Текст книги "Запроудское"

Добро выкидывают

Хорошо летом в яблоневом саду. Тихо, прохладно. Так бы и сидел здесь вечно. Облокотишься о тёплый шершавый ствол яблони и смотришь, как солнце то выглянет из-за листвы, то снова в ней спрячется. Никого вокруг, ни души. Изредка пролетит какая-нибудь птица, задев крылом ветки. Проползёт муравей, таща соломинку. Ветер тронет траву, будто поцелует. Бабочка встрепенётся и взлетит с цветка. Хорошо! А трава-то, трава! Зелёная, сочная и мягкая, как волосы матери. Припадёшь к ней, вдыхаешь её запах, будто хочешь надышаться на всю предстоящую жизнь. И всё никак не надышишься.

Федот Захаров лежал в траве, широко раскинув руки, и смотрел в спрятанное за ветками яблонь небо. Здесь, в саду, утопая в траве и цветах, он чувствовал, что жизнь проста и прекрасна, и всё в ней правильно и понятно. Так бы и лежал, так бы и лежал! Рядом с ним валялся топор и, казалось, тоже наслаждался выпавшим на его долю отдыхом.

Федот, его дядя Яхим и старший сын Федота Иван заготавливали дрова на зиму. Гроза, что была в мае, поломала много яблонь. И Федот до сегодняшнего дня ждал, когда сваленные деревья немного подсохнут и их можно будет порубить на дрова.

Послышались шаги, скрип телеги и чьи-то голоса. Это из дома возвращались Иван и дядя Яхим. Федот нехотя встал, поднял топор и, поплевав на ладони, снова принялся рубить неподатливые ветки. Дядя Яхим привязал лошадь, а Иван нарвал ей свежей травы. Рубили по очереди. Пока одни рубил, другой складывал всё это в телегу, а третий подтаскивал новые деревья. Затем менялись. И снова работали. И снова менялись. Перевозив несколько телег, решили пообедать. Прямо на траве разложили снедь: варёные яйца и картошка, лук, хлеб, сало, несколько веток молодой петрушки и бутылка молока.

Каждый, кто когда-нибудь ел под открытым небом, знает, что никакие лакомства в мире не сравнятся с простым куском хлеба, съеденным на природе, под сенью пахнущих летом деревьев. Как будто ветер и солнечные лучи снимают с пищи что-то невидимое для глаз, что-то, что прячет от нас её истинный вкус.

Ели молча, изредка перебрасываясь короткими фразами о предстоящих делах. Иногда дядя Яхим или сам Федот вспоминали какой-нибудь случай и рассказывали. Ветра не было, но ветки яблонь всё равно едва заметно вздрагивали. Казалось, что деревья устали стоять неподвижно и разминают затёкшие конечности. По стёжке, ведущей к Обросиновому пруду, медленно шла Анылка. Все трое молча посмотрели на неё и уже через секунду забыли. Прогулки этой старухи были настолько привычны, что на неё уже давно никто не обращал внимания. Где-то блеяла коза, уставшая, по-видимому, от жажды. С другой стороны сада слышались звонкие металлические удары – кто-то перебивал корову. Временами сад пронизывала трель какой-то незнакомой птицы.

Поев, Федот и дядя Яхим легли на траву и уснули, а Иван пошёл прогуляться. Спустившись к ручью, которым не так давно запрудские мужики соединили Обросинов пруд с Хворостянкой, он снял калоши, засучил штаны до колен и опустил ноги в воду. Приятный холодок пробежал по всему телу. Лягушки, напуганные Иваном, тут же попрыгали в воду. На противоположном бугре какая-то баба поила корову. Сколько Иван ни щурился, он так и не смог рассмотреть её лица. Зато он прекрасно видел, как она махала веткой, отгоняя от коровы оводов и слепней, мешавших той пить. Посидев немного у ручья, он вернулся назад. Отец и дядя спали. Лошадь, привязанная неподалеку, лениво жевала сорванную Иваном траву. Иван тоже лёг, положив под голову пустой свёрнутый мешок. Очень скоро его сморил сон.

Захаровых знали все. Это была одна из самых зажиточных семей в деревне. Дед Федота, Захар Петухов, был знаменит тем, что мог завалить лошадь голыми руками. Он не раз проделывал это на спор и всегда выигрывал. Это был человек редкого здоровья и огромной силы. Однажды Захар убил мешком муки двухгодовалого жеребца. Забирая муку с мельницы он, как всегда он это делал, не носил мешки, а бросал их в телегу, стоя у порога. И то ли жеребец дернулся, то ли Захар как-то не так швырнул мешок, но только тот, пролетев несколько метров, ударил жеребца в шею и свернул её. Эту историю знало и помнило всё Запрудское. Надо ли говорить, что с Захаром никто не связывался? Да и с чего бы кому-то пришло в голову с ним связываться? Несмотря на свой рост и силу, а может, благодаря им, это был человек добрый, незлопамятный и прямой в общении. Он жил так, как хотел, никого ничему не уча, ни с кого ничего не спрашивая. Таким людям, как Захар, жизнь кажется чем-то вроде неотёсанного бревна, которое нужно обработать, превратить в хорошую доску и положить в общую кучу к уже готовым доскам. А что с этими досками будет дальше – уже не его забота. И он работал. Работал честно, на совесть и с удовольствием. Редкий дар приниматься за любое дело с радостью был неотъемлемой частью Захара Петухова. Впрочем, это было неотъемлемой частью почти всех жителей Запрудского. Работа не была здесь чем-то отличным от самой жизни. Работа была чем-то вроде дыхания или моргания глаз. Этому не нужно было учиться. К этому не нужно было принуждать. Тело само этого требовало.

У Захара было много детей. Большая часть из них умерла ещё во младенчестве. Другие уехали из Запрудского и потерялись из виду. В самом Запрудском остались лишь двое младших сыновей – отец Федота Степан и его брат Яков. Вместе с ними Захар построил недалеко от Навозного пруда собственную мельницу, о которой давно мечтал. Когда ему было уже за шестьдесят, он сам носил домой мешки с мукой. Несколько километров под солнцем, с двумя полными мешками на плечах не были для него чем-то необыкновенным. Здоровый организм его, казалось, лишь креп с годами и всё обещало ему долгую жизнь. Но случилось иначе. Когда жена Захара, Аглая, промучившись трое суток с животом, умерла, с ним что-то случилось. Он как будто надломился где-то внутри, ввалился сам в себя. На похоронах он не уронил ни слезинки, но всем было видно, что горе его настолько велико, что его не выплакать никакими слезами. Слёзы впитывались его глазами, не давая горю выйти наружу, копя его где-то внутри Захара. Он быстро угас. Перестал есть, стал плохо спать и ещё начал говорить сам с собой. Через три месяца после похорон жены Захар умер. Вышел из дома на заре, сел на порожках да так и застыл, глядя на восход. Его нашёл пастух, гнавший коров в поле. Злые бабы говорили, что это его Аглая с собой забрала. Но пастух всем говорил, что, когда он нашёл Захара, на лице у него была улыбка.

Степан, сын Захара, унаследовал от отца нерушимое здоровье и большую силу. Он тоже любил покидать тяжёлые мешки, но всё же делал это реже своего отца, считая это чем-то вроде баловства. После смерти обоих родителей он стал жить вдвоём с братом Яковом. Чтобы заглушить засевшую в сердце тоску по отцу и матери, они с головой окунулись в работу. Напряжённым, почти отчаянным трудом братья пытались заполнить каждую свободную минуту в дне. Заметив, что свободное время всё же остается, они, ко всему прочему, и завели ещё пчёл. И вскоре боль одиночества потонула где-то глубоко на дне их больших сердец, окружённых бронёй труда и любви к жизни.

Первым женился Яков. Невестой его была дочь Сашки Степанова Груша. Это была молодая ещё девка, не слишком красивая, но зато работящая и добрая. Они были женаты ровно пять дней. Наутро шестого Яков уже был вдовцом. Его жена Груша утонула в Навозном пруду. Никто так и не узнал, как она там оказалась и зачем. Яков был настолько оглушён горем, что после похорон залез в подпол и пил там, не переставая, целый месяц. Напрасно Степан пытался его вытащить оттуда. Яков только ругался в ответ, спьяну путая слова, так что ничего нельзя было разобрать. По ночам он громко плакал, звал Грушу и ползал туда-сюда, разбивая банки с вареньями и не давая брату спать. Через месяц, вымыв из себя самогоном тоску по жене, Яков вылез из-под пола. От количества выпитого и долгого пребывания в темноте он весь покрылся морщинами и ослеп на один глаз. Степан закричал от страха и упал с кровати, когда увидел однажды утром стоящего перед ним брата. Яков, невообразимо худой, с кожей цвета плесени, молча смотрел на него и улыбался. Он был весь измазан грязью, мышиным помётом и паутиной, и его правый глаз стал весь чёрным. С тех пор Степан стал бояться двух вещей: пьянства и женитьбы, которая в случае неудачи могла, как он теперь видел, привести к этому самому пьянству. Спустя два года он поборол один из этих страхов.

Когда Иван проснулся, отца и дяди Яхима уже не было рядом. День перевалил за середину, и солнце, войдя в полную силу, палило нещадно. Но здесь, в саду, жары всё равно не чувствовалось. Оглядевшись, он увидел отца неподалеку. Федот осматривал очередное поваленное дерево, примеряясь, как его лучше и быстрее превратить в дрова. Привязанная к яблоне лошадь всё так же лениво жевала уже порядком повядшую траву. Посидев немного, придя в себя после сна, Иван поднялся на ноги и пошёл помогать отцу. Вернулся дядя Яхим. Он ходил умываться к Обросинову пруду. Снова началась работа. Отдохнувшие и посвежевшие после сна, все трое с новыми силами принялись за дело.

Когда телега была загружена, Иван сказал:

– Смотрите, Калтон что-то везёт.

Федот и Яхим посмотрели туда, куда показывал он. По дороге, огибавшей сад, медленно ехала загруженная чем-то телега.

– Калтон, – подтвердил Федот. – А это кто там с ним рядом? Беженцев, что ли?

– Он, – сказал Иван. – И ещё, кажется, Сашка Последов.

Дядя Яхим махнул рукой, как бы давая понять, что Калтон, Фёдор Беженцев, тем более Сашка Последов не стоят такого внимания, и стал собирать мелкие ветки и складывать их в телегу.

– Сходи, посмотри, – сказал Федот сыну. – Может, помочь надо.

Иван кивнул и пошёл. Чем ближе он подходил к ехавшим, тем громче слышал нарастающий шум, похожий на жужжание пчёл. Над самой телегой висело какое-то серое облако не то дыма, не то тумана. Когда Иван подошёл настолько близко, что мог разглядеть грязь, торчавшую из ушей Сашки Последова, в нос ему ударил запах настолько резкий и противный, что ноздри его задрожали и на глазах навернулись слёзы. Телега была полна нечистот. То, что Ивану показалось туманом, был огромный рой мух, без остановки круживший над телегой. Жужжание, производимое ими, было настолько громким, что идущие рядом с телегой Калтон и Фёдор Беженцев громко кричали друг другу, чтобы хоть что-то услышать. Оба, кажется, были выпивши. Сашка Последов, сидевший на краю телеги и управлявший лошадью, был угрюм и молчалив и не принимал никакого участия в разговоре своих попутчиков. Поздоровавшись, Иван узнал, что Фёдор сегодня утром почистил свою уборную и теперь они с Калтоном и Последовым везли всё это куда-нибудь к Навозному пруду или же ещё дальше, в Дурной лог, чтобы выбросить.

Вернувшись, он рассказал об этом отцу и дяде.

– Добро выкидывают, – покачал головой дядя Яхим.

– На что оно, добро такое? – не понял Федот. – Это тебе не навоз.

– Мы с отцом такими вот телегами наш огород не один год удобряли. Потому и урожай всегда был. У кого ещё в Запрудском вырастали такие тыквы, чтобы на одной могли сразу трое взрослых мужиков сидеть и спинами не касаться? У кого ещё с одного куста картошки можно ведро набрать?

– Так земля хорошая, – попытался объяснить Федот творящиеся у них на огороде чудеса.

– А с чего она, земля-то, хорошая?

– Что ж, с говна что ли? – не утерпел Федот.

– Ты поменьше болтай, побольше делай, – строго сказал дядя Яхим.

– Да что делать-то?!

Иван внимательно следил за их спором, изредка поглядывая в сторону, казалось, застывшей на одном месте телеги. Наконец решили: догнать телегу и упросить Беженцева отдать им всё то, что он собирался выбросить. Дядя Яхим повёз дрова домой, а Федот с сыном пошли догонять телегу.

Калтон, заполучив повод для того, чтобы хотя бы на полдня оставить стройку дома, был весел уже сам по себе. Сперва, когда Фёдор предложил ему выпить по полстаканчика настойки для того, чтобы, как он сам объяснил, отбить запах отходов, Калтон засомневался в правильности такого поступка. Ему было известно, что полстаканчика настойки могут превратиться в полнедели бессмысленного пьянства и праздности. Нет, он не был из тех мужиков, кто теряет над собой власть, посмотрев в глаза зелёному змию. Но, тем не менее, Калтон был достаточно умён, чтобы уяснить простую истину: шутя со спиртным, никогда нельзя быть уверенным в том, что тебе удастся его одурачить. Поэтому, услышав предложение Беженцева, он задумался, стоит ли его принимать. Строительство дома и работы по хозяйству делили между собой его день буквально по минутам, и Калтон порой с трудом находил время на то, чтобы поесть или даже сходить по нужде. Но, придя к Беженцевым и увидев выгребную яму, он всё-таки согласился и выпил. Пока заедали выпитое сорванным с грядки щавелем, Калтону пришла мысль позвать на помощь Сашку Последова. Фёдор было заупрямился, справедливо подозревая, что и Сашке придётся наливать настойки, которой и так оставалось меньше половины бутылки. Но Калтон, указав на выгребную яму, возвратил его к реальности, и они пошли к Последовым. На их счастье, сегодня была очередь Комолого пасти коров и Сашка был дома. Узнав о том, что от него требовалось, он сразу согласился.

Про Сашку Последова говорили, что в детстве, когда он ещё был в пелёнках, мать оставила его лежать на огороде в борозде. Пока она пропалывала картошку, Сашке в ухо заполз клещ и выел ему, как любили повторять запрудские старухи, все мозги. Нельзя сказать, что Сашка был дураком. Но что-то в его поведении, в том, как он порой коверкал до неузнаваемости слова, так что никто его не понимал, в том, что мылся только два раза в год, – во всём этом было что-то, из чего казалось, что его голова наполовину пуста. Впрочем, была и другая история, по-своему объясняющая его слабоумие.

Покойный отец Сашки, Егор Последов, был известным на всю деревню пьяницей. Однажды он со своим двоюродным братом Петькой, помогая одной старухе латать крышу, нашёл бутылку. В ней была настойка, которой старуха растирала больные суставы. Тут же выпили. Что это была за настойка, никто из них так и не узнал. Обоим так скрутило животы, что они, ничего не говоря старухе, убежали домой и целую неделю ночевали на улице, сидя на вёдрах с отбитыми днищами. Их кишки ничего не хотели в себе держать и с невообразимой мощью то и дело исторгали из себя всё съеденное. Хрупалка, тогда ещё молодая баба, посоветовала им лечить расстроенные кишки ядом из отжатых через марлю муравьёв. Жена Егора, Клавка, и сын Сашка обегали всю деревню, разоряя муравейники и по капле собирая нужный для лечения яд. Средство Хрупалки помогло. Понос прекратился, сменившись жуткими запорами. Примерно через месяц Петька окончательно излечился и забыл о своей болезни. С Егором же болезнь не рассталась до конца его дней. Зимой, когда из-за морозов ходить в нужник на улицу было невозможно и в сенях каждого дома стояло поганое ведро, Егор по полдня просиживал на нём, мучаясь от боли и стыда.

Однажды, Клавка случайно увидевшая, что осталось в ведре после Егора, в сердцах сказала:

– И чего ты на нём по полдня сидишь? Вон даже у Сашки больше получается.

Егор ничего не ответил. Но с тех пор он стал следить за тем, как его сын ходит по нужде, и всякий раз убеждался в правдивости сказанных женой слов. Как он ни старался, ему не удавалось обогнать сына. В конце концов Егор, огорчённый и расстроенный тем, что сын делает гораздо больше него, стал бить Сашку, сам не понимая, за что. Сашка, опасаясь навлечь на себя ещё больший гнев отца, стал убегать в поле или в сад, когда чувствовал знакомый позыв. Но Егора это злило ещё больше. Ему казалось, что вся деревня смеётся над ним. Он снова стал пить и однажды, будучи в усмерть пьяным, уснул в нужнике, проспал там всю ночь, да так и не проснулся. Одни говорили, что он задохнулся. Другие утверждали, что сердце не выдержало выпитого. Третьи говорили просто: допился дурак. Что было на самом деле, неизвестно. Однако побои отца не прошли даром для Сашки. После одной из тех многочисленных трёпок, что Егор задавал сыну, тот неделю пролежал, не вставая с постели, из-за сильных ушибов головы. Многие считали, что именно рукоприкладство пьяницы-отца было причиной ям и колдобин на дороге Сашкиных мыслей.

Федот и Иван подошли к телеге, как раз в тот момент, когда Калтон и Фёдор Беженцев начали спорить о том, куда же всё-таки везти. Калтон говорил, что нужно ехать к Навозному пруду, так как он ближе. Фёдор Бежнецев не соглашался и призывал ехать до Дурного лога. Ему казалось, что сваливать отходы у Навозного пруда будет неправильно. Этот пруд славился своей рыбалкой на все три деревни. Даже из Юдановки и Михалёвки – небольших поселений за Дурным логом – приходили к Навозному, чтобы закинуть удочку в его мутные воды. А уж запрудские мужики и подавно знали там каждый камыш. Поэтому Фёдор резонно решил, что куча отходов где-то неподалёку от пруда вряд ли кому-то понравится и всю его семью и его самого застрамят. А может, ещё и побьют. Калтон же продолжал стоять на своём, утверждая, что его лошадь и так устала от работы дома, чтобы ещё возить полную телегу в Дурной лог. Они громко кричали друг другу, стараясь перекричать жужжание мух, но всё равно не слышали и половины, и поэтому их спор топтался на месте, не двигаясь ни в ту, ни в другую сторону.

Когда Федот сказал им о желании забрать телегу, Бежнецев сразу согласился отдать всё Захаровым. Но Калтон, почувствовав, что дело пахнет магарычом, напомнил, что лошадь его и просто так гонять её туда-сюда он не позволит. Начался спор между Калтоном и Федотом Захаровым, в который через некоторое время включились и Иван с Фёдором. Каждый из них орал до хрипоты, перекрикивая мух и другого. Калтон просил за работу бутылку. Федот утверждал, что за такую работу и полстакана много. Фёдор напоминал о том, что отходы его и раз уж Калтон просит магарыч, то и ему не мешало бы налить. Иван тоже что-то кричал, но его никто не слушал. Один Сашка сидел молча, не обращая внимания на кричавших мужиков. Он смотрел куда-то под копыта лошади, отгоняя надоедливых мух, и думал о чём-то своём, только ему одному понятном.

Спор был в самом разгаре, когда с порожней телегой вернулся дядя Яхим. Узнав в чём загвоздка, он сказал, что они сами на своей телеге всё перевезут. Ивана послали домой за лопатами. Пока он бегал, мужики стояли молча, будто устав перекрикивать не унимавшихся мух. Когда Иван вернулся, Федот и дядя Яхим взяли лопаты и стали перекладывать отходы из одной телеги в другую. Калтон лёг недалеко на пригорке и стал дремать. А Фёдор и Сашка Последов следили за тем, чтобы лошади стояли ровно.

Работали быстро, изредка останавливаясь, чтобы отдышаться. Иван подменял то отца, то дядю, с трудом удерживая лопату трясущимися от ужасного запаха руками.

Откуда-то со стороны полей ехал Калатушкин. Он что-то напевал себе под нос, ловко объезжая колдобины и ямы. Увидев мужиков, участковый повернул свой велосипед в их сторону. Подъехав на расстояние достаточное, чтобы уловить исходивший от телег запах, он заматерился так, что лошадь Калтона дёрнулась в сторону, едва не скинув на землю стоявшего в телеге Федота. Переборов себя, участковый всё же подошёл к мужикам, но руки жать не стал, ограничившись устным приветствием. Узнав, в чём дело, он одобрил желание Захаровых всё использовать впрок, с пользой. Во время его речи Федот поднял очередную лопату и уже благополучно переносил её от телеги Калтона к своей, как вдруг рукоятка надломилась и всё содержимое упало к ногам участкового. Брюки Калатушкина забрызгало чем-то отвратительно пахнущим. На секунду все замерли. Даже мухи застыли в воздухе, ожидая, что будет дальше. Калтон засмеялся. К нему присоединился Сашка Последов. Калатушкин, побагровев, как варёная свекла, разразился такой бранью, что лошади испугавшись, бросились вниз по склону. Больше часа мужики за ними бегали, пока не поймали. Калатушкин потом долго ещё обижался на Федота за испачканные брюки. Но в конце концов всё забылось.

Праздник по утопленнице

Нюрка Агапова была дальней родственницей Витьки Комолого. Настолько дальней, что Витька даже толком не знал, где стоит её дом. И хотя раз в год он честно распахивал огород Агаповой, запомнить дорогу к её дому у Комолого не получалось. Может быть, из-за его плохой памяти. Может быть, из-за того, что дом её стоял на другом краю села, где Комолый редко бывал. А может, просто потому, что Витька ни разу не распахивал Нюркин огород трезвым. Как только Агапова по весне приходила к нему с просьбой помочь, Комолый с огромной неохотой соглашался и устраивал себе что-то вроде праздника: выпивал, кое-как, спьяну, распахивал огород, выпивал ещё то, что подносила ему сама Нюрка за работу и, добравшись до дома, пьяный падал с лошади, успевая уснуть ещё по дороге. Он давно бы перестал заниматься этой бесполезной, с его точки зрения, тратой времени, но боялся, что по деревне начнут говорить: вот, мол, Комолый даже родственнице помочь не хочет. И опасения его были не безосновательны: в деревне, как известно, только дай повод сплетничать – потом не остановишь. Хотя у кого в Запрудском ни спроси – никто не знал, по какой линии Агапова была родственницей Комолому.

Нюрка Агапова была одинокой вдовой. Детей у неё не было. Поговаривали, что её покойный муж, Сашка Агапов, по молодости отказал в ласке Хрупалке, и та в отместку наложила на него порчу, отобрав мужскую силу. Правда это или только слухи, неизвестно. Но факт остаётся фактом: Агаповы так и не сумели завести детей. И жили в грусти и полном отчуждении жизни.

Нюрка была сиротой от рождения, а Сашкины родители умерли, когда тому не было ещё и двадцати. Поэтому, когда однажды Сашку лягнул жеребец и он вечером того же дня скончался, плакала по нём только жена его Нюрка. Больше плакать было некому. А когда спустя два года после Сашкиной смерти Нюрка утонула в пруду, в деревне не нашлось ни одного человека, который уронил бы о ней слезу.

Как утонула Нюрка – так и осталось загадкой. Утонула и всё. Калтоновские дети, часто игравшие на берегу Хворостянки, прибежали к родителям и, перебивая друг друга, стали рассказывать о том, как Нюрка пошла купаться, да так и не вернулась. Вещи её на берегу лежат, а самой Нюрки нигде не видно. Сашка, второй сын Калтоновых, говорил, что видел, как Нюрка нырнула на середине реки и не вынырнула. Калтон отнёсся к рассказам детей как к очередной их выдумке. Полина тоже сначала не поверила. Но всё же решила сходить с детьми к пруду, посмотреть. На берегу она нашла халат, косынку и калоши, которые принадлежали Агаповой. Обо всём этом она рассказала мужу, когда вернулась домой. Калтон, занятый стройкой, слушал жену вполуха и в ответ на её опасения сказал что-то неопределённое, лишь бы отстала. Полина, не зная, что делать, велела детям бежать к Комолому и рассказать всё ему. Агапова ему какая-никакая, а родственница. Может, он что-нибудь придумает. Дети быстрее ветра побежали к дому Комолого, сшибая по дороге ленивых уток и не достаточно расторопных кур. Каждому хотелось первым рассказать жуткую и в тоже время важную новость.

Комолый просеивал гречку, когда калтоновские дети, словно ураган, ворвались к нему во двор и стали, перебивая друг друга, рассказывать об утопленнице.

На шум вышла жена Комолого, Райка.

– Чего они? – спросила Райка, кивая на детей.

– Да вот, Нюрка Агапова, говорят, утонула, – сказал Витька.

Райка, баба добрая и богобоязненная, перекрестилась, прошептала молитву и решительно заявила, что надо достать и похоронить утонувшую. Витька угрюмо кивнул и сплюнул в просеянную гречку. Он понял, что дел с утопленницей будет много и все они лягут на его плечи.

Когда покойник лежит на виду, с ним всё ясно: помыл, одел, похоронил, помянул. А здесь всё было непонятно. Может, Агапова и не тонула вовсе. Может, это дети всё выдумали. А что одежда её на берегу валялась, так это ещё ничего не значит. Так Калтон отгонял от себя мысли о возможных предстоящих хлопотах по поиску и похоронам своей родственницы.

Однако спустя несколько дней после того, как по деревне прошёл слух о том, что Агапова утонула, с Хворостянкой стало происходить что-то нехорошее. Ни с того ни с сего стали пропадать утки и гуси. Потом их находили утонувшими. Рыбаки жаловались на то, что рыба, попадавшаяся им на крючки, вся сплошь дохлая. Камыш даже в самое полное безветрие ложился на воду, будто не в силах был стоять. А ещё в реке днём стали отражаться звёзды. Всё говорило о том, что под водой, где-то среди бьющих сквозь ил родников, находится неупокоенное тело, отравляющее реку.

Стали искать утопленницу. Искали там, где были найдены её вещи: на берегу, недалеко от моста. Поисками руководил сам Калатушкин. Он ходил вдоль берега и смотрел на старания мужиков, всячески помогая им советами. Сам участковый не очень-то верил всем этим приметам об утопленниках и полагал, что Агапова просто сбежала к какому-то неизвестному мужику. Но, тем не менее, он ежедневно приходил к Хворостянке справиться о том, как идут поиски. А поиски шли. К рыбацким сетям привязывали тяжёлые крючья и плавали от берега к берегу, надеясь зацепить тело. Мужики, кто посмелее, раздевались и ныряли, шаря в полной темноте по илистому дну руками. Поиски продолжались больше недели, но тело Агаповой так и не нашли. За это время камыш по берегам стал сохнуть, покрываясь какой-то жёлтой плесенью. От воды всё сильнее шёл запах тухлятины, настолько резкий и противный, что даже старая Анылка во время своих прогулок обходила реку за три версты.

Комолому и его жене всё чаще напоминали о том, что пора бы уже найти тело Агаповой. Погода была жаркой и невозможность подойти к реке всех огорчала. А так как других известных родных, кроме Комолого, у покойной не было, все, естественно, ждали, когда он что-нибудь предпримет. Райка, видя, что поиски утопленницы ни к чему не ведут, положила в корзину два десятка яиц и пошла к Хрупалке просить совета.

В восточной части деревни, в небольшой, крепко сбитой хате жила Хрупалка. В молодости это была красивая женщина, у которой было много поклонников среди мужчин и много завистниц среди женщин. И хотя молодая Хрупалка никогда всерьёз не относилась к мужским ухаживаниям, она, тем не менее, умело пользовалась своей привлекательностью, толкая деревенских мужиков на самые дикие и смешные поступки. Один, который в рот капли спиртного не брал, вдруг напивался, выходил на середину улицы и начинал петь матерные песни, смеша деревню и позоря родных. Другой, которого все знали как серьёзного и разумного мужика, ни с того ни с сего начинал вытворять что-то сумасбродное: раздевался догола, вымазывался куриным помётом и начинал бегать по деревне, пугая баб и детей. Третий, тихий да смирный, затеивал драку. Четвёртый принимался строить сарай прямо посреди дороги. Ехавшие мимо мужики чуть с телеги не упали от смеха, когда увидели, как он забивает колышки и размечает землю, пиная кур и выдёргивая росший то тут, то там лопух. В общем, смешного и нелепого было много. Но со временем стали замечать, что присутствие Хрупалки почти всегда сулит какие-то неприятности окружающим её людям: кто-то заболеет, у кого-то что-то пропадёт, кто-то поссорится с семьёй или друзьями и прочее в том же духе. А особенно доставалось тем, кто как-либо её обидит. Так постепенно за ней закрепилась дурная слава ведьмы, которая, надо сказать, с годами лишь укрепилась и из простых сплетен и подозрений превратилась в твёрдую уверенность. Любой житель Запрудского мог рассказать с десяток странных и непонятных историй, связанных с Хрупалкой, прибрехав ещё пяток от себя. Истории эти передавались из уст в уста, от стариков детям, и сам воздух был пропитан ими, как паутинками по осени.

Однажды, например, молодой Петька, сын Алевахина, сказал что-то грубое Хрупалке, посмеялся над ней да и пошёл домой как ни в чём не бывало. Видевшие это люди говорили, что старуха ничего не ответила, а только молча подняла горсть земли с дороги и бросила ему вслед. На следующее утро молодой Алевахин проснулся от жутких болей в животе. Он метался по кровати, кричал и плакал. Соседи Алевахиных были вынуждены залепить тёплым воском уши своим детям, чтобы те не пугались его страшных воплей. Мать дала Петьке выпить стакан подсолнечного масла, чтобы он опорожнился. Масло подействовало, и мать увидела, что Петька сходил землёй. Так продолжалось больше месяца. Чего только Алевахины не делали, чтобы вылечить сына. Всё было без толку. Петька испражнялся землёй и жутко при этом страдал. В конце концов Алевахину кто-то подсказал, чтобы они с женой сходили к Хрупалке. Сказали, что сын их чем-то обидел старуху и она в наказание его сглазила. Алевахины послушались совета и пошли. О чём они говорили с Хрупалкой, неизвестно. Видевшие их люди говорят, что домой они вернулись с горсткой земли, которую дали сыну и заставили его съесть. Петька излечился и с тех пор обходил колдунью за семь дворов.

Или вот другая история, которую тоже часто повторяли в Запрудском. Приехал как-то в гости к Бражниковым какой-то родственник из Можайского. Сидели во дворе, выпивали, разговаривали, пели. В это время мимо шла Хрупалка. Услышала песни и зашла. Дайте, говорит, с вами посижу, послушаю, как вы поёте. Бражниковы ей сразу стул – садись, мол, посиди. Стакан вина налили, закуски подвинули. Хрупалка выпила и ещё просит. Бражниковы ещё налили. А мужик из Можайского возьми да и скажи: тебе, говорит, бабка уж на кладбище пора, а ты всё к вину тянешься. И громко так, по-пьяному да с присвистом засмеялся. Хозяин дома его толкает локтем в бок, а тот, знай себе, смеётся. Хрупалка ничего не ответила. Молча допила вино и как будто случайно вылила недопитый глоток под ноги мужику, слегка обрызгав ему штаны. Тот и бровью не повёл, даже и не заметил. Да и Бражниковы тоже этому значения не придали. Хрупалка поблагодарила хозяев и пошла себе дальше. Ну а мужик этот на следующий день домой уехал. Через неделю его привезли назад родные. Он лежал на телеге вдрызг пьяный, привязанный к бортам, чтобы не выпасть по дороге. Из объяснений родных выяснилось, что мужик этот, с тех пор как вернулся из Запрудского, пьянеет ото всего, что пьёт: от воды, от кваса, от чая, даже от молока. Из колодца поднял ведро, кружку выпил – и всё, целый день пьяный. Вечером очухался, стакан парного молока выпил, чтобы в себя прийти – ещё хуже стало: совсем окосел. И так пять дней подряд. Ну, в Можайском сразу решили: что-то там, в Запрудском, нечисто было. Стали расспрашивать мужика. А тот лыка не вяжет, объяснить ничего не может. Вот так и решили ехать с ним вместе. Бражниковы сразу про Хрупалку вспомнили. Пошли на поклон к ней. И мужика на телеге повезли. Застали старуху дома: сидит себе на лавке, кур хлебными крошками кормит. Посмотрела на Бражниковых, потом на телегу с мужиком и головой покачала, как будто только их и ждала. Долго её упрашивали да уговаривали, прежде чем она сняла порчу с того мужика.