Текст книги "Путевые очерки"

Все эти бунты и убийства прекращены были боярином Милославским. Сам Стенька Разин был разбит и пойман Долгоруким и привезен в Москву, где возили его на поругание по всему городу на телеге под виселицей, а потом он был живой четвертован и части тела его были воткнуты на колья, а внутренности брошены на съедение псам. При всех сих мучениях Стенька показал себя неустрашимым. Но брат его Фролка, вместе с ним пойманный и водимый позади телеги, обнаружил страх и малодушие; однако ему дарована была жизнь за то, что он открыл, где хранились спрятанные сокровища брата.

Таковы некоторые подробности из истории города Астрахани. Обращаюсь, впрочем, к настоящему.

Я еду по краю Волги; солнце обливает ярким светом окрестность и, отражаясь от бело-глянцевитого льда, беспокоит глаза; посередине реки виден целый ряд треугольной пирамидой поставленных жердей, около них ходят, нагибаются по две, по три черноватые фигуры мужиков.

– Это что такое? – спросил я извозчика.

– Снасти, рыбу ловят, – отвечал он.

По сторонам сидят там и сям какие-то большие птицы, и об них я спросил извозчика.

– Орлята это, – отвечал он.

«Вот, наконец, и орлята», – подумал я не без удовольствия и бросил в одного из них кусок льду. Он неторопливо поднялся, взмахнул несколько раз крыльями и потом, вытянув их в прямую линию, полетел; я думал, что прямо к солнцу, однако нет: просто в сторону; за ним уцепились две вороны и заигрывают с ним.

– Вороны, видно, не боятся орлов, – заметил я извозчику.

– Да что ж им бояться? – возразил он.

– А убьет, съест.

– Пошто съест, он и рыбой сыт.

– Где же он берет рыбу? Ловит?

– Нет, на ватаге[8]8
  Ватагами называются селения, где живут рыбопромышленники. (Прим. автора.).


[Закрыть] подхватывает мелочь которую али внутренность. Вон ватага, – пояснил извозчик, показывая мне кнутом на довольно большие у берега подмостки, на которые кладут и потрошат пойманную рыбу.

Город между тем становится все видней и видней. Издали он напоминает собой всевозможные приволжские города, виды которых почти можно описывать заочно: широкая полоса реки, на ней барки с их мачтами, кидающийся в глаза на первом плане собор, с каменными казенными и купеческими домами, а там сбивчиво мелькают и другие улицы, над которыми высятся колокольни с церквами, каланчи, справа иногда мельницы, а слева сады, и наоборот. Таковы Ярославль, Кострома, Нижний, такова и Астрахань; но вблизи – другое дело. Измученная, едва передвигая ноги, пара лошадей подвезла меня, наконец, к почтовому двору, но надобно еще было переехать через Волгу, а это оказалось не совсем удобно: нельзя ни по льду, потому что лед проломится, ни на пароме, потому что лед, а перевозят калмыки на салазках: вас само по себе, человека само по себе, а вещи само по себе. Так потащили и меня двое калмычонков. Сначала они бежали рысью; лед между тем выгибался на трещинах, из которых выступала вода; в стороне, не больше как на сажень, была полузамерзшая прорубь для прохода парома; с половины реки калмычонки что-то болтнули между собой по-своему и пошли шагом.

– Что же вы не бежите? Везите проворнее! – сказал я.

Они оглянулись на меня и улыбнулись.

– Нет, барин, ничего, тут крепко, – сказал один из них совершенно чисто по-русски.

– А у того берега опасно? – спросил я.

– Там провалишься, пожалуй, хлибит[9]9
  Хлибит, хляба – мокрый снег, слякоть.


[Закрыть], а тут ядреный лед, – отвечал калмычонок и опять что-то болтнул товарищу.

Но как же идут обозы, спрашивается. Идут и проваливаются, а иногда и тонут; на счастье: вывезет – так ладно, а не вывезет – так тоже ладно!

С калмыцких салазок я попал по колено в грязь, а из грязи взмостился на подъехавшую за мной почтовую телегу и велел себя везти в гостиницу, с жадным любопытством смотря на всех и на все. Азиатский характер дает себя чувствовать сразу: маленькие деревянные домишки, по большей части за забором, а который на улицу, так с закрытыми окнами, закоптелые, неуклюжие, с черепичными крышами, каменные дома с такими же неуклюжими балконами или, скорей, целыми галереями, и непременно на двор. После безлюдного степного пути мне показалось, что я попал в многолюднейший город, и то на ярмарку: народ кишмя кишит на улицах. И что за разнообразие в костюмах: малахай, персидская шапка, армяк, халат, чуха[10]10
  Чуха (чоха) – верхняя одежда с широкими откидывающимися рукавами.


[Закрыть]! Точно после столпотворения вавилонского, отовсюду до вас долетают звуки разнообразных языков, и во всех словах как будто бы так и слышится: рцы. Пропасть грязных мелочных лавочек, тьма собак, и все какие-то с опущенными хвостами и смирные; наконец, коровы, свиньи и толстоголовые татарские мальчишки, немного опрятнее и красивее свиней. Я каждую минуту ждал, что кувыркнусь, хотя и ехал шагом: мостовой и следа нет, улицы устроены какими-то яминами в середине, в которых стоит глубокая грязь, и вас везут почти по тротуарам.

В гостинице, куда меня привезли, отвели мне, как водится, сыроватый и темноватый нумер с диваном, со столом и картинками, которые на этот раз изображали поучительно печальную историю Фауста и Маргариты.

Итак, подумал я не без удовольствия, для меня миновался этот степной путь с его вьюгами, голодом и девственной природой, не зараженной людским дыханием и не изуродованной ни шоссе, ни железными дорогами.

– Дай мне, братец, есть, – сказал я провожавшему меня номерщику.

Он подал огромную порцию стерляжьей ухи, свежей осетрины и жареного фазана, при котором место огурцов занимали соленая дыня и виноград.

– Вот с этой стороны Астрахань красива, – сказал я сам себе и заснул, как может заснуть человек, проехавший в перекидной повозке, на почтовых две тысячи верст.

Бирючья коса

С кем бы вы в Астрахани ни заговорили о море: с морским ли, с чиновником ли земской полиции, – от всех вы услышите на втором – третьем слове: Бирючья коса. Это маленький островок, на котором содержится брандвахта[11]11
  Брандвахта – сторожевое судно в порту.


[Закрыть], устроены карантин и таможенная застава. Адмирал поехал туда и пригласил меня. Выезд был предположен 23 марта. Дул верховой ветер. Слухи носились, что на Волге еще много льду. Съехавшись в порт, мы действительно увидели весь околоберег замерзшим. Проламывая и расталкивая лед, добрались мы кое-как в катере до парохода, дали ход и стали сниматься с якоря. Пароход сначала было двинулся, но, затираемый льдом, не слушался руля и не ворочался, и, только употребив завозы, мы выбрались на фарватер. Все стояли на палубе, хоть ветер и продувал до костей. Скоро миновалась Астрахань, миновалось и Царево, а там и пошли тянуться однообразные и мертвенные берега: то ровные пустыри, то высокий камыш, очень похожий на поспевшую рожь, только в десять раз крупней ее. Местами он горел. «Это отчего?» – спросил я. – «Нарочно жгут, иначе он на следующий год не вырастет», – ответили мне.

С пятнадцатой, кажется, версты виды несколько пооживились: стояли на якорях кусовые[12]12
  Большая лодка. (Прим. автора.).


[Закрыть], и бойко шли косные, из которых некоторые едва отставали от парохода. По берегу стали показываться рыбные ватаги[13]13
  Небольшие селения, вроде наших деревень (Прим. автора.).


[Закрыть] и калмыцкие кибитки, пред которыми толпились задымленные и волосатые калмыки и нагие их мальчишки. В стороне на одной из отмелей сидели белые, довольно большие, и черные, поменьше, птицы. Это пеликаны и бакланы, две разные породы, но живущие между собой в замечательно оригинальных отношениях: бакланы составляют для пеликанов какой-то чернорабочий класс. Они подгоняют и ловят для пеликанов рыбу и будто бы даже кладут им ее в рот, засовывая при этом случае свой клюв в их глотку, но чем вознаграждают их пеликаны за эту услугу, неизвестно; кажется, ничем: ни дать ни взять как на новой половине земного шара белая и черная породы людей.

Для здешнего плавания только и спасение, когда дует ветер с моря и дает возможность проходить через три главные мели: Княжевскую, Харбайскую и Ракушинскую. Маленький пароход наш сидел в воде только четыре фута, но и того было много: на Княжевской россыпи пошли мы тихим ходом и стали кидать лот: «6 фут, 5 фут, 4 3/4», – кричал матрос.

– Авось, пройдем и Харбайскую, она меньше Княжевской на один только фут, – сказал капитан; но Харбайскую не прошли. Надобно было пересесть на катер. Невдалеке виднелась деревня Оля, в которой поселены русские мужики, бывшие некогда в плену в Хиве. Адмирал благоразумно приказал грести к этому селению. Подъехали. Навстречу к нам вышло несколько мужиков. Мы стали расспрашивать их. «На катере, говорят, не проедете Ракушинскую россыпь: мелко». – «Давайте ваши лодки». – «Да и на лодках, которые побольше, нельзя, а на бударках», – ответили нам и стали снаряжать бударки. Я пришел в ужас, взглянув на маленькую и едва сколоченную лодчонку, в которой сверх того случай усадил меня с почтенным и значительно полным полковником Б. До сих пор не могу я без неприятного ощущения представить себе его массивной фигуры. Мне казалось, что мы оба с ним поместились в суповой ложке и что достаточно с нашей стороны одного движения, чтобы бударка кувыркнулась вверх дном, а полковник между тем находил какое-то странное наслаждение осматривать окрестность и беспрестанно ворочался из стороны в сторону. Проехав мель, нам пришлось ехать почти морем. Солнце село. Ветер разыгрывался, волны выше и выше поднимались. Я только и смотрел на мелькающие вдали огоньки с Бирючьей косы и думал: «Господи, настанет ли когда-нибудь такая счастливая минута, когда я буду там, на земле, не буду чувствовать этого неприятного покачивания, не буду видеть этих сероватых, как бы белой гривой взмахивающих волн!» Ехавшая впереди лодочка, на которой сидел адмирал, остановилась. «Что такое?» – спросили мы, подъехав. – «Нельзя дальше ехать: лед!» Надобно было проламываться. Принялись работать. Но еще несколько сажень, и бударка остановилась: мелко. Делать нечего, оставалось одно: кричать. Услыхавшие нас матросы пришли, наконец, к нам на помощь и перетаскали нас на своих плечах на берег. Так совершился мой первый водяной вояж; на обратном пути пришлось испытать не лучше. На другой день задул верховой ветер еще сильнее и холоднее. Весь фарватер мы увидели замерзшим. Оставленный нами катер, говорят, обмерз весь кругом. Положили переночевать и в ожидании, что будет завтра, пошли мы осматривать Бирючью косу. Замечательного немного, кроме разве совершенно бесплодной почвы, которая вся состоит из ракуши, плотно связанной глиняным цементом, так что представляет собой нечто вроде мозаического паркета, а остальное: дом брандвахтенного начальника, в стороне таможня, чрез поле – казармы для карантинной стражи и, наконец, самый карантин, обведенный рвом.

– Вот здесь умирали чумные и холерные, – говорили нам, указывая на маленькие комнатки.

«Ну, чтобы только видеть это, не стоило ехать сквозь лед, через отмели», – подумал я.

– Спал верховой ветер, дует с моря, – обрадовали нас на другой день.

Свойство здешнего фарватера таково, что достаточно двух – трех часов моряны, и вода нагонится на два, три фута. Стало быть, откладывать было нечего, все поспешили одеться и отправиться. Льду почти было не видать. У ближайшей кусовой виднелся наш катер; но, чтобы добраться до него, мы должны были сначала въехать на долгуше, запряженной лошадью, в воду, потом пересесть на маленькие лодочки, которые и подвезли нас к катеру. Дружно хватили 12 человек гребцов, все севастопольские георгиевские кавалеры; после востроносой бударки мне казалось, что я еду на могущественнейшем винтовом пароходе; верст пять пролетели мы в полчаса, но тут – увы! – подошла Ракушинская мель и сплошь оказалась покрытою льдом; надобно было опять проламываться. Гребцы стали у носа колоть лед, а мы, пассажиры, раскачивать катер – вставая и ударяясь об его бока. Вдали, наконец, показался наш пароход. Давно я не бывал так доволен своим положением, когда вбежал по трапу на гладкую и чистую палубу парохода. «О, мудрость человеческая! – воскликнул я. – Хвала тебе за изобретение больших судов с каютами, каминами, кухнями, паровым двигателем, и здесь тебе остается только очистить фарватер и устроить хоть какую-нибудь пристань на Бирючьей косе!»

Баку

Наконец, я был в море. Адмирал пошел в Баку и пригласил меня. В 9 часов утра вышли мы из Астрахани. Я еще хорошо помнил мою поездку на Бирючью косу, но на этот раз дула моряна: ни Княжевская, ни Харбайская, ни даже Ракушинская россыпи нас не задержали. К пяти часам мы прошли Волгу, подошли к Бирючьей косе и пересели на большой пароход «Тарки». Впереди за Знезинской россыпью виднелся четырехбугорный маяк, место для которого будто бы выбрано было еще Петром Великим, а там уж и море, настоящее море; но дальше мы не пошли: дул свежий ветер, и пароход не в состоянии был выгрести.

Проснувшись на другой день поутру, я по стуку машины догадался, что мы идем, поспешил одеться и вышел на палубу. Надо мной было небо, а кругом вода. Приятное и вместе с тем какое-то боязливое чувство овладело мною: на телеграфах, на железной дороге, на пароходах как-то невольно начинаешь больше уважать человека, больше верить в силу его разума, видя, как он почти с волшебной силой пробегает пространства, на враждебной ему среде строит себе дом, заставляет этот дом слушаться руля, воспользовался ветром, изобрел компас и, наконец, приложил новый двигатель – пар; но, с другой стороны, сильна и неразумная стихия; новичков обыкновенно пугают качкой, и это еще, говорят, ничего, но бывает шторм: руль сломан, компас бесполезен, пар бессилен. При этой мысли мне невольно захотелось увидеть хоть бы где-нибудь вдали землю.

– Будут ли на нашем пути острова? – спросил я штурманского офицера.

– Не скоро; ближе всех Тюлений остров, да и тот вряд ли увидим, – отвечал он.

«На землю, стало быть, рассчитывать нечего», – подумал я. Между тем задул небольшой ветерок, нанеслись облака, и стал накрапывать дождик.

– Непогодь делается, – сказал я простодушно капитану.

– Какая непогодь? – спросил он.

– А ветер и дождик, – отвечал я.

– Это хорошо, зыбь скорей уляжется, – объяснил он мне.

У моряков на все свой расчет.

Тюленьего острова мы действительно не видали, но зато видели целый косяк тюленей; там и сям стали показываться на море одно, два, более двадцати черных пятен: вынырнут, поиграют и скроются, а потом опять вынырнут. Хоть все это не очень любопытно и живописно, однако среди морской пустыни нас заняло на целый час.

К вечеру на другой день мы подошли к острову Чечень; но было уже темно, так что я едва рассмотрел что-то зеленеющее вдали.

– Вот мы теперь в настоящем море, – сказал мне поутру адмирал.

– А там? – спросил я, указывая назад.

– Там лужа, мелко, а здесь глубоко.

– Глубоко?

– Да, совсем дна нет, нельзя смерить, – отвечал адмирал.

«Мало, что я в море, да еще в бездонном», – подумал я и невольно посмотрел на ровно идущие одна за другой волны, которые как будто бы похожи на речные, только шире разливаются и совершенно аквамаринового цвета, – а там, внизу, под водою, – продолжал я рассуждать сам с собой, – поглощены, может быть, горы, леса, города. – Предположение, что море Каспийское некогда было соединено с морем Черным, не имеет в настоящее время никакого сомнения. Начиная от Кубани, через всю землю Войска Донского и поднимаясь вплоть до Каспия, можно проследить одни и те же породы раковин, одинакового свойства наносный грунт, всюду раскиданы соленые озера, озерки, ясно свидетельствующие, что некогда все это пространство было морским дном. Но куда девалась вода? Испарения тут недостаточно. Я говорил об этом любопытном факте с Бэром. Он полагает, что Каспийское море в соединении с Черным занимало только северную часть свою, но последовавшим действием вулканических сил подняты восточные Кавказские горы, и образовалась пропасть, составляющая ныне южную часть Каспия; вода хлынула в нее, мелкие места обмелели еще более, обсушились, и море разделилось.

К полудню на горизонте забелелось что-то вроде туманной полосы. Это Кавказские горы. Чем дальше, тем берег виднее, наконец, показались и «Два брата», два огромных камня, стоящих вдали от берега и на довольно значительной глубине.

Адмирал желал бы устроить здесь маяк; но как его укрепить от напора волн и ветров? Мы знаем, сколько хлопотали англичане со своим Эддистонским маяком. Вставши в параллель с каменьями, мы увидели на них целую стаю тюленей, выстрелили из пушки ядром и не убили ни одного: все нырнули в море.

Апшеронский пролив был уже недалеко. Его образует морокой берег и голый, пустой, низменный остров, называемый «Святым» – от могилы какого-то благочестивого дервиша, на поклонение которой ходили некогда персияне. На берегу, между тем, показалась башня, потом другая, третья. Кавказское предание говорит, что это сторожевые башни, построенные Александром Македонским (Искендером), который, между нами сказать, совсем и не бывал в этих краях.

Вечером обогнули мы Шахову косу и вошли на Бакинский рейд, а к утру подтянулись к пристани. «Где ж Баку?» – спросил я, выходя на палубу; мне указали на другую сторону. Я обернулся и чуть не вскрикнул: впечатление мое очень походило на впечатление человека, который вдруг неожиданно взглянул на театральную сцену, где давали какой-нибудь восточный балет. Представьте себе дугообразный морской залив, в недальнем от него расстоянии крепость, над которой идут, возвышаясь по берегу, белые, без крыш, вроде саклей, домики и, образуя как бы пирамиду, коронуются ханским дворцом с высоким минаретом. Ко всему этому прибавьте благораствореннейший воздух, которым где-либо дышат смертные, воздух, которым грудь не надышится. Сначала я думал, что это личное мое ощущение, но оказалось, что и другие то же самое чувствуют: сухой и горный притекает он с берега и здесь увлажняется и смягчается морем и пропитывается нефтяными газами. «Душа наша», – называют персияне Баку за ее климат. Для наших астрабадских крейсеров[14]14
  Астрабадские крейсера – здесь начальники астрабадских судов.


[Закрыть] она служит лечебницей: часто болезненные и изнуренные лихорадкой приезжают они из Астрабада[15]15
  Астрабад – город в Иране, ныне переименованный в Горган.


[Закрыть] в Баку и в неделю поправляются.

Баку, некогда столица ханства, присоединена была к России в первый раз при императоре Петре I генерал-майором Матюшкиным, которому она после осады сдалась на дискрессию; но по ганджинскому миру снова поступила во власть Персии и управлялась ее наместниками, или, скорей, особыми ханами: первым из них был Надир, потом Мирза-Мухаммед-хан, потом сын Мухаммеда Мелик-Мухаммед-хан, еще Мирза-Мухалик, сын Мелика, у которого отнял престол дядя Мухаммед-Кули-хан, и, наконец, последним бакинским ханом был Хюссейн-Кули-хан, присягнувший на подданство России, а между тем сносившийся с Персией и теснивший нашу торговлю. Для усмирения его послана была эскадра с войском, под командою генерал-майора Завалишина; Баку была осаждена, но безуспешно. Князь Цицианов, тогдашний главнокомандующий кавказскою армиею, после этой неудачи пошел сам. Хюссейн-Кули-хан вызвал его на свидание у городской стены, будто бы для переговоров о сдаче. Главнокомандующий выехал – и был изменнически убит. Хюссейн-Кули-хан бежал после того в Персию, и Баку сдалась генералу Бурлакову без сопротивления: с тех пор она осталась навсегда в наших владениях и теперь составляет уездный город Шемахинской губернии. В настоящее время есть предположение устроить в Баку порт. Адмирал со своими офицерами объездил для испытания всю бухту: глубина оказалась достаточною, грунт для якорных стоянок удобный, а защиту от ветров мы сами испытали: в день нашего приезда, к вечеру, задул сильнейший SO, а пароход хоть бы колыхнулся. Говорят, еще Петр Великий по своему гениальному историческому провидению думал связать Кавказ с Россиею Каспийским морем. Дело, по-видимому, очень простое: достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, какие преимущества представлял этот естественный и самой природой устроенный путь, но истина редко дается человеку прямо в руки: целое столетие мысль эта была забыта, и только в настоящее время является она снова в своей неотразимой силе.

По общему желанию, мы прежде всего пошли осматривать ханский дворец и, пройдя таможню, тотчас же должны были подниматься на гору. Прелесть первого впечатления Баку совершенно пропадает, когда войдешь во внутрь ее. Кто не бывал в азиатских городах, тот представить себе не может, что такое бакинские улицы: задние, грязные закоулки наших гостиных дворов могут дать только слабое о них понятие; мы шли между стенами без окон, по двое в ряд, и уж третий с нами не уставился бы; над собой видели только полосу неба, а под ногами навоз. Задыхаясь от усталости, мы добрались, наконец, до обиталища властителей. Каково оно было в свое время внутри, судить невозможно: в главном здании теперь сделаны казармы, а в мечети хранятся оружие и артиллерийские принадлежности. Наружный вид сохранился еще довольно цельно. Галерея, идущая вокруг дворца, и некоторые входы, украшенные резьбой, прекрасны; видимо, что это – дело греков и никак не персидского вкуса; но что лучше всего, перед чем действительно можно простоять несколько минут в восторге, – это вид с террасы на спускающуюся вниз уступами Баку, на раскинувшееся в стороне предместье и, наконец, на море, уставленное судами и сливающееся вдали с горизонтом, и все это как бы облитое ярким солнечным светом.

Из ханского дворца мы пошли к чрезвычайно высокой башне в левой стороне крепости. Вероятно, это был прежде тоже сторожевой пункт, но народное воображение, назвав ее «Девичьей башней», украсило такого рода преданием, что один из древних ханов воспылал страстью к родной своей дочери и долго склонял ее на свои преступные желания; дочь противилась, наконец, объявила, что готова разделить любовь в таком только случае, если для нее построена будет на берегу морском особая башня. Безумный отец согласился и выстроил эту самую башню. Дочь перешла и в ту же ночь, спасая свое девство, бросилась в море.

Осмотрев таким образом город, мы предприняли прогулку на море. Верстах в двух от пристани и в очень недальнем расстоянии от берега, на шестифутовой глубине, существует подводное здание; оно состоит из нескольких башен, между которыми идет стена; внизу у башен есть на морское дно сходы уступами, наподобие лесенки. Вообще вид его совершенно напоминает некогда бывший Караван-сарай, но каким образом он очутился под водою? Предания об этом, как водится, и бестолковы и противоречат друг другу. Одни говорят, что уровень моря поднялся, а другие, наоборот, рассказывают, что прежде море обмывало основание «Девичьей башни», которая теперь стоит довольно далеко на берегу; всего, кажется, вероятнее объяснить это явление присутствием в огромном количестве нефтяного газа по всему Бакинскому полуострову, который заставляет предполагать пустые пространства в самом материке: очень может быть, что над одной из этих подземных пустот берег обрушился и с находившимся на нем зданием опустился на дно морское; но в таком случае трудно понять, каким образом при провале каменное строение могло так цельно сохраниться.

От Караван-сарая мы отправились дальше. Темнело. Море слегка колебалось и вместе с небосклоном более и более тускнело, как бы подергиваясь матовыми черноватыми пеленами. Верст через шесть нас вдруг обдал сильный запах нефти, и мы рассмотрели, что море невдалеке от нас слегка пенилось и шипело. Подъехав к этому месту, мы бросили зажженную пеньку; вспыхнуло ярко-светлое пламя и разлилось на большое пространство.[16]16
  Здесь отделяется углеводородный газ, как продукт нефти. (Прим. автора.).


[Закрыть]

На другой день приехал шемахинский губернатор для совещания с адмиралом по случаю устройства порта и пригласил нас съездить на так называемые индийские огни. Близ селения Суруханы почва до того пропитана нефтью и углеводородным газом, что стоит на каком угодно месте раскопать немного землю, приложить огня – и тотчас появится пламя, которое не угаснет до тех пор, пока его не задует ветер. На месте этом существует монастырь, обитаемый огнепоклонниками. Несколько лет тому назад некто индийский купец Собра-Магундас, откупщик сальянских рыбных промыслов, покровительствовал обители, и в ней было до восьмидесяти отшельников; но в персидскую кампанию он разорился, обитель оскудела в средствах, братия перемерла, новые не приходили, и теперь налицо осталось только всего двое. Самое ближайшее, по-видимому, предположение, что монастырь устроен персидскими огнепоклонниками (гебрами[17]17
  Гебры – современные последователи зороастрийской религии в Иране.


[Закрыть]); но выходит не так. Наш ориенталист Березин в своем путешествии по Дагестану и Закавказью положительно говорит, что на Апшеронском полуострове никогда не было собственно гебров, а всегда обитали индусы, которых некоторые ученые, как, например, Лангле и Сузане, принимали за гебров; исповедуемая ими религия, обряды, идолослужение, язык, родина и, наконец, самая физиономия – все говорит об их индийском происхождении. Персидские гебры, с которыми г. Березин имел случай познакомиться в Тегеране, не имеют ничего общего с индусами апшеронскими, и на вопрос его о бакинских неугасаемых огнях отвечали отрицательно и даже с любопытством спрашивали: «Что это у вас там за атешгар? Нам и дела нет до него. Огонь мы уважаем, как начало, но никакого почтения к бакинскому атешгару не питаем».

Часов в пять вечера мы отправились на огни в трех экипажах; впереди нас скакали казаки, а сзади конвоировали комендант и несколько морских офицеров верхами. Дорога шла довольно ровная, и я с любопытством оглядывал окрестности; последнее время я видел то великолепный Невский проспект, то холодные, но прелестные и сотни тысяч стоящие дачи на Крестовском, на Елагином, то Неву с ее пароходами, то мертвые приволжские степи, то грязные улицы Астрахани; но вот, наконец, передо мной старые знакомые – хлебные поля, и какие поля! Земля здешняя удобрения не знает, пашут ее, едва поднимая верхний дерн, а между тем пшеница родится самвосемьдесят. Припоминая кровавые труды наших северных мужиков, я невольно подумал: «Что бы они сделали на этой почве? Или, может быть, так же бы обленились, как ленив и здешний туземец?»

Подъезжая к монастырю, мы увидели бедно одетую толпу народа с музыкантами, которые при нашем приближении заиграли на зурнах, заколотили в барабаны. Напрасно я старался в этих оглушительных звуках уловить хоть какое-нибудь сочетание – каждый, кажется, выколачивал и выигрывал, что ему вздумалось и захотелось. Утешив нас музыкой, старшие из народа предложили видеть их пляску. Для этого один из музыкантов снял с себя верхний кафтан, сапоги и пошел выхаживать, складывая руки, нагибая голову и закатывая глаза, а между тем музыканты старались, насколько хватало сил, особенно зурнисты, у которых от напряжения лица были красные и глаза налились кровью. Окружающая толпа народа принимала, в свою очередь, тоже немалое участие: кто прихлопывал в ладоши, кто прикрикивал, и вообще приветствовали нас с самым неподдельным и искренним радушием. Мне объяснили, что все это татары, хоть они совершенно не похожи на татар астраханских: горский лезгинский характер ярко отпечатывается и в одежде, и в стройном складе тела, и в каком-то благородном и воинственном выражении лица.

В монастырских воротах нас встретили двое индийских отшельников, желтолицых, худых и босиком. Один из них уже несколько лет исполняет положенный на себя обет нечесания волос, и потому можно судить, в каком положении была его голова; другой тоже, кажется, не чешется, но уж так, без искуса.

В центре монастырской площадки стоял главный жертвенник – что-то вроде каменной, на четырех столбах беседки. Один из индийцев принялся зажигать огни. Сначала он бросил огня на пол беседки, и пламя вспыхнуло, потом поднес на длинных шестах огня к верхушкам столбов – и те запылали. Но, кроме того, нам хотелось еще видеть их богослужение; оказалось, что это довольно нетрудно. Отрекшиеся от мира подвижники в надежде получить какой-нибудь рубль серебра совершают обыкновенно свои священнодействия для всякого путешественника, в какое угодно время и насколько тому желается. Мы вошли в их моленную. Это была небольшая комната с купольным сводом; в одном углу ее помещался жертвенник, на котором стояли колокольчик, раковины, вода в чашечке и медные истуканчики. Я взял одного из них и спросил индийца, что он изображает. «Баба-Адам», – отвечал он. «А другой?» «Абель», – отвечал он. «А этот, третий?» «Дьявол!». Словом, пустынножитель, не зная сам хорошенько, болтал мне, что только пришло ему в голову. Свое молебствие индусы совершают обыкновенно нагие, но с нами были дамы, и потому им запретили выполнение этих подробностей, и они начали с того, что в нескольких местах зажгли проведенный в трубочки газ; один из индусов сел на корточки перед жертвенником, что-то зачитал, потом покадил, кажется, кипарисом, позвонил в колокольчик, а другой, нечесаный, стоя у стены и понурив голову, бил в тарелочки. В моленной между тем была невыносимая жара и какой-то удушающий серный запах.

– Будет! – сказал, махнув рукою, уездный начальник, сам задыхавшийся и заметивший, что все мы, посетители, побледнели до обморока.

Индийцы остановились и пошли нас обходить, поднося на маленьком блюдечке кусочки леденца, который мы брали и клали им за это деньги, чем они, кажется, остались весьма довольны, потому что кланялись нам, улыбались и прижимали руки к сердцу.

После идолослужения оставалось осмотреть еще два колодца, вырытые поселянами неподалеку от монастыря. Получаемая из них вода была довольно годная и отзывалась только немного нефтью, но, кроме того, в ней случайно заметили такое свойство, что если колодец закрыть ненадолго досками, потом бросить огня на воду, то на поверхности ее вспыхивало пламя. Все это стали показывать, как фокус, путешественникам, но года два тому назад в одном из колодцев пламя разгорелось, его оставили непогашенным, и на другой день, к ужасу, увидели, что в колодце воды уже не было ни капли, а вместо нее зияло огненное жерло, которое горит и до сих пор и в которое мы заглядывали. Вероятно, зажженный газ передал пламя нефти, находящейся на дне колодца, вода испарилась, и образовалось что-то вроде маленького вулканического кратера.

Осматривать больше было нечего; порядком усталые, мы вошли в небольшую башенку, устроенную над монастырскими воротами, и стали тут пить чай. Музыканты перебрались за нами и уселись на стене, переменив на этот раз свои инструменты: один надувал что-то вроде флейты – дюдюк; другой бил в бубны – каваль; у третьего была как будто бы скрипка – каманчар; у четвертого – гитара с проволочными струнами – сас; барабан – нагара и зурна. Заиграли они песню и как будто бы несколько поскладнее прежнего; но вот один из музыкантов, кажется, гитарист, запел, или, скорее, завизжал, как будто кто-нибудь ущипнул его за руку или за ногу и немилосердно жал. Наступившие темные сумерки придали всей картине какой-то фантастический характер. Эта толпа народа, наигрывающие музыканты, желтолицые индусы и, наконец, наши дамы в шляпках и бурнусах, мы в шинелях, мундирах, аксельбантах – и все освещенные ярким пламенем пылающих огней – казались какими-то огнепоклонниками, пришедшими совершать поклонение великой стихии.