Текст книги "Клан душегубов"

Подавленный Вершинин молча кивнул головой.

– Не слышу, майор! – Видимо, Бердяеву этого было мало.

– Так точно, – подчеркнуто вежливо произнес майор.

Бердяев стремительно прошел через кабинет к двери, приоткрыл ее, выглянул в коридор и приветливо сказал кому-то:

– Ты уже здесь? Чего стоишь? Проходи. Полюбуйся, какую он развел тут антисанитарию. Вот это и есть – Вершинин!

Вершинин изумленно и раздраженно посмотрел на входную дверь. В его глазах был отчаянный вопрос к самой судьбе: «Кто еще – против меня?»

* * *

Решающие минуты. В такие минуты происходит перелом от плохого к хорошему, а нередко – наоборот. В такие минуты решается, что это будет за переход. Это моменты, когда ты должен сказать что-то важное, сделать что-то главное или увидеться с кем-то, чье появление в твоей жизни может все переменить, когда самое главное – отбросить все. Пустота. Должна прийти только пустота.

Снова вспоминаю уроки Дзигоро Кано. Интересно, я говорю – уроки, хотя на его уроках побывать не довелось – мы жили в разное время. Вообще, часто жалею, что со многими людьми жил в разное время. А поговорить было бы о чем, и было бы чему у них научиться.

Основатель дзюдо говорил, что, выходя на татами, настоящий боец должен отбросить все, достичь пустоты. Как же так, мастер? – удивлялись ученики. Как это – все отбросить, почему – пустота? А как же желание победить, ненависть к сопернику, ярость, подавляющая соперника отвага, наконец? Как выходить на бой без отваги? Дзигоро Кано только улыбался в ответ и отвечал, что отвага и ярость – это чувства, которые нужны бойцу, неуверенному в себе. Потому что это всего лишь – внешние чувства, они изменяют лицо, позу и волю бойца, искажают их, значит, мешают ему. Подлинно боевое состояние – это состояние пустоты. Когда ничего нет. Нет отваги, нет ярости, нет даже победы. Ничего нет. Есть только квадрат татами и соперник напротив. Ты – и он, в пустоте. Почувствовав в тебе пустоту, добавлял Кано, твой соперник будет подавлен куда больше, чем увидев твое искаженное яростью, а от этого просто смешное лицо. Полностью отказавшись от желания кого-то победить, ты победишь каждого.

В тот день Бердяев должен был представить меня Вершинину. От этой встречи многое зависело, и я это знал. Как минимум мне предстояло, как у нас говорят, «работать по Вершинину». А может быть, предстояло работать и против него.

Кто бы он ни был, я должен был прийти к нему, не неся ничего с собой, никакой «тени». Ни симпатии, ни антипатии, ни предубежденности, ни раздражения. Ничего, одна пустота. Кроме ноутбука, конечно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дверь распахнулась, и в ее проеме возникла новая проблема майора Вершинина. Проблема эта была вполне осязаемая, в лице человека с аккуратно выбритым лицом, внимательным и благожелательным взглядом. Выше среднего роста, крепкого телосложения и приблизительно одних с Вершининым лет. Но это, пожалуй, было единственное сходство между Вершининым и тем, кто в эту минуту первый раз пересек порог его захламленного кабинета.

В противоположность Вершинину, человек этот – само спокойствие, которое он, казалось, излучал собой. Двигался он неторопливо, но стремительно, не делая лишних движений. В жестах был скуп. Одет с иголочки: дорогой, идеально подогнанный по его фигуре костюм, красивый галстук с правильной булавкой, завязанный странной манерой, черные туфли с нереально острыми носами и, разумеется, белоснежная сорочка. По всему было понятно, что молодой человек одевался так не только по праздникам и «круглым» датам, это его повседневная форма. В левой руке он держал небольшой плоский портфельчик – ноутбук.

«Ниче се, – подумал Вершинин. – Ясно. Мой могильщик. Ну, что? Могильщик знатный. Я примерно так себе его и представлял. Человек с ноутбуком, в костюмчике стоимостью, ну не меньше суммы моих общих долгов».

– Знакомьтесь, майор Вершинин, майор Суворовцев, – коротко представил молодого человека Бердяев и начал озвучивать то, что Вершинин и без того уже понял. – Вершинин, познакомишь Суворовцева с коллективом, введешь в курс дела, короче, передашь ему свои полномочия. Не спеши, неделя у тебя есть. А там решим, что с тобой делать дальше. Да, вот так, Вершинин. Больше пока мне сказать тебе нечего. Все понял?

Вершинин не услышал вопроса, потому что, прикидывая, сколько денег надето на этом пижоне, уже возмущенно решил, что больше суммы его общих долгов, и даже завяз, определяя стоимость галстучной булавки.

– А ты, Суворовцев, – обратился Бердяев к молодому человеку, пропустив молчание Вершинина как должное, – давай, дела принимай сразу и невзирая ни на чьи тут заслуги. Пару дней тебе даю, максимум. Служебная машина у вас пока одна на двоих. Катайтесь по очереди, а там решим. – Он ободряюще посмотрел на Суворовцева, еще раз одарил Вершинина уничтожающим коротким взглядом, развернулся и направился к выходу. Но в дверях неожиданно остановился и, повернувшись вполоборота, спросил у Суворовцева: – Когда ты входил в кабинет, ты прочел на двери надпись? – Тон его был странно серьезен.

Суворовцев не удивился вопросу, который поставил бы в тупик любого на его месте – хотя бы серьезностью, с которой был задан, и твердо ответил:

– На двери нет никакой надписи.

– Напиши. Это же не сложно. Майор Суворовцев, зам. начальника того-то того-то, – хмыкнул Бердяев и закрыл за собой дверь.

* * *

Да, когда я увидел его кабинет, мне многое стало ясно. Вообще-то, первая мысль, которая у меня возникла, – не может быть. Не может быть, чтобы такой человек и был «каналом утечки», «засланным казачком». Ведь для того, чтобы вести такую тонкую игру, надо обладать хорошей, и внешней, и внутренней, организацией.

А какая может быть организация у человека, в кабинете которого... Словами не передать.

Что ни говори, а о многом говорят вещи. Беспорядок в вещах – это беспорядок в мозгах. Так всегда, или почти всегда. Потому что вещи, окружающие человека, всегда не случайны. Человек сам выбирает их, то есть притягивает к себе те или иные предметы, более того, определяет их местоположение. Так что если вещи расставлены по своим местам, это как минимум говорит о такой же упорядоченности в мыслях и чувствах того, кому они принадлежат. Хочешь узнать человека, загляни в его гардероб, его дом, его кабинет. Вещи скажут о нем многое.

Правда, не факт, что аккуратный человек – всегда хороший. Сейчас вот задумался и понял, что часто, пожалуй, даже наоборот. Многие известные мне хорошие люди довольно бестолковы и не слишком педантичны, скажем мягко, в быту. А многие известные мне «акулы в галстуках» – отборные педанты. Пылинки с себя сдувают. Вот тут открывается еще одна важная вещь. Все хорошо в меру. Если человек чрезмерно аккуратен, слишком педантичен – в этом тоже есть какая-то болезненность.

О себе могу сказать, что беспорядок в вещах для меня непереносим в принципе, на физическом уровне. Но, вроде бы, держу себя в норме и под микроскопом свои туфли не рассматриваю.

Конечно, то, что я увидел в кабинете Вершинина, рассказало мне многое. Да, тут простой уборкой не отделаешься. Тут нужна, как бы это выразиться, полная очистка помещения, с влажной уборкой моющими средствами и обязательным длительным проветриванием.

* * *

На столе радостно зазвонил телефон.

«Значится, вот ты какой. Вдумчивый, причесанный. Отличник, конечно. Думаешь, что сядешь здесь, за мою парту, и начнешь получать пятерки? Ничего, ничего, я посмотрю на тебя, когда ты залезешь в своем нарядном костюмчике по шею в дерьмо, будешь разгребать его целыми днями, не снимая запонок, и при этом еще получать каждый день по своей шее в галстучке от начальства», – мстительно размышлял Вершинин, глядя прямо в спокойные глаза Суворовцева.

Телефон продолжал звонить. Теперь уже обиженно.

– Я подниму? – подчеркнуто деликатно спросил Вершинин. – Не возражаете, товарищ? Это, наверно, еще меня.

Действительно, ему. Звонила дочь.

Между ними уже давно сложились, мягко говоря, непростые отношения. Или, вернее, самих отношений, по сути, уже не было. Дочь обращалась к нему, когда была нужда – не столько в нем, в отце, как таковом, сколько в деньгах, которых со временем требовалось все больше. При этом с папой она не церемонилась и разговаривала, даже не пытаясь изобразить нежную дочернюю любовь. И к этому он тоже давно уже привык, чувствуя свою вину перед семьей.

Теперь он, под внимательным взглядом Суворовцева, терпеливо выслушивал все, что о нем думает его родная дочь. А она сообщала, что у мамы опять кризис и ее опять увезли в больницу, но, главное, что снова нужны деньги, и довольно немалая сумма.

Когда он в очередной раз услышал о том, что должен достать деньги, много и срочно, ему стало нехорошо, и именно в этот момент в дверь кратко постучали и сразу же вошли двое бодрых сотрудников Управления, с большими картонными коробками в руках.

Суворовцев невозмутимо подошел к столу, заваленному огромным сугробом бумажного хлама, и вежливо спросил у Вершинина:

– Так я начну?

– Валяй!

Коротким равнодушным движением смахнув сугроб со стола на пол, на освободившееся место Суворовцев аккуратно водрузил свой портфельчик.

– Спасибо! Правильно сделал! Валяй, валяй! Мне здесь ничего не нужно! Все выбрасывай, а хочешь – все сожги! – возбужденно продолжал Вершинин, но Суворовцев только понимающе кивнул в ответ.

Вершинин хотел было удивиться, но продолжал слушать тираду дочери – о том, что отцовский долг должен выражаться хотя бы в деньгах, и лучше, если сегодня же. Тем временем сотрудники поставили принесенные ими коробки на пол, а сами, расположившись в разных концах комнаты, начали не спеша, методично разбирать и укладывать в них папки с документами, валявшиеся на полу, а также на полках, на подоконнике и в ящиках шкафа.

Суворовцев же уселся в кресло за стол и, раскрыв свой ноутбук, погрузился в работу.

Он очень аккуратно, непонятно по какому признаку, выдергивал из груды бумаг на полу нужные ему, затем неторопливо переносил содержимое бумаги в память ноутбука, после чего бумажка отправлялась в коробку. Постепенно бумажные завалы таяли, становясь опрятными стопками и перекочевывая в коробки.

– И у вас что, есть санкция прокурора на это? – кисло пошутил Вершинин, переступая через одну из них.

Суворовцев посмотрел на него так серьезно, что Вершинин даже пожалел о своей шутке, потому что Суворовцев, чего доброго, сейчас возьмет и достанет из кармана своего пиджачка санкцию. Наверняка такие типы ничего не делают без санкции, так, или примерно так, подумал бы, вероятно, Вершинин, но в этот момент ему пришлось срочно прощаться с дочкой, которая уже что-то орала в трубку, и не хотелось, чтобы Суворовцев видел, точнее, слышал, что на него орет его же собственная дочь.

– Я тебя люблю, дочка, и постараюсь. Извини, у меня сейчас обыск, я тебе перезвоню, – попрощался он и выключил телефон.

А Суворовцев, даже не поднимая глаз на Вершинина, продолжал спокойно и деловито стучать по клавишам своего ноутбука. Делал он это ловко и быстро, как пианист-виртуоз, играющий некую сложную кантату.

«Маньяк кабинетный», – подумал Вершинин, швырнул листы обратно в коробку, для чего-то подошел к сейфу, открыл его и вынул свое табельное оружие. Эти действия заинтересовали Суворовцева, и он, прервав свое занятие, посмотрел на Вершинина.

– Это – больной город, – издалека начал майор, – пятнадцать миллионов жителей. Тысячи группировок, от наркобаронов – наверху до мелких дилеров – внизу. Они пихают это дерьмо везде – в школах, клубах, притонах, просто на улицах. И у каждого – крыша. – Он стремительно набирал обороты. Подошел к стене, увешанной фотографиями самого неприглядного криминального содержания, и, тыча в них пальцем, продолжал свою гневную речь. – Этих выслеживаем годами, ловим и отпускаем. Заметь, по закону отпускаем! Этих – уже давно нет в живых, но схемы, которые они выстроили, работают! Это – система! Понимаешь? А?

* * *

Не самая сложная и не самая тонкая из провокаций, с которыми доводилось сталкиваться. Эта пламенная речь имела, конечно, целью не сообщить мне, насколько успел развиться незаконный оборот наркотиков.

Варианты? Простые, судя по лицу Вершинина. Либо просто клоунада, чтобы вывести меня из равновесия, но это наивно, либо... даже не знаю, что предположить, глядя на это прекрасное лицо.

* * *

– Для чего ты мне все это рассказываешь? – спокойно спросил Суворовцев.

– Займи денег, – неожиданно произнес Вершинин.

– У меня кредитная карточка, – улыбнулся Сувороцев.

«Сволочь! – коротко подумал Вершинин, вернул пистолет в сейф и медленно направился к выходу. – Лучше бы просто послал. «Карточка»! Совсем озверели люди!»

– Но я могу обналичить, – вдруг негромко, и будто сам себе, сказал Суворовцев.

– Что?! – изумленно обернулся Вершинин.

– Могу обналичить, – продолжая что-то печатать, подтвердил возможность чуда Суворовцев.

– А знаешь, я рад, что именно тебе достался мой кабинет, – возвышенно проговорил Вершинин, но не забыл подстраховаться: – Ловлю на слове. Спасибо! – И вышел из своего, теперь уже бывшего, кабинета.

А его новый владелец чему-то улыбнулся и продолжил свою беззвучную кантату на компьютерной клавиатуре.

* * *

Не знаю, зачем я это сделал в тот день. Можно сказать, у меня не было никакой цели. Нет, что-то недоговариваю. Я никогда не делаю ничего без цели. Даже бесцельно гуляю с определенной целью – я думаю. Раскладываю мысли по местам. В них должен быть порядок, так же, как в вещах.

Но в тот день, именно в тот день, когда я познакомился с майором Вершининым, я сделал это. Да просто вспомнил этот баннер: «Создай свой блог» – и через пять минут создал. Залез в Интернет и создал, благо дело недолгое. Зачем, тут же спросил себя. Мне что, не хватает общения? Хватает, с лихвой. Хотя вот тут обязательно надо уточнить – какого общения. Настоящего, доверительного – конечно, всегда не хватает, особенно если занимаешься тем, чем занимаюсь я, то есть формулированием, сбором и анализом подозрений. Но это работа. Она меняет склад характера и склад ума, да, это так. Меняет и душу. Конечно, общения, если иметь в виду не обычное: «Как ты? А, и у меня хорошо», а настоящее общение с человеком, которому веришь, – не хватает. Но в тот день я создал свой сетевой дневник не для этого. Может быть, я сделал это потому, что в голове много мыслей, и все они выпрыгивают из головы и пищат мультяшными голосами: запиши, Суворовцев, а то меня забудешь, а я – ценная, хорошая мысль! Можно было бы из мыслей делать книги, есть ведь такой выход. Но кто мне позволит такое издать? Книга с грифом «секретно, для служебного пользования»? Смешно!

Как бы то ни было, я это сделал. Ну нет, конечно, я не создал блог под своим именем. Этого уж точно не могу себе позволить и, скорее всего, никогда не смогу. Работа такая. Но создал себе ник, подобрал себе аватар. А что такого? Думаю, не ошибусь, если скажу, что половина жителей Сети живут в ней под чужими именами и аватарами. Мир фантомов. Ну что случится, если в этом мире фантомов прибавится еще один? Сначала я думал, какой же мне взять ник. В нашей работе нам тоже часто приходится сталкиваться с никами. Клички преступников – ники. Условные имена информаторов – ники. Даже у операций условные названия – ники, так что мне не привыкать. Поразмышляв, я придумал очень точный, как-то связанный со мной и, вместе с тем, никак не связанный ник – Охотник. В конце концов, вся моя работа – это что такое? Охота. Лицензия у меня есть, и право на ношение оружия – тоже. Вершинин в этом смысле уже, скорее, браконьер. То есть лицензия у него тоже есть, но нормы отстрела все время норовит нарушить. А я держу себя в рамках. Да, хорошо – Охотник. Никогда не догадаешься, что это – я, потому что в реальной жизни охоту я не люблю, не понимаю, что это за охота, когда из карабина с пятисот метров убивают зверя, у которого нет шансов. Не понимаю, что это такое – когда у мишени нет шансов. Вот в нашей работе так не бывает, за это ее и люблю. У нас все честно – у зверя всегда есть шанс уйти от охотника, очень часто – обмануть его, а иногда и поохотиться на него. Так что смотри в оба.

Итак, Охотник. Хорошо. Ну, а с аватаром все оказалось вообще просто. Я взял всем известную, очень душевную фотографию Хемингуэя, где он такой, с доброй ухмылкой, с бородой и в грубо связанном свитере. Заядлый был охотник, кстати, и великий писатель. Надеюсь, он не обидится. Ничего плохого, пользуясь его внешностью, делать не собираюсь. Потом, правда, я подумал, что некоторые юзеры, чего доброго, не знают, как выглядел Хемингуэй и вообще кто он такой, и решат, что этот аватар – мое реальное фото. Ну и пусть. Я готов быть с бородой и с доброй ухмылкой. Свитер немного не в моем стиле, но, в конце концов, что за условности, когда речь идет об Интернете? Место, где можно все. Непонятно только, зачем?

Зачем я это сделал в этот день? Ну, ладно, потом разберусь.

Нужна же первая запись в моем блоге. Ладно. Она будет короткой.

И я написал:

«Охотник вышел на охоту. Привет всем, кто живет в этом темном лесу».

Нормально. Буду писать в таком сказочном стиле, и пусть думают. Не стану же, как все, излагать свои мысли о мировом финансовом кризисе, Ксении Собчак и сомалийских пиратах? Что я о них думаю, кстати? Кризис – был неизбежен, пираты Сомали и Собчак, в общем-то, тоже. Да, вот все, что я думаю об этом. Все-таки рефлексировать на злободневные темы – точно не мое. Буду писать байки и сказки. Так интереснее.

Да, а ведь сегодня охотник и правда вышел на охоту.

Вершинин – канал утечки? Нет, не понимаю. Пока ничего не понимаю. Темный лес.

* * *

Когда через некоторое время Суворовцев оглядел свой кабинет, его было не узнать.

Не осталось ни бумажных завалов, ни посторонних и бесполезных предметов, ни даже старого дивана. Вся информация, которая хранилась в кабинете, теперь была аккуратно помещена в маленький плоский ящичек.

Весь вид пока изрядно портили только фотографии, лохмотьями облепившие все стены, но и с этим Суворовцев сейчас успешно справлялся. Вооружившись фотоаппаратом, ходил от стены к стене, перефотографировал снимки, после чего срывал их, а отснятый материал, уже в виде файлов, опять же, вносил в свой волшебный чемоданчик.

* * *

Я люблю фотографии. Всегда любил смотреть фотоальбомы – семейные, армейские, всякие. Фотографии и, особенно, семейные альбомы – еще в большей степени, чем жилище, могут все сказать о человеке, о мире, в котором он вырос и который, следовательно, несет в себе. Удивительное дело – эти фотографии. Конечно, цифровые фотографии – это нечто совершенно иное, чем старые, пленочные, черно-белые. В них нет той поэзии, художественности, как в старых черно-белых пленках. Но зато в цифровой фотографии есть нечто иное – поразительная бесстрастная четкость, фиксация мира. Все можно разглядеть. Меньше поэзии, зато просто океан информации и деталей. А в деталях тоже, я хочу сказать, скрыто многое, а иногда и главное. Вот смотришь на фотографию – ну, снимок и снимок. Мне иногда приходилось рассматривать фотографии, на которых были запечатлены преступники в неформальной обстановке. Стоят рядом упитанные такие дядечки, обнимая худых таких тетечек – моделей. Обычный банкет, к примеру, в загородной усадьбе одного из них. Но когда присмотришься, увеличишь фотографию, и прекрасно видно, как за спиной наркобарона его помощник, правая рука, смотрит на него и совсем не улыбается, видно, не готов был к снимку, и потому «спалился», то есть смотрит так на своего «обожаемого» босса, что сразу понятно – при любой возможности сдаст. Любому, кто предложит хорошую цену. Или, например, один дядечка обнимает тетечку-модель, а другой дядечка, тоже наркобарон, на какую-то долю секунды попадает в кадр, когда успевает обменяться с этой тетечкой коротким, но выразительным взглядом, и я сразу понимаю – это второй дядечка попросил тетечку побыть с первым дядечкой. Вот что позволяет мне понять иногда в работе хорошая цифровая фотография. Позволяет не просто остановить мгновение, но тщательно его разобрать, препарировать.

Мой «Мак» способен вместить под своей тонкой крышечкой десятки тысяч изображений. Года, наверное, мне не хватит, чтобы все это пересмотреть, даже хотя бы взглянуть по разу. Давно уже стало и все никак не перестанет быть модным подсчитывать, сколько лет своей жизни среднестатистический человек тратит на сон, на еду, на стояние в пробках, на корпоративные совещания, на приготовление себе кофе утром, на «смотрение» новостей и тупых сериалов, на чтение белиберды в метро, даже на сидение в сортире, ну и на прочие вещи, из которых якобы и состоит жизнь этого самого среднестатистического человека. Вроде как, получается, мы и не живем почти «в чистом виде», а только совершаем манипуляции технического и физиологического характера. Интересно, а сколько лет мы отдаем просмотру ненужных изображений – рекламных, навязанных нам, случайно увиденных? Наконец, своих собственных? Сегодня ведь каждый человек имеет архив с подписями: «я и девочка», «я и белочка...», «я и «Феррари», правда, не мое, но ниче», «я и Танька, одноклассница», «я и Светка, правда, не помню вообще, че за Светка, вроде с Валеркой пришла». Я – два года назад, я – сегодня. Как будто кому-то интересно, каким ты был два года назад и каким стал сегодня. Кому? Никому. Большая часть вот тех самых старых черно-белых альбомов сегодня уже никому не нужна. Дети и внуки редко так любят пересматривать архивы родителей и предков, как люблю я. Для большинства – это просто нечто пыльное, что лежит, в лучшем случае, где-то на антресолях или в гараже, в сумке. Пока живы те, кто на снимках, вроде вот так взять и выбросить – неудобно. А потом последние из тех, кто позировал на старых фото, уходят. И находится внук или правнук, который резонно спрашивает: «А это че такое? Я ж тут не знаю никого. Дядьки и тетьки какие-то нелепые. Свадьбы какие-то, че-то смеются все. Радуются. А кто такие? Не знаю. И зачем они тут лежат, мешают моему евроремонту? Натах, тебе это надо?» – «Не», – кричит Натаха, ставя новый американский фильм в китайскую дивидишку. «Ну я тогда выброшу?» – «Ага», – кричит Натаха, даже не слыша толком, о чем он спрашивает, потому что уже пошли первые кадры, и в полицейских уже стреляет приятной внешности маньяк.

Нет, конечно, в нашей работе принято внимательно относиться к фотоматериалам и, на всякий случай, не выбрасывать, если не знаешь точно, что не пригодится. Я понимаю, что поэтому так и «занесло пургой» кабинет Вершинина. Ведь в нашей работе бывают совершенно другие по значимости фотографии, иногда вовсе не художественной. Если человек пропал два года назад и уже два года гниет в сугробе где-нибудь в придорожной лесополосе, а те три снимка, которые были сделаны случайно его подругой, – это последний день его жизни, тогда конечно. Тогда «следаки» эти фотографии распечатают, приобщат к делу, а может, и на стенку повесят. Может, даже появится потом на досках под заголовками «Их разыскивает милиция» неузнаваемый ксерокс, на котором некий гуманоид, человек без четких контуров лица...

Потому что в нашей работе изображение, иногда даже случайное, может стать фактом, может даже уликой. Но в обычной жизни зачем плодить столько изображений? Скоро айфоны и карманные видеокамеры, наверное, будут включаться каждые пять минут, чтобы снять в автоматическом режиме, как вы говорите по телефону, стоите в пробке, сидите на идиотском совещании, жуете, смотрите сериал про то, как сто плохих людей, как ни стараются, не могут победить одну хорошую девушку с ребенком на руках и огромной волей к жизни. И можно будет выкладывать эти объемные файлы, с тайтлами: «Я живу, 2010 год». А в файле – весь год, день в день, минута в минуту. Кто хочет смотреть, пожалуйста, подробнейший фотоотчет. Появятся даже цифровые маньяки, которые всю жизнь будут проводить, фиксируя все, что делают. Проснулся – тут же снял. Выпил кофе – снял с трех точек. Вечером цифровой маньяк смотрит, что снял за день. Все правильно, все зафиксировано. Будут существовать даже единые хранилища отчетов о жизни, куда начнут складывать информацию, исчисляемую какими-нибудь квазибайтами.

Зато, чтобы детально изучить день из жизни одного гражданина, скажем, подозреваемого, другому гражданину, скажем, следователю, не придется бегать с вытаращенными глазами по ста свидетелям. Съездил в квазиархив и, пожалуйста, все увидел. Квазибайты его алиби, например, тоже неделю отсматриваешь. Квазибайты идут, служба идет, попкорном запасся, 3D-очки надел – смотришь материалы к делу. Не работа – сплошное удовольствие.

Я помню времена, когда фотографии проявляли в ванной комнате, с выключенным светом, под красной лампой... Магия. Тайна. «Папа, ты что там делаешь?» – «Не входи! Я фотографии печатаю!» Алхимия! За всю жизнь у человека могло остаться не больше десятка пленок.

А во времена моего деда фотографий было еще меньше. Если от человека оставалось одно четкое фото за жизнь, это уже хорошо. Одно это фото могло быть и на стене его квартиры, и на всех его документах для властей, и на его могиле. По нему же, по этому старому фото, его внуки-правнуки представляют себе – если, конечно, им это интересно – характер своего предка, его жизнь, его привычки. Но разве можно разглядеть человека на изображении? Можно было бы снять такое кино и назвать его «Одна фотография». История одной фотографии полузабытого предка. О том, как жил человек, трудился, воевал даже и была у него за жизнь – всего одна фотография, и осталась после него – одна нечеткая фотография. Большая пальмовая, считай, в кармане. Да, много фильмов можно было бы снять. Я люблю кино. И когда-нибудь сниму свой фильм. Когда-нибудь...

И люблю разглядывать фотографии. Вот даже у Вершинина на стене их – сотни. Но что по ним можно понять? И кого на них можно узнать?

Для меня всегда было загадкой, как некоторые наши спецы умеют «собрать» из отрывочных показаний свидетелей фоторобот преступника. Смотришь на такой фоторобот – ну, чистый марсианин. Приметы такие: мужчина средних лет, волосы темные, одет в штаны. Но самое удивительное – есть у нас такие спецы, что по этим фотороботам находят того самого, средних лет, в штанах, и он реально оказывается ТЕМ самым преступником. И плачет: как вы меня нашли? Да так, по фотороботу, милый мой.

Интересно, как бы выглядел мой «словесный портрет»? Высокий мужчина средних лет, одет в костюм, похож на Стэтхема, вооружен, при задержании соблюдать осторожность. Да, и ведь такой, как Вершинин, нашел бы меня! «Взял» бы – не факт, но ведь нашел бы. Что ни говори, а есть у нас кадры.

Что дальше делать по Вершинину? Пока не знаю. Пока ограничимся генеральной уборкой в его кабинете. Теперь – моем. А мне здесь нравится. А это кто? Ничего себе.

* * *

Суворовцев заметил в центре варварски собранной Вершининым на стене гигантской фотографической композиции большой, вырезанный из какого-то глянцевого журнала снимок Наоми Кэмпбелл. Как человек, привыкший во всем разбираться методично, он остановился на нем и, видимо, какое-то время размышлял о той сложной операции, которую проводил Вершинин и в ходе которой в круг подозреваемых попала чернокожая дива. Так и не представив себе ясно эту операцию, Суворовцев, как делал со всеми другими фотографиями, просто сорвал ее со стены. Под фотографией Наоми, прямо на стене, красной помадой было четко написано: «Вершинин – ты идиот!»

Это был явно крик раненой женской души, и Суворовцев даже рассмеялся. Беззвучно.

* * *

Могу, пожалуй, уточнить свои планы. Новая метла – по-новому метет. Мне нужно повести себя, как подобает новой метле. Поднимется пыль. И не только. И, возможно, в этих – пыли и не только – я найду нечто интересное.

* * *

Служебные материалы Вершинина изучил и архивировал. В материалах мной обнаружено несколько изображений, прямо указывающих на интерес Вершинина к ключевым наркогруппировкам и их руководителям. Очевидно, что Вершинин в ходе оперативной работы сталкивался и работал с информацией, представляющей большой интерес для представителей таких группировок. Однако материалов, прямо или косвенно подтверждающих нештатное общение Вершинина с таковыми, не обнаружено.