Текст книги "Должно было быть не так"

– Бог простит. А вот как прокурор? Так в какой хате у нас прокурор? Ладно, с этим адвокат разберётся. В тазик – зачем садился?

– Чтобы доказать.

– Что доказать?

– Что я не дырявый.

– Ну, и доказал? По-другому не мог?

– Вы же сами сказали.

– А если б тебе сказали повеситься? Ещё в тазик сядешь?

– Нет, не сяду.

– А зачем садился? Порядочный арестант в тазик не сядет.

– Володя, а что я мог сказать?

Слава:

– Да что угодно. Знаешь, что я сказал бы?

– Что?

– Тому, кто мне предложил бы сесть в тазик, я бы сказал: «Я сяду в тазик, если ты мне в х.. дунешь, чтоб пузыри пошли». Понял?

– Понял.

Смотрящий:

– Мой совет: не забудь, когда на общак съедешь.

Все встали и сразу забыли хохла. Какой-то цыган громко обратился ко мне:

– Тебя как зовут?

– Алексей.

– Погоняло есть?

Опять погоняло…

– Нет.

– Будет. Богатырь Алёша Попович. Согласен с таким погонялом?

– Сам ты попович, – отвечаю на всякий случай.

– Я тебя чем-то обидел?

– Нет. И надеюсь, это взаимно.

– Тогда просто Богатырь. Согласен?

– Просто оставь себе.

– Хорошо. – Богатырь?

Желая как-то прекратить этот диалог, молча поднимаю и опускаю руку.

– Верно! – одобрительно кричит цыган, как Коля Терминатор в ИВСе. – Больше дела, меньше слов!

Так я узнал, что такое погоняло и значение сделанного мной жеста. Заскрипела дверь, заглянул вертухай: «Домой!» Это значит в хату, ибо, как утверждает братва, тюрьма – наш общий дом. В хате вновь прибывших, включая меня, по очереди, по двое-трое, позвали к решке, к смотрящему (где ж было мне тогда знать, что смотрящих на спецу не бывает), предложили сесть за дубок. – «Ну, что я вам могу сказать, – серьёзно начал Володя. – Вы заехали на централ Матросская Тишина, на Большой спец. Есть ещё корпус ФСБ – Малый спец, общий корпус, больница, туберкулёзный корпус, хозбанда живёт отдельно. Тюрьма перегружена, рассчитана на полторы тысячи человек, сейчас на тюрьме восемь тысяч. Самое тяжёлое положение на общем корпусе. Вам повезло, Вы попали в одну из лучших камер Большого Спеца и централа вообще. Я в хате смотрящий за положением, зовут меня Владимир, можно Володя;здесь обычно по именам: лагерный пацан считается до шестидесяти. Сижу почти год, статья тяжёлая – контрабанда, от семи до двенадцати лет. Тюрьма на воровском положении, на тюрьме Вор, Багрён Вилюйский. За Большим спецом смотрит Измайловский. К ним можно обращаться по серьёзным вопросам. С десяти вечера до шести утра работает дорога, вот дорожник – Леха. Если хотите отписать знакомым, подельникам, отдавайте малявы ему, он отправит. Можно пустить поисковую по всему централу, если хотите кого-нибудь найти. Поисковая пройдёт всю тюрьму, даже тубонар и больничку. В отдельных случаях, если есть серьёзные основания, можно найти дорогу и в карцер, и даже в корпус ФСБ. В малявах советую лишнего не писать, бывает, их мусора перехватывают, да и вообще неясно, через какие хаты они проходят. Работа на Дороге ответственная, запала быть не должно, особенно если идут важные сообщения, например Воровской Прогон. Кроме того, на этой половине решаются вопросы, о которых вам лучше и не знать. Поэтому передвигаться по хате можно до дубка, дальше не надо. Если что важное, можно обращаться ко мне, к Славе и Лехе. В камере собирается общее. С камерного общака уделяется на тюремный, с тюремного греется тубонар, больничка, карцер. Если кто получает передачу, по желанию, может передать часть на общее. Когда дорожник на решке, шнифт должен быть забит, поэтому тот, кто ближе к тормозам, должен сразу после команды встать так, чтобы его закрыть. От нас идёт БД (Большая Дорога) со всего корпуса на больничку, это особая ответственность. Если вертухай увидит дорожника на решке и дорожник попадёт под раздачу, отвечать будет тот, кто стоит ближе всех к шнифтам. Петухов в хате нет, под хвост никто не балуется: можно чифирить, докуривать за соседом. На сборке, когда пойдёте на вызов к адвокату или следователю, за незнакомыми докуривать не надо. Петухи сами не представляются, а информация по тюрьме расходится быстро. Когда иде-те на дальняк, сразу пускайте воду, кран отворачивайте и закрывайте до конца. Если кто-то ест, лучше подождать или попросите прерваться; это на общаке не важно, там столько народу, что никто не обращает внимания, а здесь строго. Все конфликты решаются здесь, у решки. Беспредела в хате нет. С футболистом – не принимайте всерьёз. Вольные посылания забудьте. За это жёсткий спрос. Речь должна быть выдержанной и понятной, иначе можно оказаться в трудном положении. Живём мы, в основном, семьями по три-четыре человека. Каждая семья сама питается, семейники поддерживают друг друга. Общайтесь, может, с кем найдёте общий язык, и вас возьмут в семейку. В общем, сами смотрите, что к чему, интересуйтесь у тех, кто сидит долго. Пока все. Потом поговорим ещё. Вопросы есть?»

Вопросы, конечно, есть. Как можно круглые сутки сидеть или лежать на шконке, как можно до бесконечности стоять у тормозов, где несусветный гам, сырость и вонь, хотя и работает вентилятор. Здесь, у решки, даже как будто дышать можно, а там? По какому признаку у решки каждому по шконке, в середине по месту на двоих-троих, а у тормозов одна шконка на десятерых и спать нам по очереди, по два часа каждому. Чем здесь питаются, если на вопрос, заданный в окошко: «Баланду будете?» – последовал ответ: «Сам ешь свою баланду!» Тем не менее, некоторые передали свои шлемки, в которые баландер налил такой гадости, что сразу стало понятно: это есть можно только под угрозой голодной смерти. И что нужно, чтобы не попасть на общий корпус. Есть ли вероятность, что окажут медпомощь. Много вопросов. Только не к спеху. Главное – все это скоро закончится, не может не закончиться; если человек не виноват, не могут его долго держать в таких условиях. А пока – упереться рогом и держаться. – «Нет, – говорю, – вопросов нет». Некоторое облегчение принесла возможность сидеть по очереди на первой нижней шконке: один спит, а четверо сидят с краю. На верхнихместах – только по одному. Точно: вокзал. Все шконки застелены бельём, а на этой только грязный матрас. Впрочем, антисанитарной обстановку назвать нельзя, все стараются соблюдать чистоту и, если так можно выразиться, порядок. По стенам наклеены разные коробочки для мелочей, у решки есть клеёная полка с книгами, около раковины под электрической розеткой картонная полочка для кипячения воды, под дубком подвесное полотнище с ячейками для посуды – парус; вентилятор над тормозами погружён в самодельный картонный тубус, верёвочные растяжки устроены оптимальным образом, картинки на стенах и потолке подобраны не случайно, бросается в глаза одна: сфинкс и призыв «не бояться страха». На картинках много надписей. Закрываю глаза, загадываю на будущее. Открываю, наугад останавливая взгляд на одной из них. «Все будет так, как мы захотим сами». Да, наверно, все-таки хотел… Если бы не такое количество народу, то вполне терпимо, но, говорят, эта хата не надолго, переведут на общак, о котором рассказывают страсти. Но мне-то что до того, не пройдёт и месяца, как меня отпустят; Россия, худо-бедно, а стремится в цивилизованный мир; понятие презумпции невиновности уже несколько лет как перестало удивлять людей; поменялся один из важнейших принципов в жизни общества: раньше было запрещено все, кроме того, что разрешено, теперь же разрешено все, что не запрещено. Так что ничего. Голова болит, спина, но опять-таки не умер, не умру и потом, главное – рогом, рогом упереться. Покрепче. Однако что-то непросто упираться. Вон уже Алан на пальму взгромоздился (что значит общительность), а мне ждать своих двух часов сна, и сколько ещё? Не потерять бы сознание. Да нет, не потеряю, не должен. Гоги рядом тоже несладко, а все с расспросами, ненавязчиво, но тянет за язык. Ладно, Гоги, слушай, коли так интересно, чем я занимался на воле. Я тоже развлекусь воспоминанием.

1987 год. Чемпионат Москвы в классе техническисложных восхождений проводился на базе альплагеря «Ала-арча» в Киргизии. Позади тренировочные, плановые, контрольные восхождения. Соревновательный объект – пик Свободная Корея, северная стена. Комбинированный маршрут высшей категории трудности по практически отвесной стене, почти не освещаемой солнцем, – объективно опасен (камнепады, ледопад). Пройти маршрут – значит занять призовое место. Накануне восхождения вдруг в августе наступила зима. В базовом лагере на зеленую траву и цветы выпало столько снега, что некоторые палатки порвались под его тяжестью. Посовещавшись, пришли к выводу, что снег на стене не помеха, все равно не задержится, а лавины с предвершинной шапки через нас, надо полагать, перепрыгнут. Опять же на морозе меньше вероятность камнепада. Скалы холодные, натёчный лёд – это неприятно, но зима – она и есть зима, не только же летом ходим в горы. Категория трудности, если не формально, то фактически, повышается на единицу, но так представим, что дело происходит повыше, скажем на Памире. Правда, это уже был бы высотно-технический класс, но что с того – все согласны: идём. В первый день выйдет одна связка, навесит верёвки настолько высоко, насколько сможет пройти, спустится в базовый лагерь, а на следующий день по «перилам» поднимется вся команда и продолжит штурм с ночёвками на стене. Приятно спать в палатке, сколько хочешь, а проснувшись, выглянуть наружу, смотреть на падающий снег, курить, сознавая, что у Марата и Аркадия сейчас нет опоры под ногами, а ты самым комфортабельно-свинским образом можешь лежать, как хочешь, на спине, на боку, на животе. Дарит альпинизм и такие простые удовольствия. Чтобы оценить свободу, нужно её временно лишиться. Как раз завтра и лишишься, поэтому каждая минута сегодня – удовольствие. Не торопясь одеться, разжечь примус, сделать чаю, пойти к друзьям в соседнюю палатку. – «Зачем мы ходим в горы?! – восклицает Валера. – Это,наверно, как раньше на войну ходили». Валера доволен: он не в команде, ему завтра наверх не идти. Зря радуешься, дорогой товарищ, ты – в спасотряде, и если с нами что приключится, полезешь вслед и хлебнёшь по самое некуда, спасая нас. Валера сам знает это, а потому вдвойне желает нам удачи.

Каждый раз перед сложным восхождением хочется, чтоб нашлась не зависящая от тебя причина для его отмены. Уверен, такое желание, осознанное или нет, бывает у каждого. Другое дело, когда рюкзак на плече – все, сомнения прочь. Странное стремление – идти к вершине по трудному пути. В чем смысл? Размышлять некогда: уже идем по леднику. Снегопад прекратился, морозная ночь, звезды. Впереди Марат с Аркадием, они уже знают дорогу, начало маршрута искать не придется. Вот ледник стал уходить в небо, идем на передних зубьях кошек к навешенным перилам. Я в связке с Аркадием. Вчера первым на стене работал Марат, сегодня будет Аркадий, завтра он же, потом я. Еще двое в команде, Саша и Толя, первыми давно не ходят; как говорит Толя, живого мастера надо беречь. Трудность и опасность для идущего первым в том, что веревка от него всегда идет вниз, в случае срыва ему грозит падение до ближайшей точки страховки (обычно это крюк с карабином, в который прощелкивается веревка) плюс на такую же глубину, пока веревка не натянется, задержанная руками страхующего. Это могут быть и несколько метров, и десятки метров. Могут и крючья не выдержать, тогда, как правило, связка погибает. Вот здесь, недалеко, гора Байлян, в прошлом году двое наших ребят с нее не вернулись. А сколько лет ходили в горы. Помнится, спросил одного из них, не страшно ли. «А чего, – говорит, – бояться. Если опасно, я лишний крюк забью, а если плохо, так вовсе не пойду. Я в горы хожу за удовольствием». За чем сейчас идем мы? Поднимаемся по заледенелым веревкам с помощью зажимов, которые идут вверх по веревке, а вниз уже нет. Скалы отвесные, трудные,похоже, вчера на ветру, в снег и мороз, Марату здесь досталось. Невольно задаюсь вопросом, а смог бы сам здесь пройти первым. Сегодня погода ясная. Рассвет обозначил контуры гор и уходящую бесконечно вверх стену. Перильные веревки закончились, началась напряженная работа. Крутизна и трудность стены подавляют, чувствуешь себя муравьем на небоскребе. Ползем вверх, за час метров на сорок, не больше. Аркадий – хороший скалолаз, это успокаивает, но совсем не хочется, чтобы он устал, пусть пользуется безраздельно почетным правом идти первым, вся команда безусловно поддерживает его в этом стремлении. За горой взошло солнце, напряжение возросло: сверху, воя как снаряды, полетели оттаявшие камни, куски льда. Это по холоду, а что было бы в теплую погоду. Чем выше, тем меньше хочется смотреть вниз и по сторонам: масштаб картины угнетает, лучше смотреть вверх да перед собой. Вот небольшая трещина в скале, вот вбитый в нее титановый лепесток с ушком, за которое и держится на карабине твоя жизнь. Скала пахнет свежевысеченной искрой. Все мысли о том, чтобы не делать ошибок, разговоры – краткие команды: «Выдай веревку! Внимательно! На самостраховке! Понял! Страховка готова, пошел!» По закрепленной веревке подтягиваются остальные. Пока первый обрабатывает следующий участок, остальные висят на крючьях. Спокойнее всего под скальными карнизами: на падающие камни можно не обращать внимания. Вверх, вверх, вверх. Утро, день, вечер. Скоро стемнеет. На первой же полке надо ночевать, но полок нет, ни больших, ни маленьких. Все, останавливаемся, как говорится, спасайся кто может. Саша, наш ветеран, откачивается на веревке маятником по стене, цепляется за уступ, на нем можно сидеть, находит в скале трещину, вбивает крюк, пристегивается к нему на самостраховку. Саше повезло. Толя растягивает на крючьях маленький гамак. Это удобно. У Марата гамак побольше, в нем они усаживаются вдвоем с Аркадием. Им тоже везет. Я га-мака не взял. Почему? А кто его знает. Лишний вес. Да и где бы я его тут повесил, и так крючьев забито мало, а трещин больше нет. Стою на облитом, как глазурью, натечным льдом участке скалы, крюк для самостраховки забит вверху и в стороне. Или зависнуть в обвязке, тогда до стены можно лишь достать рукой, или стоять на передних зубьях кошек, придерживаясь для равновесия за самостраховку одной рукой и за зацепку на скале – другой. Опасаясь, что от ремней в висячем положении за ночь затекут ноги, выбираю стоячую ночевку, все-таки можно переминаться с ноги на ногу. К тому же висеть в пустоте и темноте как-то неприятно. В общем, не повезло. Рядом гамак Марата и Аркадия, но тоже не с руки: оттяжку для равновесия не сделать. Теперь считай секунды до утра, упершись козырьком каски в стену.

Все замерли, как куры на насесте. После двадцати часов непрерывной работы хочется пить. Кусочки льда, отколотые со скал, только сушат глотку и усиливают жажду. О еде речи не идёт. У каждого есть маленький пакетик с восточными сладостями, которые следует растянуть на все восхождение. Мы с Аркадием свои запасы уже приговорили. Остальные, похоже, тоже. Руководит нынче Толя, за ним числится много сложных восхождений, он знает, что нужно.

– Саша! Ты живой?

– Живой, Толя, живой, – по голосу понятно, что Саша в норме, ничего ему не надо, и разговаривать сегодня он больше не хочет.

– Аркадий! Что Марат затих? Скучает?

– Нет. Блюёт.

– А что так?

– Температура. Заболел.

– Будем спускаться?

– Нет. Если первым не пойдёт, – до вершины дотянет.

– Алексей!

– Что?

– Насчёт гамака всех предупреждали.

– На хрен он нужен.

– Понял. Курить будешь?

Замечательно. Я, по случаю необычного восхождения, не взял сигарет. А зря.

– Буду, передай через Аркадия. Мастер – он и есть мастер. Старый конь борозды не портит.

– Но и глубоко не пашет, – значительно отвечает мастер. – Аркадий, на, попробуй передать сигарету. Не урони. Марат! Что молчишь, давай работай, разводи примус. Аркадий, набей льда.

Внизу послышался металлический звук ударившегося о скалу предмета.

Толя:

– Что это было?

Марат:

– Примус.

– Крышка осталась?

– Да. Выбросить?

– Не вздумай. Бензин не уронил?

– Нет.

Если на еде и гамаке можно сэкономить в весе, то примус берётся на гору всегда. Глоток горячей воды – это важно. Толя распорядился собрать из карманов бумажки, обломки спичек, чего оказалось достаточно, чтобы, залив бензином и запалив, растопить в кружке лёд. Странно: можно протянуть в темноте руку и в пустоте нащупать переданную тебе кружку с водой, которую заглатываешь жадно, не обращая внимания, что она с камнями, и в то же время неудобство и напряжение твоего положения никто изменить не может. Опять все замолкли. Теперь не спи. Заснёшь – слетишь с какой-никакой, а все-таки полочки, будешь болтаться в пустоте; забраться обратно в темноте будет трудно. Опять же замёрзнуть можно, температура-то минусовая. Так что – переминаться с ноги на ногу, поставить стопу поперёк, перенося нагрузку с передних зубьев кошек на боковые,постучать ботинком о скалу, опустить одну руку с холодной скальной зацепки, отогреть, вернуть на место, опустить другую. Толя сделал сюрприз: передал не одну, а четыре сигареты. Курю. На стене тишина. На горизонте огни города Фрунзе, поэтому нет обычного в горах ощущения затерянности во Вселенной. Холодно. Очень.

– Алексей! Не спишь? – это Толя.

– Издеваешься?

– Не обморозился?

– Не дождёшься.

– Коньяк будешь?

– А у тебя есть? – с моей стороны вопрос полон мужественной иронии.

– Есть, – отвечает Толя.

Что ему сказать. Как говорил известный персонаж, грешно смеяться над больными. Поэтому я и не буду смеяться.

– Марат! Аркадий! Вы коньяк будете? Нет? Тогда передайте Лехе.

Не шутит, старый конь. У меня в руке бутылка. Мы тут на жратве экономим, а он пол-литра затащил. Говорят, настоящие мужчины утоляют жажду водкой. Не знаю, насколько справедливо данное утверждение, но что полбутылки коньяку в данном случае жажду утолили вполне – это правда. Так же поступил Толя, после чего с торжественным напутствием отправил пустую посуду в бездну, и мы довольно слаженно запели во всю глотку:

 
«Из полей – уносится печаль,
Из души – уходит прочь тревога!
Впереди у жизни только даль,
Полная надежд людских дорога!»
 

Партнёры по восхождению хранили молчание, а мы куролесили ещё несколько часов, сравнивая степень свободы жителей города Фрунзе и нашу.

Проснулся я от тяжести в голове. Что-то было неправильно. Сначала я решил, что сон не закончился, по-тому что гор вверх ногами не бывает, потом понял: вишу в воздухе на самостраховочной верёвке, но, по результатам романтического подхода к альпинизму, система обвязки растянулась, будучи самодельной, и я оказался вниз головой, отчего физиономия затекла и распухла. Пока этого безобразия в сером рассвете не видит никто, принял меры к восстановлению положения вверх головой, потом подтянулся на самостраховке и раскачиваясь поймал зацепку, достиг прежнего положения. Самочувствие в норме, только спать хочется.

Через пару часов мы с Аркадием двинулись дальше. К небу. К полудню преодолели несколько карнизов. Очень трудное лазанье. Аркадий работает как ломовая лошадь и все больше мрачнеет, начинает ругать гору. – «Нельзя, Аркадий, так говорить». – «На хрен! – отвечает. – В гробу я её видел! Ещё одну верёвку и меняемся».

М-да… Впереди сорок метров скал с отрицательным уклоном – ключевой участок, как раз через одну верёвку. Извольте пожаловать.

Маршрут идёт по стене чуть наискосок. Отсюда уже безопаснее верх, потому что если спускаться, то напрямую, а там все простреливается камнями. Как на большинстве восхождений, наступил момент, когда назад если не труднее, то опасней, чем вперёд. Аркадий медленно поднимается к нависающим как судьба красным скалам. Ругается, зависнув на очередном забитом крюке, но делает все правильно: две верёвки ведёт за собой через крючья и закладки по обе стороны от себя, на случай если одну перебьёт камнем.

Эти красные скалы на фоне стремительных облаков будут потом сниться, освещённые мистическим светом предстоящего преодоления. А сейчас, повиснув на самостраховке, упёршись ногами в стену, я держу в ладонях обе верёвки, медленно уползающие из рук вверх, и слежу за Аркадием. Оттого, что голова запрокинута, болит шея. Да и опасно это. Лицо посечено в кровь осколкамильда и каменной крошки, руки тоже. Устроюсь-ка я под карнизом, пока Аркадий на очередном крюке на самостраховке. Чуть вправо, в щель – закладку, теперь можно висеть в безопасности. А то, глядишь, камень побольше прилетит. Вздремну перед боем. Такой трудности скал ещё не было в моей практике.

– Аркадий, как дела?

– Вижу ручку. – Это значит, зацепку, за которую можно взяться, если не двумя руками, то, по крайней мере, четырьмя пальцами. – Дойду до неё – и меняемся!

Хорошо. Моментально засыпаю, выигрывая минуту отдыха. Сначала раздался истошный крик Аркадия: «А-а-а-а-а!!!» В следующее мгновение что-то со змеиным шипением заслонило свет, обдало горячей волной и исчезло. Внизу ухнуло как взорвалось. Резко прыгнула из рук верёвка. Инстинктивно сомкнулись со всей силы пальцы, показалось – не удастся удержать; нет, удалось. Хорошо, что в рукавицах, верёвкой прожгло материю, но не кожу. Упёрся ногами в стену, выглянул из-под карниза. Аркадий висит на одной верёвке всего в нескольких метрах выше, бормочет, стонет и сучит руками как паук. Одна верёвка перебита. Закрепляю уцелевшую узлом на карабине, рассматриваю Аркадия. Говорить с ним пока бесполезно: он в шоке. Первым делом выяснить, какой шок, психологический или травматический. Визуально – цел; пролетел метров пятнадцать. Там, где прогнозировалась «ручка», в стене свежее пятно в форме линзы в несколько метров диаметром. За верх выпавшей линзы и взялся Аркадий, встав в контрупор одной ногой на неё же, а другой за её границу, она и выскользнула из-под Аркадия, перерезала одну верёвку, а он уже полетел вниз на другой. Саша, Толя и Марат не пострадали, будучи немного в стороне и под карнизом, но перильную верёвку к ним тоже порезало в куски.

– Что случилось? – кричит Толя. Из-под карниза нас не видно.

– Аркадий сорвался.

– Где он?

– Здесь, рядом.

– Живой?

– Да.

– Аптечка нужна?

– Да.

– Что из аптечки нужно?

– Анальгин.

– Почему перильная ослабла?

– Перебита.

– Сейчас подойду.

Значит, Толя пошёл лазаньем. Раньше чем через сорок минут не будет. Аркадий – как противовес на закреплённой у меня верёвке, её можно использовать как перила. Подбираюсь к Аркадию, успокаиваю как ребёнка, он приходит в себя, перестаёт стонать, начинает говорить. Выясняется, что не помнит, как упал, болит голова и нога, но перелома, кажется, нет. В согнутом положении нога болит меньше. Из вспомогательных верёвок делаю на неё петлю. С таким одноногим красавцем теперь только вниз. Перспектива – хуже нет.

– Может, сможешь по перилам? – показываю наверх.

– Нет! Только вниз.

– Понимаешь, что вниз опасней?

– Да.

– Хорошо. Толик подойдёт, будем спускаться.

Когда подошёл Толя, Аркадий опять мычал от боли; горсть таблеток пришлась вовремя.

– Может, его промедолом ширнуть? – посоветовался Толя.

– Нет, – вступился за себя Аркадий, – я потерплю, мало ли чего на спуске.

– Это верно. Ну что, покурим и поехали?

– Покурим, – говорю, взяв у Толика сигарету и глядя вверх на красные скалы. Не суждено до них до-тронуться.

Под солнцем проснулись камнепады, сверху полетели большие куски льда. Теперь первым спускается Толя. Скалы – сплошь монолит. На всю верёвку вниз, шлямбуром продалбливает в скале отверстие, в него забивает расклинивающийся крюк, который остаётся в скале навсегда. Хватило бы этих крючьев. Спускаюсь последним по двойной верёвке. Закрепившись, продёргиваю верёвку через оставленную наверху петлю, а то и карабин – не жалко. И так весь день. Видя, какого рода летит сверху подарок, предупреждаю криком «камень» или «чемодан», в зависимости от величины падающего предмета. Тогда все как могут прижимаются к скале. Весь день наполнен криками, свистом и грохотом, ожиданием худшего и страстным желанием, чтобы все закончилось благополучно (в памяти случай, когда моему приятелю камень снёс голову, как гильотина, на глазах у всей группы). К вечеру похолодало, стена стала затихать. В сумерках, спускаясь уже по льду, услышал снизу голос Толи: «Лёша, это последняя верёвка!»

– Не последняя, а ещё одна!

– Давай сюда, на мой голос, бегом, здесь трещин нет! Верёвку брось, не снимай!

Нет, не побегу. Эти последние метры опасности пройду спокойно. Но вверху завыло, и ноги сами понесли.

– Все! Поздравляю! – Толя протягивает руку.

Все? В самом деле? Да. Под ногами опора. Горизонталь. Можно с непередаваемым удовольствием снять с себя всю эту ременно-верёвочную упряжь.

– Что Аркадий?

– Увезли в акье. На, кури, спасатели принесли.

Обоих прорывает. Минут десять без перебоя в два голоса ругаем всех и все на свете: камни, лёд, верёвки, крючья, Аркадия, друг друга, всех вместе взятых и, обретя душевное равновесие, спотыкаясь от усталости,идём по морене в базовый лагерь, выискивая путеводные туры из камней принесёнными спасателями фонарями.

На следующий день, спускаясь по леднику в долину, останавливаюсь и долго смотрю на огромную чёрную стену Свободной Кореи, увенчанную ледяной шапкой, сверкающей на солнце. Красных скал не разглядеть, слишком далеко. Первый раз я ухожу из гор с ощущением тихого счастья. Как в русском романсе:

 
«Ах, как трудно дойти до вершины,
Но она лишь откроет глаза,
Что прекрасны поля и равнины
И прекрасны её небеса».
 

Нет вопросов, нет сомнений. Жизнь.

– Да, нелегко будет Вас сломать, – говорит Гоги, протягивая мне сигарету. – Это последняя.

– Не последняя. Ещё одна, – возражаю я.

– Ложитесь спать, Ваша очередь, – Гоги со мной почему-то на «Вы».