Текст книги "За сколько проданы печали?!"

Алексей Покотилов
За сколько проданы печали?!

«Я порой холодею от мысли…»

 
Я порой холодею от мысли,
Чтобы жить без тебя довелось.
Ты себя в мои жертвы зачислив,
Свою жизнь на мою, как на ось
Прибулавила,
               пригубила,
Приголубила,
               как прижгла.
И теперь центробежная сила
Не расклеит наши тела,
Наши души и наши губы,
Повторяющие: «Будь всегда!»
В этом мире простом и грубом
Мы свои создаем города —
В них мы зодчие,
                в них мы жители,
В них наш голос
                и звук шагов,
Но они как мираж обители
В переулках больших городов.
Потому центробежатся мысли,
Покидая Земную ось…
Жаль, что жизнь в осязаемом смысле,
Только то,
                 что прожить довелось!
 

«Ворчит тромбон и плачут скрипки…»

 
Ворчит тромбон и плачут скрипки,
Струиться кровь из тонких вен.
Снег на окне угрюмо липкий —
Апрельских просит перемен.
Но перемены не торопят
Ни солнце, ни ночной туман.
Секунды тонут в серых хлопьях,
На полке замер таракан;
В подъезде чьё-то бормотанье,
Да за окном писк воробья…
Пытаюсь разомкнуть гортань я,
Расклеив
           белых
                   губ края,
Но март безжалостно недвижен,
И я – не я,
             но только слух.
Тромбон всё дальше, скрипки ближе…
Глоток, как вздох, протяжен, сух.
Кто это, пола не касаясь,
Ко мне приблизился, завис? —
…Мы полетели…
                    тень косая,
Уже моя,
            метнулась вниз…
 

«За прилежание души…»

 
За прилежание души
К нам вдохновение нисходит,
И в тёмной вяжущей тиши
Звук прорастает, звук шуршит —
Листом белея на восходе.
На что разменяны года?!
За сколько проданы печали?!
Нам всё казалось —
                        мы в начале,
Мы не застрянем навсегда!
За прилежание сердец
К нам озарение слетает,
И – дрозд в мозгу,
                      в груди – скворец.
Но голос в панцире колец
Тускнеет,
            вянет,
                    хрипнет,
                               тает…
Ни сердца тающий родник,
Ни прилежания души —
Не вспоминай в своей тиши, —
От них остался только блик,
И он уже вдали летает…
 

«Уходит яростный февраль…»

 
Уходит яростный февраль, —
Уже медлительность в снежинках,
И я, как будто пьяный враль,
Боюсь идти по хрупким льдинкам:
Я для себя замыслил месть —
Купаться в холоде души,
Пропасть совсем и кануть весь
В сердечной вяжущей глуши!
А на меня дышал февраль,
Слегка морозило и дуло,
В глаза неслась чужая даль
И округлялась в стенки дула.
Нет, даже Гоголь не поймёт,
Откуда сумрак в наших душах,
Пока свой чайник Бегемот
Всё льёт, всё льёт,
                      а Мастер тушит.
Мы в наших трещинах квартир
Совсем не слышим и не видим.
И обживаем свой сортир,
Как близкий и понятный мир,
Но там февраль
                    уже
                         невидим…
 

«Высоту звенящего покоя…»

 
Высоту звенящего покоя
Выгибает радугой январь.
В синеве морозной за рекою
Ветками похрустывает хмарь.
Ты бежишь по узенькой тропинке,
Под тобой повизгивает снег,
На бровях замёрзшие росинки,
На губах аукающий смех…
Мимо, мимо… я стою опешив,
Глядя на хохочущий мираж.
Нет, – не ты…
                Я снова безутешен
И январь под радугой – не наш…
 

«В тишине забытых лет…»

 
В тишине забытых лет
Странно выгнуто пространство:
Там, где нас давно уж нет,
Там —
         любовь и постоянство.
Там большое и цветное
Счастье выткано над нами.
Горе —
          краткое, смешное,
А надежда, как цунами!
В тишине забытых лет —
Там,
      где нас
             давно уж
                       нет.
 

«Сварливые чёрные птицы…»

 
Сварливые чёрные птицы
В проталинах солнечных дней
Пытаются солнца напиться
И всласть наклеваться теней…
И гомон, и шелест, и шорох
В минутном прошедшем дожде
Траву встрепенул разговором
И тени качнул на воде.
Промыто, проглажено лето,
И лето в крови, как вино.
В России не статься поэтом
Не многим беспечно дано.
 

«Тяжелый ветер прикасаний…»

 
Тяжелый ветер прикасаний
Опять уносит нас в безлюдье
И там растерянных бросает,
И —
       будь, что будет,
                     будь, что будет!
Мы словно ждём, пережидаем
В себе разлад,
                как непогоду.
Душа гадает неживая,
Тасуя нервную колоду:
Налево туз,
             направо дама,
Налево шесть,
                направо туз…
Какая карточная драма!
Но я в глаза глядеть боюсь…
Боюсь, как ветра, —
                      прикасаний.
Боюсь —
           вдвоём.
Боюсь безлюдий.
Опять нас кто-нибудь бросает,
И —
      будь что будет,
                     будь что будет!
А мы всё ждём других прогнозов,
Спина к спине —
                     не развернуть.
Какая в нас метаморфоза!
Ещё дотерпим как-нибудь.
Похоже, мы в чужой колоде,
И не дотянется рука,
И вроде – жизнь,
                     надолго вроде,
Но…
      не тасована пока.
 

«Вода ведёт и тихо тает…»

 
Вода ведёт и тихо тает
В зелёном голосе Земли.
Смотри, какая завитая
Опушка вздрогнула вдали.
Летит летенница росою
Сквозь пальцы света…
Но кто же ветряной косою
Подкашивает это?
Чья кучевая борода
Парит над нами?
Не разглядеть!
                 Но лебеда
Восторжится волнами.
И напрягаются леса,
Закинув кроны.
В глаза упали небеса,
Вот-вот утонут.
Забеспокоился испуг
В твоих ресницах.
Всё охристей закатный круг —
Спешишь проститься.
 

«Будто бы из милости…»

 
Будто бы из милости
По осенней сырости
В неуютность вечера
Ты меня излечивать
От моей угрюмости
Всё бежишь из юности, —
Нелюбимой,
           сорною,
Но такой
           упорною,
По ночам
           рыдающей,
Горем не горда
                   ещё,
Хоть совсем уверена,
Что любовь потеряна…
А когда последняя
Ночь звучала летняя,
Ты меня,
           прозревшего
Отдала раскаянью,
И в осеннем таянье
Не было умершего…
 

«Я уходил, себя не помня…»

 
Я уходил, себя не помня,
И только катакомбы полдня
Всё уводили в сумрак слов,
И голоса сухие комья
Ссыпались в сна просторный ров…
 
 
Я убегал, ступни калеча,
Отмечен болью,
                   не излечен
От невозможности молчать,
Что потушили сами свечи,
К замку подвесили
                   печать.
 
 
Простой уход – обычный случай.
Но мучит памятью колючей
Прожитых лет вчерашний снег:
Колючий
           и такой летучий,
Не предвещавший наш побег.
 

«Ты придёшь ко мне этой ночью…»

 
Ты придёшь ко мне этой ночью
И отбросишь моё покрывало,
Снова ночь утопив в белых клочьях,
Чтобы ночь в темноте отливала
Пустоту
          и предметность стекла,
Но не наши
              глаза
                     и тела.
 
 
Ты придёшь ко мне, ожидаю,
Угадаю проснуться тогда я,
Как сотрётся граница подвоха,
Что темно и светло,
                       и не сонно
От тепла
          тесноты
                    полутона.
 
 
Ты придёшь ко мне, не забудешь,
Не оставишь,
                не бросишь во мраке,
Дабы я не пробыл непробуден,
Разгребая предчувствия знаки,
Разбивая
           туманные
                       «если»
О твоё появление в кресле…
 

«Ну сколько можно…»

 
Ну сколько можно
Ползать по годам!
Весьма несложно
Сжечь весь этот хлам,
А прах развеять —
Прямо на закат,
Уже не смея
Веровать в возврат.
Ну сколько можно
Мять
      за годом
                  год!
Уже возможно
Праздновать уход?
 

«Ночь нашёптывает шорох…»

 
Ночь нашёптывает шорох:
Темнота до черноты.
В межпланетных коридорах
Пропадём и я и ты.
Ночь дочитывает судьбы,
Только пальцами хрустит.
Разве мы друг другу судьи
В тесноте квартирных плит?
Ночь вычерчивает числа
У заснеженных террас.
Не спеши искать в них смысла,
Эти числа – не про нас.
Наша ночь ещё кочует
По неведомым мирам:
Тороплюсь зажечь свечу я —
Рано нам
           в межзвёздный храм!
 

«В мойке чашка, в чашке ложка…»

 
В мойке чашка, в чашке ложка,
В ложке розовая крошка.
Эта крошка от бисквита
Не случайно здесь забыта:
Тихой полночью из крана
Два весёлых таракана
Выпадали прямо в ложку
И съедали эту крошку.
Тараканам тоже нужен
Вкусный,
          сытный,
                   сладкий ужин.
Из неведомых щелей
К ним являлся муравей,
Он свистел, кряхтел, но ойкнув,
Вдруг валился прямо в мойку.
Этот рыжий шустрый друг
Появлялся здесь не вдруг!
Но сегодня было странно —
Не явились тараканы,
Не явился из щелей
Рыжий шустрик – муравей.
Завибрировала ложка,
Закричала в ложке крошка:
«Я – племянница бисквита,
Не хочу быть здесь забыта!
Рыжий шустрик – муравей,
Появляйся поскорей!
Вы, извилины всех кранов,
Пропустите тараканов!»
Крошка вжалась,
                   втерлась в ложку,
Только утром смыли крошку.
И не будет тараканов
Ни из шкафа, ни из кранов.
Не возникнет муравей
Из неведомых щелей.
С них теперь какой уж спрос —
Убаюкнул дихлофос,
Чтоб рассыпать их на крошки
Для неведомой им ложки.
 

«Пергамент сыра…»

 
Пергамент сыра,
                   весь в слезах,
Врастает в матовость фарфора,
Салют свечей
                кружит в глазах
Лёд серебра
                витых приборов.
Вот и Бордо
               влилось в бокал,
Рубины рвутся
               в срезах граней,
У осетрины по бокам
Укроп лежит,
                как на диване,
Лимон,
        как горстка золотых,
Нарезан чуточку небрежно.
Блестящий стол!
Но что же ты
Так в нерешимости
                      прилежна?
Вот сёмги
           замерший огонь,
Икра —
      красней самой калины.
Твоя ладонь —
              в мою ладонь…
И нам заветно у камина.
Нам подыграет и Отард,
И Эннеси с Сент-Эмильеном,
И виноград —
             прелат отрад —
Своим хрустящим,
              сладким пленом…
 

«Я просыпаюсь – это я! …»

 
Я просыпаюсь – это я!
С экрана хрюкает свинья,
Ресницы машут с потолка…
Я их раскрою,
                 а пока
Скрипят тоскливые бока,
Как будто вёсла рыбака.
Моя тоска —
                звезда моя!
Я —
    это выдох!
                 Выплеск —
                              Я!
Я разливаюсь по себе,
Как годы льются по судьбе…
Мои ресницы на глазах!
Нет, мне не снится этот страх,
Я сам себя давно боюсь.
Нет, я не ворон и не гусь,
Я состою из сразу всех!
Я —
     весь!
            Я —
                 всё!
                       Но я не смех!
Я – вся вселенская тоска!
Но… почему скрипят бока?
Ах, не себя ль я раздавил?
Аз есмь поэт —
                словесный
                               ил!
 

«Славословим лабуду…»

 
Славословим лабуду
В нашу общую дуду.
Будь же нынче и всегда
Славна наша лабуда!
 

«Светлый голос мостовых…»

 
Светлый голос мостовых,
Рижских улиц, —
                    словно гаммы,
Нанизался на мосты
И —
      скользит вдоль Даугавы,
Где янтарь
              закатный блик
Вмуровал
             в шкатулку-город,
Где дома старинных книг
Повторяют абрис гордый!
Рига —
         замерший аккорд
В оратории столетий!
И хранят тебя с тех пор
Море,
       солнце,
                 небо,
                        ветер.
 

«Рига: парк и музыканты…»

 
Рига: парк и музыканты,
Солнце мокрое в канале,
Блики в утреннем бокале,
Ветра сиплое бельканто.
А потом —
             вечерний Верди —
Эпос знойного Египта,
И программок
                  манускрипты,
Шум антрактной круговерти…
Всё нахлынуло и смяло,
Смыло, сдуло пену будней.
Повторения не будет.
Жаль, что чуда было мало!
Но в прищуре —
                     улиц гроты
И гудящие соборы,
Будто жизнь —
                 всего лишь сборы
Нас в Неведомое Что-то!
Город вечных декораций,
Город истины и флёра,
Мы пошли б к тебе в суфлёры,
Чтоб подольше собираться!
 

«Солнечный ветер…»

 
Солнечный ветер,
Звёздный покров:
Еле заметен
Промельк веков.
Резкий и тонкий
Блеск на закате,
Звон на Волхонке,
Гул на Арбате.
Стелется белым
Стылый январь,
Яблоком спелым
Охрит фонарь.
Я окунаюсь
В первый день года,
Каюсь и маюсь —
Нет нам исхода!
Тёмен и светел,
Вечен и нов —
Солнечный ветер,
Звёздный покров.
 

«Раздвинув веток полутени…»

 
Раздвинув веток полутени
Вплываю в запахи сирени,
В лиловом утопив зрачки,
Где млеют звёздочки, крючки,
Изгибы капелек застывших,
Нечаянно с небес приплывших,
И растворяюсь, —
                       нет меня,
Есть только мерный шорох дня,
Где рук протянутость витая
Нас хороводит,
                  убегая,
Бросая в листьев густоту
Твои шаги
              и наготу…
Два вздоха и… поджав колени
Плывем мы
               в заводи сирени.
 

«Не ищите в других себя…»

 
Не ищите в других себя,
Не ищите в себе других,
И о будущем раструбя,
Не хвалите неизданных книг.
Уходя —
           не ломайте дверь,
Возвращаясь —
                  не падайте ниц,
Потому что для вас теперь
Это —
        мир исчезающих лиц.
Нас уводит куда-то вкось
То восход,
             то закат,
                      то восход…
Раскачавшись,
Земная ось
Нам готовит большой исход.
Не ищите в себе себя,
Не ищите в других других.
Надо просто дышать любя,
Мир
     давно
            поделён
                       для двоих.
 

«Опять пришел согнувшийся январь…»

 
Опять пришел согнувшийся январь.
Опять январь —
                   под ноги холод,
И каждая подкожная живая тварь
Напоминает:
                Век не долог!
Жить, умереть и снова жить, —
Нам подарил иллюзию Создатель,
А дальше сами —
                    виртуальность, миражи
Земных высот,
                  где ты – завоеватель.
Не умереть, не жить, не умереть…
Пожалуй,
          в этом
                   больше смысла!
Забросив нас на круглую Земную твердь
Он ждет —
              надолго ль мы на ней зависли.
А мы все ходим, ползаем, висим,
В куске железа, спрятавшись летаем…
Что Век наш долгий негасим —
Надежда жалобно простая!
Две даты или книга с кругом дат —
Вот алгоритм простого вздоха!
Две даты в нас —
                     начало и закат,
И только избранным —
                             Эпоха!
 

«Мой мир сначала захромал…»

 
Мой мир сначала захромал,
Потом уменьшился и сжался —
Он оказался слишком мал,
Я в нём случайно оказался.
 

«Шатром нависла ноосфера…»

 
Шатром нависла ноосфера
Над неживым и над живым,
И мы, —
           живучая химера,
Под ним на ниточках кружим.
Информпространство инфрасвета
Как инфернальный полигон,
Где человек —
                 почти планета
И где планета —
                   сплав имён.
 

«Подкорка впитывает штамм…»

 
Подкорка впитывает штамм.
Боль пережёвывает жизнь.
В мозг прорастает Мандельштам
И в сердце шепчет: «Чернокнижнь!»
Я жадно впитываю том
Где цифры мая:
                    ТРИДЦАТЬ СЕМЬ.
Где был Воронеж, чей-то дом,
Где слава слов с петлей ко всем.
Всем, кто был тенью той поры
В прицеле страха и чернил.
Сибирь точила топоры
И каждый душу хоронил.
С последним выдохом свечей
Страница в клейковине клятв!
В стране,
            где любят палачей,
Поэт с рождения распят.
 

«Машинный шум и шинный шёпот…»

 
Машинный шум и шинный шёпот
И поиск в иск не перешедший…
Ищу тебя как сумасшедший,
Роняясь в уличных потоках.
На топот тёплого подвоха
И мелкой лжи певучих линий
Реснично-роговичной сини…
Но нет тебя в испуге вздоха,
Есть только топот,
                      топот,
                             топот…
 

«Там за лесом, за рекой…»

 
Там за лесом, за рекой
Мне пригрезился покой!
Бросив тёплое жилище
Стал свободным я и нищим,
Не терял, не находил —
Жил пока хватало сил.
Вот, на том уж берегу, —
Но идти я не могу.
А секрет занятно прост:
За рекой
           простой
                     погост.
 

«Тает бежевый песок…»

 
Тает бежевый песок,
Пена в море тает.
Утро целится в висок,
Ты бежишь нагая.
Млеет розовый песок,
Тает в море пена.
Полдень целится в висок,
Ты —
       моя Сирена.
Замер бронзовый песок,
Тает пена в море.
Вечер целится в висок,
Вскоре осень…
                   вскоре…
 

«Всё мне чудится край тополиный…»

 
Всё мне чудится край тополиный,
Душный вечер в дубовой аллее,
Стебель мяты и горстка малины
На ладошках моей Лорелеи.
Далеко, будто кем-то встревожен, —
Мерный голос кукушки-гадалки;
Лунный свет расплывался на коже
У моей ясноглазой Русалки.
Пахли волосы солнцем и ветром,
Был июль в мотыльковых баталиях,
Разнозвучилась на разноцветном —
Лорелея,
          Русалка,
                     Наталия.
 

«Чёрный ход, а дальше – арка…»

 
Чёрный ход, а дальше – арка.
Неопрятный чёрный ход
В освещении неярком
Целый день кого-то ждёт.
Вечереет.
           Полутени
Притаились по углам.
Чьи-то быстрые колени
Делят арку пополам…
Чёрный ход уже наполнен
Метрономом каблучков…
Сколько туфелек он помнит
И бегущих, и ничком!
Чёрный ход —
                 запасный выход,
А верней —
               запасный вход,
К нам приходит словно выдох
Под перил водоворот.
Чёрный ход тебя приводит
И уводит,
           и хранит,
Потому, что старомоден
И надёжен,
             и забыт…
 

«Ночь махнула рукой…»

 
Ночь махнула рукой,
Растворилась в апреле.
Вот пахнуло рекой —
Запесочились мели,
И раздёрнув туман,
Ветер высыпал шорох,
Заискрился обман
В голубых коридорах…
Да ведь то —
                Мезозой
Вместе
          с Палеолитом
Плавят будущий зной,
Чтобы править открыто.
Отогреют века
Лица тысячелетий!
А пока…
           а пока…
Только утро на Свете.
И Вселенная-мать
Разжимает ладони.
Но ведь будет сжимать
До планетных агоний!
Боже, как далеко!
И уж вспомним оттуда
Как прожили легко
И Христос, и Иуда…
 

«Сухие ломкие созвучья…»

 
Сухие ломкие созвучья
Спешат протиснуться в гортань;
Слегка позванивают сучья
В чуть подмороженную рань.
Земля,
        примятая ступнями,
Вода,
       взрыхлённая винтом,
Огонь,
        задавленный камнями
И воздух,
           взрезанный крылом —
Уже не с нами,
                  значит —
                            против.
Но мы, прищурившись, —
                                 в вираж
Всё забираем в повороте,
Всё круче лбами на мираж.
За нами мусор и экраны,
Прогнозы, трубы и кресты,
И, умирающие рано,
Ещё зелёные листы…
Ты видишь, мы совсем незрячи!
Сжимая руки на ветру
Так нереальны,
                  лишь маячим,
Прощаясь тихо поутру.
 

«И муха бьётся о стекло…»

 
И муха бьётся о стекло.
И женщина одна на кухне.
И ос куда-то унесло.
И желтизною дни набухли.
И люди нервно
                  ёжат плечи,
Вбирая запах тлена.
И воздух
          шумом искалечен.
И лето
        пало на колено.
Тепло дождями протекло
И листопадом вот-вот рухнет.
И муха бьётся о стекло,
И женщина стоит на кухне.
И детский крик едва расслышан,
Как от испуга замирает.
Зима,
       таящаяся в нишах,
Торопит осень, —
                  напирает:
Всё сдвинуто.
                Всё тухнет.
И пальцы ветром посекло.
И женщина, всплакнув на кухне,
Дождливо смотрится в стекло.
 

«На нашей планете ржавеют рельсы…»

 
На нашей планете ржавеют рельсы,
По ним давно не идут поезда,
Давно отменились наземные рейсы —
Безбрежность пустынь, океанов слюда.
И в межпесковость распахано море,
Безречье пустых зализанных русл…
Долго мы были с природою в ссоре —
Наша победа смертельна на вкус.
Цивилизация нас заслужила —
Горечь похмелья сжигает нутро.
И из колодца
                со дна,
                        без нажима
В космос
           летит
                   пустое ведро…
 

«Тихий вечер, дремота осенняя…»

 
Тихий вечер, дремота осенняя,
Будто лето никак не умрёт.
Не коснулось земли облысение,
Не закончился птичий отлёт.
Не печаль и не радость —
                                бездумие,
Обновление где-то в пути.
Но дойдёт тишина до безумия,
Начиная крушить и крутить.
Понесутся и ветры за птицами,
За чубы потянув облака!
В осень весело
                   провалиться мне,
Раздвигая дыханьем бока.
Листья —
            рваные платьица,
Кем-то сброшенные с высоты,
Долго падают,
                 словно маются,
Разрываются
                в лоскуты.
Тишина. Тишина с замиранием.
Всё никак не закончится нить.
Всё прохладней мгновения ранние.
Только лету никак не остыть!
 

«Актриса идёт за кулисы…»

 
Актриса идёт за кулисы —
Где пахнет вовсю нафталином —
Туда, где царят компромиссы
Игры закулисной старинной.
От зала осталось лишь эхо
В её беспокойной походке.
Как дорого стоило это,
А выход —
              ужасно короткий.
Опять сквозняки ожиданий
Всё делают мутным и зыбким,
К чему не привыкнуть с годами,
Не скрыть торопливой улыбкой.
Актриса сомнения прячет.
Иначе она не актриса.
Успех или просто удача
Таятся, конечно, в кулисах.
Звонок резанёт перепонки.
Актриса уйдёт под софиты
Уверенным мудрым ребёнком,
Измученным,
                 сильным,
                             открытым.
В глаза молчаливого зала
Протянет невидимый лучик —
И время начнётся сначала,
Чтоб радовать душу и мучить.
 

«Зябнет зяблик…»

 
Зябнет зяблик,
                 зыбь звенит,
Ходит холод,
               замер мир:
Рясой росный лазурит
Виснет в ранах
                 ранних дыр.
Пар уходит без оглядки
И,
     смахнув слезу украдкой,
Лес, растерянно белея,
Нас теряет…
               где ты?
                         Где я?
 

«Мы гости в собственных домах…»

 
Мы гости в собственных домах
И гости на планете.
Живём в истёршихся следах,
Собой пространство метя,
Чтоб превратиться в прах следов
Всенепременно споро,
Растаяв в выдохе веков
И межпланетных споров.
Но как увижу я тебя,
Когда в межзвёздном иле
Тысячелетия,
                скрипя,
О нас давно забыли!?
Потом нас слепят на весах,
Чтоб снова очутиться
У мирозданья на губах
Лепечущей частицей…
 

«Зажжённая спичка не долго горит…»

 
Зажжённая спичка не долго горит,
Но это для нас, не —
                     для маленьких атомов!
В их ядрах вулканы
                      и гейзеры спрятаны,
И жизнь дважды микро на корке царит.
А может не дважды,
                        а неисчислимо
И нас открывает физик счастливый?
Для нас его время, как лава, застыв,
Собой согревает,
                   слепившись в галактику,
Где мы – будто эхо седой пустоты!
Плевать им на нашу научную
                                   практику!
Зажжённую спичку сожги до конца:
Не дай раньше времени Солнцу разветриться!
…Возможно, Земля зеленеет и
                                      вертится
Вокруг огонька у чужого лица!