда все затихло, Кныш перегнулся через край трибуны, схватил со стола президиума из-под самого носа председателя колхоза Устина Мерцалова пачку заявлений и помахал ею над головой:

– Земляки, это что такое? Я вас спрашиваю!

– Ясно что, гамашки, чтоб, значитца, мальцов подтирать, – буркнул все тот же голос с задних рядов, вызвавший повтрный приступ всеобщего хохота.

Мерцалов поднялся и забрякал коровьим боталом, тщетно пытаясь утихомирить хохотавших.

На этот раз Павел разглядел выскочку поверх других голов. Это был известный в Огурдино хохотун Ермошка Щукин. Плечистый коротыш с угловатой головой и вытаращенными серыми глазами, сидящими необычайно широко, как у козы, считался многими односельчанами за чокнутого.

Павел решил не обращать внимания на его выходки, спокойно подождал, пока стихнет хохот и продолжил:

– Если вы считаете, что в такой момент можно шутковать, то, конечно, шуткуйте, давайте… Зимой есть нечего будет, а вы…

– Дак чо, молча подыхать, чо ли, должны? – не унимался хохотун с задних рядов. – Выходит, так? Не дождёсси…

Председатель снова вскочил и забрякал боталом, а Байгулов молча поднялся со своего места, расстегнул кобуру и двинулся в сторону Щукина. Все разом притихли, а Павел, воспользовавшись паузой, продолжил:

– Это заявления о выходе из колхоза. И это в такой тяжелый момент, когда выжить можно только коллективно! Зерна нет, успеем ли отстроиться после пожара до зимы, до первых заморозков – трудно сказать. Не ожидал я от вас, земляки… Неужели не понятно, что единолично сейчас нельзя. Скоро наступит великий для всех нас день – тринадцать лет петроградской революции. Как вы можете?!

– Дак чертова дюжина, – крикнул Щукин в тот самый момент, когда до него добрался, наконец, Байгулов. ГПУшник достал из кобуры наган, схватил Ермошку за шиворот и поволок к дверям.

Бабы заохали, запричитали, стали креститься. Щукин растопырил руки и заорал по-петушиному:

– Ни клочка земли кулаку! Токмо в колхоз, и боле никуды! Коммуна, артель – мухота одна, вот колхоз, энто дело!

До Павла донеслись слова Устина Мерцалова:

– Зря Назар этот цирк затеял. На страхе никого не удержишь, это тоже крайность, о которой предупреждал товарищ Сталин.

– Совсем не зря, – прогремело в ответ со стороны Ревзина. – И товарищ Сталин здесь ни при чем. Ты, Устин Пантелеймоныч, политический слепец, так и скажи. Им смех один, а положение архисерьезное, как говорил Владимир Ильич в свое время.

Байгулов дотащил, наконец, артачившегося Ермошку до выхода, раскрыл дверь, и вытолкал хохотуна взашей на улицу.

– Поэтому я предлагаю… Нет, я даже призываю вас, земляки, – продолжил Павел в напряженной тишине. – Еще раз подумать хорошенько, все взвесить. И поступить так, как говорит ваша совесть. А именно – забрать свои заявления обратно. Потому что это, я считаю, самое натуральное предательство. Неужто вся Россия вокруг будет колхозной и только Огурдино останется единоличным? Не бывать этому!

В гробовой тишине Павел вернул председателю заявления. Вначале робко, по одному, потом более дружно огурдинцы начали забирать свои бумажки со стола.

– Можно мне сказать? – неожиданно поднял руку молча сидевший до этого сын убитого недавно попа Корней Полуянов. – Вернее, спросить.

– Конечно, спрашивай, – кивнул Павел. – Тем более, у тебя скоро будут перемены в жизни, о которых я пока умолчу.

Поднявшись, Корней заметно покраснел, но быстро справился со смущением и спросил:

– Вы все в колхоз заманиваете… А я слышал, в Бессолье уже в некоторых избах лампочки горят. А мы все коптилками да лучинами свои избы освещаем. Нельзя ли узнать, почему в одних деревнях есть… лект…лектричество, а в других нет?

Поднялся неимоверный шум. Многие, кто направлялся забирать заявления, застыли на полдороге в растерянности.

– Вопрос по существу, – согласился Кныш, показывая Корнею, что можно садиться. – Не хотел я раньше времени вас баламутить, да придется.

В президиуме на него зашикали, Ревзин даже грозно прошептал: «Рано, Павел, рано карты раскрывать! Еще не известно!»

Тысячник посмотрел на него с прищуром, дескать, я знаю, что делаю, и выкинул руку вправо, в сторону Бессолья:

– Дело в том, товарищи, что Бессолье от нас находится по ту сторону Коньвы, оно намного ближе к недавно введенной в строй гидроэлектростанции имени товарища Щорса. Слышали про план товарища Ленина ГоЭлРо? Электрофикация всей России! Так вот, он неукоснительно претворяется в жизнь. И очень скоро в нашем Огурдино появятся не только лампочки, но и заработает телефонная связь. У нас уже закуплены провода, товарищи, скоро начнем тянуть. Кое-где на столбах уже монтеры сидят, вы заметили, наверное!

– А кому первому проведут… лектричество это? – не унимался никак Корней. – В чьи избы?

– Колхозникам, факт. Не единоличникам же! Передовикам, лучшим из лучших, кто своим трудом это докажет! – воскликнул Павел, подмигнув Корнею. – Изменения в жизни налицо! Взять хотя бы ту же Избу-Читальню. Для многих огурдинцев она стала вторым домом, ибо, учение – свет.

Павел начал молча пробираться на свое место в президиуме. Добравшись, садиться не стал, а, приложив руку к груди, взглянул в глаза тех, кто близко сидел:

– Неужели вы еще не поняли, товарищи, что только вступив в колхоз, вы сможете достойно жить и работать?

Вскоре пачка на столе похудела настолько, что сквозняк от открывшейся двери сдул оставшиеся заявления как раз на тысячника. Ловко поймав некоторые из них, только что усевшийся Павел снова поднялся:

– А я со своей стороны обещаю, что к следующей весне в деревне откроется клуб, где будет по вечерам играть радиола, и под нее можно будет танцевать. Кино будут привозить из города… Выступления разные, концерты… Как в городе, в общем. Колхозная жизнь у нас забурлит ключом!

Слова Павла были встречены дружными аплодисментами.

– Так-то лучше, – одобрительно заключил Мерцалов, продолжая собрание. – Теперь можно поговорить и о более приятном. Как уже сказал товарищ Кныш, приближается тринадцатая годовщина петроградской революции… Той самой, что свергла власть Временного правительства, капиталистов и помещиков, тех, кто наживался на народных страданиях, пил кровь рабочих и крестьян…

* * *

– Молодчина, – Ревзин долго тряс ему руку в Красном уголке, когда собрание закончилось. – Отвоевал ты, Павел Силантьич, колхоз, вырвал из цепких лап единоличников. Я вначале хотел было тебя оборвать насчет электричества… А потом понял, что ты прав. Это стратегически верное решение. Это победа! Поздравляю! Саму идею отстоял!

– Сам не знаю, как так вышло, – признался смущенно тысячник. – Словно проняло что-то.

– А мне кажется, это не Кныша победа, – послышалось из коридора. Оба обернулись и увидели в проеме раскрытых дверей Устина Мерцалова. – Это победа нагана нашего доблестного ГПУшника. Решил побряцать оружием у всех на виду, давно, видать, не доставал, решил поупражняться… Вот они в штаны и наложили. Кто ж против нагана-то попрет? На страхе мы долго их не удержим.

– Так не выстрелил же! – возразил Ревзин, хлопнув себя по колену.

– Еще не хватало, чтоб стрельбу на собрании открыл!

Слушая пререкания правленцев, Павел поймал себя на том, что Мерцалов прав – не чувствовал он настоящей победы. После того, как Байгулов расстегнул кобуру и двинулся к Щукину, односельчан словно подменили. Из глаз пропал живой интерес к происходящему. Хотя и до этого, чего греха таить, его было не так много. Крестьяне не на шутку испугались. Пусть ГПУшник достал оружие исключительно с целью приструнить Ермошку, многие восприняли это как угрозу тем, кто написал заявление о выходе.

Так совпало, наложилось одно на другое. И – сработало. Совсем недавно в Огурдино гремели взрывы, горели дома, лилась кровь. Все было живо в памяти.

– Теперь о главном, – рубанул ребром ладони Ревзин. – С утра нигде нет нашего секретаря Гимаева. Кто-нибудь видел его сегодня?

– Да, да, – озабоченно закивал седой шевелюрой Мерцалов. – Раз уж он на собрание не явился – значит, что-то случилось. Не мог Илюха пропустить его. Чую, дело плохо.

– Я тоже не видел, – развел руками Павел, пытаясь припомнить, когда последний раз видел секретаря партячейки. – Надо искать.

В этот момент все расслышали отчетливые шаги по коридору. Вскоре в Красный уголок вошел ГПУшник, уселся на лавку, достал из кармана кисет, из-за голенища трубку, и начал набивать ее табаком. При этом Назар изучающе переводил взгляд с одного на другого.

– Чую, не все одобряют мой сегодняшний поступок, – вставив трубку между зубами, он принялся искать спички. – Ну, с болтуном этим, Ермошкой. Только прошу говорить по-партийному прямо, не вертеть хвостом.

– Я одобряю, – горячо произнес Павел, привстав со своего места. – Таких надо к ногтю сразу, чтоб другим не повадно было.

– Ты-то, понятно, готов поддакивать, лишь бы я… – Назар внезапно смолк, бросив на Павла колючий взгляд. Потом начал невозмутимо прикуривать. – А еще кто? Кто думает иначе?

– Председатель колхоза думает иначе, – буркнул с неприязнью Мерцалов о себе как бы в третьем лице. – Ты бы вместо того, чтобы наганом на собраниях махать, стерег бандитов лучше. У тебя решетки на окнах карцера вырывают с корнем, а ты против балабола Ермошки выступаешь с наганом. Не смех ли! На нем зло срываешь, да?

– Та-ак, – протянул ГПУшник, выпуская струю сизого дыма. – Я знал, что вырванную решетку мне будут не раз и не два припоминать. Хотя еще надо разобраться, кто ему помог. А насчет Ермошки… Поймите вы, важен результат. Ведь забрали же заявления! А какими средствами он достигнут, это, как раз, неважно. Революцию в белых перчатках не делают! Ермошка, стервец, изгалялся над колхозным движением. Это, между прочим, идеологическая диверсия! И разговор с таким отрепьем надо вести прямой, жесткий!

Ревзин, видя, что разговор может закончиться ненужным конфликтом, решил сменить тему:

– Да ладно, припугнул малость… Эка невидаль! Лучше скажи, Назар, ты Илюху Гимаева сегодня видел?

– Знаю только, – щурясь от махорочного дыма, заметил ГПУшник, с подозрением косясь на дверь. – Что утром к нему приходила Емельяновна. С тех пор о нем – ни слуху, ни духу.

– А не навестить ли нам старую вешалку, – предложил Ревзин. – Кто со мной до Емельяновны? Идем выручать боевого товарища.

Вскоре председатель с Ревзиным покинули Красный уголок. Следом за ними, докурив трубку и спрятав ее в голенище, ушел и Байгулов.

Тысячник направился было за ГПУшником, как перед ним вдруг вырос Роман Сидорук. Павлу показалось, что тракторист с трудом протиснулся в дверной стояк – таким широкоплечим оказался. Дверь за собой вошедший закрыл на крючок.

– Что, тысячник, дело у нас с тобой, – пробасил обманутый муж, поигрывая кулачищами перед самым носом Павла. – Сам, наверное, догадываешься, какое… Оно не терпит, его решать надоть…

– Это ты о чем? – как можно пристальней уставился Павел в немигающие глаза тракториста. – Не пойму никак.

Узловатая пятерня тракториста схватила ворот рубахи тысячника вместе с кожей, стиснув так, что только что выступавшему оратору стоило нечеловеческих усилий, чтоб не заскулить. Могучая рука приподняла тысячника над стулом, притянула почти вплотную к мясистой, пахнущей потом и чесноком физиономии.

– Бакланить ты хорошо умеешь, складно, гнида… Теперича послушай, что я скажу. Ишь, зазывала, трепло! А сам наших баб лапаешь?

– Отпусти… конт-т-тра! – прошипел кое-как, пыжась изо всех сил, Кныш. – Под ревт-т-т-трибунал захотел?!

Павел не заметил, как оказался прижатым к стене, причем пола под ногами не почувствовал. «Ну и силища у этого медведя!» – мелькнуло в голове прежде, чем затылок его гулко ударился о стенку, перед глазами при этом поплыли круги.

– Я тебе покажу, кто из нас контра, – басил Сидорук, сдавливая грудь Павлу, словно наехавший трактор. – Как чужих баб лапать… Покажу…

Перед глазами тысячника все поплыло, закружилось. Он из последних сил выхватил из кармана револьвер, но в этот момент хватка Сидорука ослабла, так как в дверь кто-то начал барабанить с той стороны, и Павел свалился на пол, не поддерживаемый никем.

Когда пришел в себя, тракториста поблизости не было. Рука по-прежнему продолжала сжимать револьвер, а перед ним на корточках сидел тот самый Ермошка Щукин, которого еще недавно Байгулов вытолкал с собрания.

– Тебе чего надо, балабол? Кто тебя обратно впустил?

– Что, обижат тебя этот боров? – неожиданно серьезно произнес хохотун, пропустив его вопрос мимо ушей. – Ты пистоль-то спрячь, а то пальнуть могет случайно. На беду и палка стрелят, сам знашь.

Павел кое-как поднялся, спрятал револьвер, отряхнулся, осмотрелся. В Красном уголке никого кроме них не было. Во всем правлении стояла подозрительная тишина – аж звенело в ушах.

– Никто меня не обижает, что я, девка какая-нибудь, чтоб меня обижать?! Скажешь тоже, – ухмыльнулся Павел, будучи красным, как рак. – Что за вздор! И вообще, шел бы ты, Ермолай…