Текст книги "Либеральный лексикон"

Если Бога нет, то инстанцией, которая наделяет людей правами, неизбежно оказываются какие-то человеческие органы власти.

Для людей христианской цивилизации разговор о правах человека строился по схеме «Мы по совести должны повиноваться Богу, как высшему источнику права и морального авторитета; Бог создал людей по Своему образу и дал нам заповеди, чтобы мы поступали друг с другом справедливо и человеколюбиво; следовательно, люди обладают неотъемлемыми правами».

Для людей постхристианской цивилизации – или, лучше сказать, постхристианских политических элит – последовательность разворачивается. «Люди (как мы все уже согласились) обладают неотъемлемыми правами; следовательно существует инстанция, которая является высшим источником права и морального авторитета; Бога нет (или, что то же самое, Он не имеет отношения к делу); следовательно, таким высшим авторитетом являемся мы – группа людей, выступающая от имени прав человека».

Далее С. Худиев делает закономерный вывод:

Если в эпоху Декларации Независимости США люди апеллировали к Богу, чтобы отклонить притязания земных властителей (в их случае – короля Георга) на абсолютную власть над ними, то сегодня мы наблюдаем обратную картину – люди апеллируют к понятию прав человека, чтобы утвердить свою абсолютную власть.

В том же духе высказался и священник Георгий Кочетков:

Необходимо различать критику злоупотреблений правами человека и борьбу против самих прав человека.

Он обращает внимание на то, что в современном российском обществе сам по себе содержательный разговор на эту тему едва ли возможен:

Эта важная тема, конечно, не была сразу понята обществом, но боюсь, не была понята и церковью. Судя по откликам, расхождение здесь чрезвычайно велико.

Современное секулярное общество признает права человека сами по себе, независимо от источника, который определяет те или иные права, или признает в качестве этого источника социум, или производственные отношения, или общественную необходимость, или космические порядки, или самого человека как индивидуума, о котором и говорил Патриарх, индивидуума – то есть человека эмпирического, падшего, не святого и не претендующего на святость и общение со святыми и святым Богом.

Современные люди привыкли думать о правах человека только с точки зрения своего индивидуального права, но часто не могут понять, что право – это еще и наша ответственность, а значит, и самоограничение, право – это еще и обязанность человека, и обязанность даже в первую очередь, но только принятая на себя добровольно, из любви к Богу и человеку, к Божьему творению и к жизни, всякой жизни как дару свыше.

О. Георгий Кочетков замечает, что в условиях отсутствия общего языка

…всякая критика злоупотреблений человеческими правами воспринимается как борьба против самих прав человека. Поскольку права эти не поняты так глубоко и целостно, как это проистекает из христианской эсхатологии и антропологии, а также космологии.

(http://www.pravmir.ru/chto-na-samom-dele-skazal-patriarh-o – pravah-chelo veka/)

Итак, как мы увидели, сочетание права человека прозрачно по смыслу, оба входящих в него слова удачно выражают нужное значение, соответствующий концепт укоренен в русской языковой картине мира и опирается на такую важную для нее идею, как правда, правдоискательство и справедливость.

Кроме того, идея права (на что-либо) тесно связана с идеей свободы, что способствует осознанию категории прав человека как одной из либеральных ценностей.

Однако функционирование выражения права человека осложняется его, образно говоря, анамнезом. Оно довольно активно использовалось в русском литературном языке начиная с XIX в., однако с 70-х годов прошлого столетия было практически монополизировано диссидентским дискурсом, а в официальном пропагандистском языке стало функционировать как цитата из языка врага. В современной языковой и политической ситуации выражение права человека по-прежнему используется в традиционном правозащитном контексте, при этом оно фигурирует как чуждая ценность, враждебная идея в коммунистическом, «патриотическом» и охранительном контексте. Но одновременно с отторжением происходит попытка присвоения этого концепта в пропагандистском языке. При этом если в советском пропагандистском дискурсе ценность самой категории прав человека не подвергалась сомнению (утверждалось лишь, что, во-первых, права человека в Советском Союзе защищены гораздо лучше, чем на Западе, поскольку сама эта категория имеет «классовое» содержание, а во-вторых, что западная пропаганда педалирует тему нарушения прав человека в СССР с враждебными целями), то в современном антилиберальном дискурсе нередко критике с метафизических позиций подвергается сама идея прав человека.

Это необходимо учитывать при встраивании выражения права человека в либеральный дискурс. Кроме того, следует осознавать, что представление о правах человека связано с индивидуалистическим мировоззрением и, естественно, находится в сложных отношениях с религиозным мировосприятием.

Свобода

В русском языке есть два слова, соотносимых с общим понятием свободы: свобода и воля. Кстати, в английском языке, в отличие, скажем, от французского и немецкого, тоже есть два слова для выражения смысла ‘свобода’: freedom и liberty. Однако соотношение между ними и связанные с ними ассоциации совсем иные, нежели у слов свобода и воля.

Сам факт наличия двух разных русских слов для выражения идеи свободы, значение каждого из них и семантическое соотношение между ними издавна привлекали внимание писателей, философов публицистов. Чаще всего высказывалась мысль, что свобода в общем соответствует по смыслу своим западноевропейским аналогам, тогда как в слове воля выражено специфически русское понятие, ассоциируемое с «широкими русскими просторами». Свобода предполагает законность и порядок, а воля отсутствие каких-либо ограничений. По сравнению с волей, свобода в собственном смысле слова оказывается чем-то ограниченным, она не может быть в той же степени желанна для «русской души», сформировавшейся под влиянием широких пространств. Характерно рассуждение П. Вайля и А. Гениса о героине драмы Островского «Гроза»:

Катерине нужен не сад, не деньги, а нечто неуловимое, необъяснимое – может быть, воля. Не свобода от мужа и свекрови, а воля вообще – мировое пространство.

Нередко специально подчеркивается различие свободы и воли, причем отмечается, что представление о воле плохо укладывается в философию либерализма, но зато ближе восприятию мира русского крестьянина. Можно в связи с этим упомянуть еще одно рассуждение П. Вайля и А. Гениса на ту же тему:

Радищев требовал для народа свободы и равенства. Но сам народ мечтал о другом. В пугачевских манифестах самозванец жалует своих подданных «землями, водами, лесом, жительством, травами, реками, рыбами, хлебом, законами, пашнями, телами, денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали. И пребывайте, как степные звери».

Радищев пишет о свободе – Пугачев о воле. Один хочет облагодетельствовать народ конституцией – другой землями и водами. Первый предлагает стать гражданами, второй – степными зверями. Не удивительно, что у Пугачева сторонников оказалось значительно больше.

В таких рассуждениях свобода воспринимается как общеевропейское или даже универсальное, общечеловеческое понятие. Процитируем замечания Д. Орешкина, который писал в статье «География духа и пространство России», опубликованной когда-то в журнале «Континент»:

В свое время спичрайтеры подвели президента Рейгана, который, развенчивая «империю зла», между делом обмолвился, что в скудном русском языке нет даже слова «свобода». На самом деле есть, и даже два: свобода и воля. Но между ними лежит все та же призрачная грань, которую способно уловить только русское ухо. Свобода (слобода) – от самоуправляемых ремесленных поселений в пригородах, где не было крепостной зависимости. Свобода означает свод цеховых правил и признание того, что твой сосед имеет не меньше прав, чем ты. «Моя свобода размахивать руками кончается в пяти сантиметрах от вашего носа», – сформулировал один из западных парламентариев. Очень европейский взгляд.

Русская «слобода» допускает несколько более вольное обращение с чужим носом. Но все равно главное в том, что десять или сто персональных свобод вполне уживались в ограниченном пространстве ремесленной улочки. «Свобода» – слово городское.

Иное дело воля. Она знать не желает границ. Грудь в крестах или голова в кустах; две вольные воли, сойдясь в степи, бьются, пока одна не одолеет. Тоже очень по-русски. Не говорите воле о чужих правах – она не поймет. Божья воля, царская воля, казацкая воля… Подставьте «казацкая свобода» – получится чепуха. Слово степное, западному менталитету глубоко чуждое. Может, это и имели в виду составители речей американского президента.

Мы видим, что Д. Орешкин не отличает здесь интересующее нас значение слова воля от значения ‘желание’; но в целом мысль его вполне понятна.

Можно сослаться также на рассказ Тэффи «Воля», в котором различие между свободой и волей эксплицируется сходным образом:

Воля – это совсем не то, что свобода.

Свобода – liberte, законное состояние гражданина, не нарушившего закона, управляющего страной.

«Свобода» переводится на все языки и всеми народами понимается.

«Воля» непереводима.

При словах «свободный человек», что вам представляется? Представляется следующее. Идет по улице господин, сдвинув шляпу слегка на затылок, в руках папироска, руки в карманах. Проходя мимо часовщика, взглянул на часы, кивнул головой – время еще есть – и пошел куда-нибудь в парк, на городской вал. Побродил, выплюнул папироску, посвистел и спустился вниз в ресторанчик.

При словах «человек на воле» что представляется?

Безграничный горизонт. Идет некто без пути, без дороги, под ноги не смотрит. Без шапки. Ветер треплет ему волосы, сдувает на глаза, потому что для таких он всегда попутный. Летит мимо птица, широко развела крылья, и он, человек этот, машет ей обеими руками, кричит ей вслед дико, вольно и смеется.

Свобода законна.

Воля ни с чем не считается.

Свобода есть гражданское состояние человека.

Воля – чувство.

Разумеется, утверждение об универсальности понятия свободы или даже о том, что это понятие является общеевропейским, представляет собою явное преувеличение. Ясно, что, когда Тэффи говорит, будто «“свобода” переводится на все языки и всеми народами понимается», это не предполагает, что она действительно произвела проверку по всем языкам мира. Да и внутри европейского ареала можно видеть, что ни одно из двух английских слов freedom и liberty не совпадает по смыслу, скажем, с французским liberte. Впрочем, в целом мысль, содержащаяся в приведенных отрывках (и во множестве подобных), вполне понятна: для выражения абстрактного понятия общелиберального дискурса слово свобода подходит значительно больше, нежели русское слово воля. Однако для взвешенной оценки семантического ореола русских слов свобода и воля и перспектив их использования для обозначения основополагающей либеральной ценности полезно обратиться к истории этих слов и стоящих за ними жизненных установок.

Слово воля восходит к общеиндоевропейскому корню со значением ‘желание’ (ср. латинский глагол volere ‘хотеть’, английское will и т. д.). В древности оно предполагало, среди прочего, возможность поступать в соответствии со своими желаниями, не считаясь с установившимся порядком, и противопоставлялось миру, предполагавшему гармонию, согласие и порядок. Современные значения звукового комплекса мир (‘вселенная’, ‘отсутствие войны’, ‘крестьянская община’) можно рассматривать как модификацию этого исходного значения. Вселенная может рассматриваться как «миропорядок», противопоставленный хаосу, космос. Отсутствие войны также связано с гармонией во взаимоотношениях между народами. Образцом гармонии и порядка, как они представлены в русском языке, могла считаться сельская община, которая так и называлась – мир. Общинная жизнь строго регламентирована, и любое отклонение от принятого распорядка воспринимается как своего рода «беспорядок». Покинуть этот регламентированный распорядок и значит «вырваться на волю», получить возможность делать все, что хочется, поступать по своей воле.

Можно полагать, что в архаичной модели мира мир соответствовал привычной норме, а воля – непредсказуемым отклонениям от нормы (упомянем сопоставление мира и воли в историческом аспекте в статье В. Н. Топорова)[17]17
  Топоров В.Н. Об иранском элементе в русской духовной культуре // Славянский и балканский фольклор. М., 1989. С. 23–60.


[Закрыть]. Оно соответствует архаическому противопоставлению космоса и хаоса, порядка и анархии; мир выступает как «свое», обжитое, устроенное пространство, а воля – как пространство «чужое», неустроенное. (Ср. также наблюдение Ю. С. Степанова[18]18
  Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. С. 95.


[Закрыть]: «…соединение двух рядов представлений – “Вселенная, внешний мир” и “Согласие между людьми, мирная жизнь” – в одном исходном концепте постоянно встречается в культуре. ‘Мир’ в древнейших культурах индоевропейцев – это то место, где живут люди “моего племени”, “моего рода”, “мы”, место, хорошо обжитое, хорошо устроенное, где господствует “порядок”, “согласие между людьми”, “закон”; оно отделяется от того, что вне его, от других мест, вообще – от другого пространства…где наши законы не признаются и где, может быть, законов нет вообще, где нам страшно».)

По-видимому, для церковнославянского, а впоследствии и русского языка использование для значений ‘покой, порядок, мирная жизнь’ и ‘вселенная; общество’ одного и того же звукового комплекса было результатом не стихийной семантической эволюции, а смелого переводческого решения Мефодия и Кирилла. Дело в том, что как в тексте Писания, так и в богослужебных текстах часто сополагаются греческие слова єїрцуц ‘спокойствие, мирная жизнь’ и коород ‘вселенная; миропорядок; человеческое сообщество’. В славянском переводе обоим греческим словам, четко различающимся по смыслу, было поставлено в соответствие одно и то же слово мир. Этот звуковой комплекс выражает оба смысловых комплекса и в современном русском языке, но соответствующие слова воспринимаются как омонимы.

Указанные две группы значений примерно с середины XVII в. стали различаться и орфографически: в дореформенной орфографии, действовавшей до 1918, написание миръ соотносилось с отсутствием войны, спокойствием, мирной жизнью, а мірь – со вселенной или человеческим обществом. Распад слова мир на два омонима несколько изменило противопоставление мира и воли. Если мир как отсутствие войны, вражды, беспокойства (миръ) целиком остается в сфере лада и гармонии, то мир как Вселенная (мръ) или общественное устройство вовсе не обязательно связан с гармонией. Когда мы говорим о мироздании в целом, то напрашивается ассоциация с простором. Так, напр., говорят о бескрайних просторах Вселенной.

Но простор устойчиво ассоциируется с волей. Вот толкование соответствующего значения слова воля из словаря Даля: «данный человеку произвол действия; свобода, простор в поступках; отсутствие неволи, насилования, принуждения». Ассоциация воли и простора отмечалась многими авторами. Приведем рассуждение Д. С. Лихачева:

Широкое пространство всегда владело сердцем русским. Оно выливалось в понятия и представления, которых нет в других языках. Чем, например, отличается воля от свободы. Тем, что воля вольная – это свобода, соединенная с простором, ничем не огражденным пространством.

Но в русской культуре издавна укоренена и ассоциация покоя не с миром и ладом, а с простором и волей. Часто бывает так, что человек убегает из беспокойного, суматошного и неуютного мира на волю или на простор и там обретает желанный покой. Собственно, об этом и говорят знаменитые пушкинские строки:

 
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
 

Простор тогда никак не мешает покою; наоборот, он служит своего рода гарантией, что покой не будет нарушен неожиданным вмешательством со стороны. Поэтому по-русски вполне естественно звучит некрасовская формула покой и простор. При этом простор дает не только ощущение покоя, но и желанную свободу. Это и создает базу для замены противопоставления мира и воли объединением покоя и воли.

Круг ассоциаций, которые возникли у слова воля и его производных, связан с широкими просторами, на которых можно делать, что душе угодно, поскольку нет каких бы то ни было законов и правил, стесняющих свободу (примечательно, что ограничение свободы описывается в русском языке словами, связанными с теснотой, напр. притеснять). Соответственно, и широкие просторы вызывают в сознании представление о воле, на которой можно разгуляться:…Нашли большое поле – / Есть разгуляться где на воле (Михаил Лермонтов, Бородино). Не случайно в русском языке есть устойчивое выражение на вольном воздухе, означающее ‘вне дома’ или ‘вне города’:

Илья Ефимович <…> любил, чтобы Чуковский читал и его гостям, в столовой или на вольном воздухе…[(Лидия Чуковская]

Мне и самому за городом на вольном воздухе играть веселее. [Самуил Маршак]

Мы помним, что многие черты характера Захара из романа Ивана Гончарова «Обломов» объяснялись тем, что он получил воспитание и приобретал манеры не в тесноте и полумраке роскошных, прихотливо убранных кабинетов! и будуаров! где черт знает чего ни наставлено, а в! деревне, на покое, просторе и вольном воздухе. В этой цитате соединяются представления о покое, просторе и воле, которые противопоставляются тесноте кабинетов! и будуаров.

История некоторых выражений, восходящих к воле в значении ‘ничем не ограниченная свобода’, заслуживает отдельного обсуждения. Так, слово вольность во второй половине XVIII и в XIX веке использовалось в значении ‘политическая свобода, независимость’ (здесь вероятно влияние польского слова wolnosc), напр., у Александра Грибоедова: Он вольность хочет проповедать!). Кроме того, оно могло указывать на особую льготу, преференцию (Указ о вольности дворянства). Однако оба этих значения устарели, и в настоящее время слово вольность, как правило, указывает на отступление от принятых норм или правил (поэтическая вольность) – особенно часто, когда подразумеваются нормы приличия.

Прилагательное вольный также использовалось (и отчасти продолжает использоваться) преимущественно в тех случаях, когда речь шла об отклонении от общепринятых норм или правил. Сочетание вольный хлебопашец указывало на крестьян, освобожденных от крепостной зависимости, в которой находилась основная часть крестьянства. Вольный стих (его следует отличать от «свободного стиха», или vers libre) – это стих, не подчиняющийся правилу равных стоп силлабо-тонического стихосложения. Вольный перевод – перевод, по смыслу отклоняющийся от оригинала (нормой принято считать соответствие перевода оригинальному тексту). Вольная трактовка чьих-то слов предполагает определенное несоответствие тому, что изначально в эти слова вкладывалось. Вольный стиль плавания, вольная борьба отличаются тем, что на спортсмена не накладываются некоторые ограничения, принятые в других разновидностях плавания и борьбы. Сочинение на вольную тему противопоставляется сочинению на заданную тему, которую надо «раскрыть» в соответствии с принятыми правилами. Вольные шутки или вольные позы не подчиняются принятым правилам приличия. Совсем особняком стоит воинская команда «Вольно!» (по-английски at ease), указывающая на возможность частично расслабиться, а вовсе не на неограниченную свободу.

Именно отсутствие ограничений, налагаемых обществом, является определяющим для прилагательного вольный, и в этом оно наследует свойства производящего воля. Выражения вольные звери, вольные птицы, вольный ветер используются в силу того, что звери и птицы, а также ветер по своей природе не подчиняются каким-либо ограничениям (как известно, «ветру и орлу… нет закона»). Мы можем говорить о вольном житье в молодости, если полагаем, что молодые люди не связаны обязательствами и могут делать, что хотят, независимо от внешних ограничений. Вольная жизнь в лесу не ограничена внешними условиями и позволяет человеку делать то, что он хочет. Выражение вольные беспризорники основано на том, что они полностью выпадают из системы общественных ограничений.

Многие сложные слова с первой частью вольно- выражают ту же идею отклонения от принятых правил и ограничений: вольнослушатель (т. е. человек, персона, посещающий высшее учебное заведение, но не имеющий прав и обязанностей обычного студента), вольнонаемный (т. е. ‘работающий по найму’, не состоящий на службе и тем самым свободный от налагаемых ею ограничений). У устаревших слов вольнодумство и вольнодумец, указывающих на то, что человек не следует принятому в обществе образу мыслей, имеется коннотация критического отношения к господствующим порядкам.

О специфической эволюции прилагательного вольный и его производных в советское и постсоветское время речь пойдет в следующем разделе.

Свобода, как и воля, в русском сознании может связываться с простором. Показательно толкование слова свобода из словаря Даля (простор в нем упоминается трижды):

…Своя воля, простор, возможность действовать по-своему; отсутствие стеснения, неволи, рабства, подчинения чужой воле. Свобода – понятие сравнительное; она может относиться до простора частного, ограниченного, к известному делу относящегося, или к разным степеням этого простора, и наконец к полному, необузданному произволу или самовольству.

Однако, в отличие от воли, свобода предполагает порядок, хотя порядок, не столь жестко регламентированный. Не случайно слово свобода этимологически связано со словом свой, т. е. в противопоставлении своего, освоенного и чужого, неосвоенного связывается именно со своим – т. е., в архаичных терминах, скорее с миром, чем с волей (заметим, что элемент *friсо значением личной принадлежности используется в германских языках для обозначения как свободы, так и мира[19]19
  Топорова Т. В. Семантическая структура древнегерманской модели мира. М.: Радикс, 1994. С. 105.


[Закрыть]). При этом если мир в русской культуре концептуализовался как жесткая упорядоченность сельской общинной жизни, то свобода ассоциировалась скорее с жизнью в городе (недаром название городского поселения слобода этимологически тождественно слову свобода, отличаясь от него лишь вследствие диссимиляции губных согласных звуков). Но если сопоставление свободы и архаического мира предполагает акцент на том, что свобода означает отсутствие жесткой регламентации, то при сопоставлении свободы и воли мы делаем акцент на том, что свобода связана с нормой, законностью, правопорядком («Что есть свобода гражданская? Совершенная подчиненность одному закону, или совершенная возможность делать все, чего не запрещает закон», – писал когда-то Василий Жуковский). Свобода означает право делать то, что человеку представляется желательным, но это право ограничивается законами, защищающими права других людей; воля вообще никак не связана с понятием права. Не случайно словосочетание «Народная воля» стало названием террористической организации (в частности, именно на ней лежит ответственность за убийство императора Александра II), а название партия Народной свободы относилось к партии либерально мыслящих, хотя и радикально настроенных профессоров (другое название – Конституционно-демократическая партия, или «кадеты»).

Связь свободы с подчинением («подчиненностью одному закону», в соответствии с цитированным выше высказыванием Жуковского) объясняет невозможность употребления этого слова в ситуации, когда ни о каком подчинении не может быть речи. Дети могут пользоваться у родителей полной свободой, но нельзя иначе как в шутку сказать: «Родители пользовались у детей полной свободой».

На связь свободы с иерархичностью общества со всей определенностью указывал главный «рыцарь свободы» в истории русской общественной мысли – Николай Бердяев (в «Новом средневековье»). По Бердяеву, попытка устранить иерархию и подчинение приводит лишь к извращенной иерархии и тотальной несвободе, как это произошло в России при коммунизме:

Мы живём в эпоху, когда неизбежен повсюду свободный возврат к иерархическим началам. Лишь иерархические начала свидетельствуют о космическом ладе вселенной. Ведь и коммунизм, антииндивидуалистический, анти-либеральный, антидемократический и антигуманистический, по-своему иерархичен. Он отрицает формальные свободы и равенства новой истории и вырабатывает свою сатанократическую иерархию. Он стремится быть лже-церковью и лжесоборностью. И коммунизму нельзя уже противополагать антииерархические, гуманистические и либерально-демократические идеи новой истории, ему можно противополагать лишь подлинную, онтологически обоснованную иерархию, подлинную органическую соборность.

Тот факт, что свобода предполагает подчинение некоей общей норме, определяет относительный характер свободы. Свобода не предполагает возможности делать все, что заблагорассудится; невозможность выйти за пределы общепринятых норм не воспринимается как несвобода. Однако именно как несвобода воспринимается нарушение этих установленных норм со стороны тех, кто наделен властью. Вследствие того, что свобода связана с нормой, она сама по себе не приносит ощущения счастья и в обычных условиях воспринимается не как конечная цель устремлений, а лишь как само собою разумеющееся средство достижения такой цели. Однако страдания, причиняемые отсутствием свободы (несвободой), могут быть столь велики, что обретение свободы (освобождение) может переживаться как счастье и полагаться в качестве конечной цели устремлений. Поэтому ценность свободы обычно остро ощущается теми, кто ее лишен, и иногда пренебрегается теми, кто ею обладает. На это когда-то обратил внимание Вас. Розанов (в журнале «Русский вестник», 1894, № 1):

Чувство свободы было радостно, пока она была тождественна с высвобождением, сливалась с понятием независимости; был некоторый гнет определенный, тесный, сбросить который было великим облегчением; эпическая борьба, наполняющая собою конец прошлого и первую половину нынешнего века, вся двигалась идеей свободы в этом узком и ограниченном значении: был феодальный гнет – и было радостно высвобождение из-под него; был гнет церкви над совестью – и всякая ирония над нею давала наслаждение. Тысячи движений, из которых сложилась история за это время, движений то массовых и широких, то невидимых и индивидуальных, все были движениями, разрывавшими какую-нибудь определенную путу, какою был стеснен человек, вернее, скреплен с человечеством. И когда эти тысячи движений окончены или близки к концу, побуждение, лежавшее в основе их, правда, носит то же название, но каков его смысл и какова точная цена для человека? Оно обобщилось, стало идеей в строгом смысле и, с этим вместе, потеряло для себя какой-нибудь предмет; с падением всяких пут, что, собственно, значит свобода для человека?

И далее Вас. Розанов продолжал:

Она испытана, и не то, чтобы в испытании этом оказалась горькою – этого чувства не было; но она оказалась как-то пресна, без особенного вкуса, без сколько-нибудь яркой ощутимости для человека, который после того, как был вчера, и третьего дня, наконец, давно свободен, вдобавок к этому и сегодня свободен. После тысячелетней стесненности чувство свободы было бесконечно радостно; не оно собственно, но момент прекращения стеснения, т. е. ощущение почти физическое; после вековой свободы, когда и вчера ничего не давило меня, какую радость может дать мне то, что и сегодня меня никто не давит? Здесь нет положительного, что насыщало бы; только ничто не томит, не мучит, – но разве это то, что нужно человеку?

Это рассуждение Вас. Розанова вызвало возмущенный отклик Владимира Соловьева (в журнале «Вестник Европы», 1984, № 2), который даже назвал Розанова «Иудушкой» (с отсылкой к Порфирию Головлеву – персонажу романа Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»). Возражая Розанову, Владимир Соловьев писал:

Что бы она бы ни значила с падением всяких пут, пока они не пали, идея свободы имеет очень определенное значение и предмет, – именно, она совпадает с потребностью того высвобождения из внешних пут, которое и сам Иудушка должен невольно признать желательным и радостным. Там, где нет никакого гнета и никаких пут, нет и вопроса о свободе; а там, где внешнее искусственное стеснение существует, там и свобода не есть отвлеченная «идея», а натуральная жизненная потребность. Но раз устремившись в свою сферу, т. е. в пустое место, Иудушка не скоро оттуда выйдет; ему непременно нужно поговорить об отрицательном характере свободы вообще. […] Указывать на неощутимость прошедшего давления в ответ на вопрос о давлении настоящем, толковать о чьей-то вчерашней и вековой свободе, когда дело идет о тех, которые несвободны и сегодня, – вот подлинная Иудушкина манера. Его спрашивают, нужно ли выпустить на чистый воздух людей, задыхающихся в подвале, а он в ответ: что есть чистый воздух? это есть нечто пресное, безвкусное, хотя и не горькое; в нем нет положительного, что насыщало бы; чистым воздухом никого не накормишь; разве это то, что нужно человеку и т. д. – Этакий бесстыдный пустослов!

Но мы видим, что для обоих философов ценность свободы носит по преимуществу отрицательный характер: она ценна не сама по себе, а постольку, поскольку причиняет страдание ее отсутствие, т. е. несвобода.

Об этом же писал и Солженицын спустя более чем восемьдесят лет. Он отмечает, что «у Толстого сложилось убеждения, будто не нужна политическая свобода, а только моральное усовершенствование», поскольку он творил в эпоху, когда почти не было жестких ограничений политической свободы:

Конечно, не нужна свобода тому, у кого она уже есть. Это и мы согласимся: в конце-то концов дело не в политической свободе, да! Не в пустой свободе цель развития человечества. И даже не в удачном политическом устройстве общества, да! Дело, конечно, в нравственных основаниях общества! – но это в конце, а в начале? А – на первом шаге? Ясная Поляна при Толстом была открытым клубом мысли. А оцепили б её в блокаду, как квартиру Ахматовой, когда спрашивали паспорт у каждого посетителя, а прижали бы так, как всех нас при Сталине, когда трое боялись сойтись под одну крышу, – запросил бы тогда и Толстой политической свободы. [Архипелаг ГУЛаг. Т. 3]

При этом мы говорим о несвободе в тех случаях, когда существующие ограничения выходят за рамки того, что мы готовы признать нормативным. Особенно мучительна бывает несвобода, когда она сопряжена не с ограничениями возможности действовать по-своему, делать все, что заблагорассудится, а с принуждением к тем или иным действиям, особенно если эти действия противоречат совести субъекта. Многие ограничения и запреты человек может даже не замечать, если у него не возникло желание совершить запрещенное действие; но, если человек вынужден делать то, чего не хочет, это не может остаться незамеченным. Здесь релевантно другое определение свободы по Жуковскому: «Что есть свобода? Возможность произносить слово “нет” мысленно или вслух». Невозможность сказать «нет» тому, у кого человек находится в подчинении, и есть самое очевидное проявление несвободы.