Текст книги "Либеральный лексикон"

Высокий ценностный статус слова свобода в русском языке хорошо виден по русской поэзии. Один из самых важных текстов в этом смысле – хрестоматийное пушкинское стихотворение «К Чаадаеву»:

 
…Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
 

(1818)

Формулировка Пока свободою горим известна практически каждому носителю русского языка. Менее известно, однако не менее важно выражение Пушкина тайная свобода:

 
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей.
[…] Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
 

(1818)

Выражение тайная свобода, понятое в том смысле, что человек может быть внутренне свободен, несмотря на отсутствие внешней свободы, оказалось очень важным. Показательно, что Блок его упоминает в своем знаменитом позднем стихотворении:

 
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
 

(1921)

Пушкинскую линию продолжает и знаменитая формула Иосифа Бродского: «Свобода – / это когда забываешь отчество у тирана». Показательно, что подлинную свободу поэт видит не в том, что тирана нет, а в том, что, даже когда тиран есть, он не властен над внутренним миром человека.

Само слово свобода обладает мощным поэтическим потенциалом. Свобода воспевается во множестве русских стихотворений. Яркий пример – стихотворение Николая Огарева, которое так и называется «Свобода»:

 
Когда я был отроком тихим и нежным,
Когда я был юношей страшно-мятежным
И в возрасте зрелом, со старостью смежном,
Всю жизнь мне всё снова, и снова, и снова
Звучало одно неизменное слово:
Свобода! Свобода!
 
 
Измученный рабством и духом унылый,
Покинул я край мой родимый и милый,
Чтоб было мне можно, насколько есть силы,
С чужбины до самого края родного
Взывать громогласно заветное слово:
Свобода! Свобода!
 
 
И вот на чужбине, в тиши полунощной,
Мне издали голос послышался мощный.
Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный,
Сквозь все завывания ветра ночного
Мне слышится с родины юное слово:
Свобода! Свобода!
 
 
И сердце, так дружное с горьким сомненьем,
Как птица из клетки, простясь с заточеньем,
Взыграло впервые отрадным биеньем,
И как-то торжественно, весело, ново
Звучит теперь с детства знакомое слово:
Свобода! Свобода!
 
 
И всё-то мне грезится – снег и равнина,
Знакомое вижу лицо селянина,
Лицо бородатое, мощь исполина,
И он говорит мне, снимая оковы,
Мое неизменное, вечное слово:
Свобода! Свобода!
 
 
Но если б грозила беда и невзгода,
И рук для борьбы захотела свобода —
Сейчас полечу на защиту народа!
И если паду я средь битвы суровой,
Скажу, умирая, могучее слово:
Свобода! Свобода!
 
 
А если б пришлось умереть на чужбине,
Умру я с надеждой и верою ныне;
Но в миг передсмертный – в спокойной кручине
Не дай мне остынуть без звука святого:
Товарищ, шепни мне последнее слово:
Свобода! Свобода!
 

(1858)

Здесь интересно, что для автора высокой степенью суггестивности и огромной ценностью обладает само слово свобода. В последние годы это стихотворение обрело новую жизнь и часто поется на оппозиционных митингах (музыка Евгения Голубенко).

Широко известна песня Юрия Шевчука (ДДТ) «Свобода»:

Свобода, свобода – / Так много, так мало / Ты нам рассказала, / Какого мы рода. / Ни жизни, ни смерти, / Ни лжи – не сдаёшься, / Как небо под сердцем / В тоске моей бьёшься.

Кстати, Шевчук исполнял эту песню на одном из зимних митингов 20112012 гг., в страшный мороз, и десятки тысяч людей подпевали. Сам автор говорил: «Я её редко пою, потому что для меня это очень личная песня. Она кровно связана с 90-ми, – со всеми этими путчами, войнами… До 1990 года понятие “свобода” было для меня чем-то светлым, нежным, чистым, хорошим, а в 90-е приобрело трагический оттенок. И в песню это все вошло. Мне недавно сказали, что Солженицын как бы передал мне привет: он сказал, что еще никогда не слышал, чтобы это слово было так спето или вообще произнесено. Это, конечно, высокая оценка. Я был очень рад» (Юрий Шевчук, «FUZZ», Понимание свободы. 2002, № 1)Если говорить о русском роке, то более популярна песня Валерия Кипелова «Я свободен» (1997, слова Маргариты Пушкиной в соавторстве с Кипеловым). В результате проведённого в 2015 году журналом «Русский репортер» социологического исследования, текст песни занял 15-е место в топ-100 самых популярных в России стихотворных строк, включающем, в числе прочего, русскую и мировую классику:

 
Я свободен, словно птица в небесах,
Я свободен, я забыл, что значит страх.
Я свободен – с диким ветpом наpавне,
Я свободен наяву, а не во сне!
 

Позже этот припев был включен и в песню Сергея Шнурова («Ленинград») «Свобода».

Слово свобода преимущественно употребляется в единственном числе, поскольку свобода воспринимается как нечто неделимое. Однако с некоторого момента получает распространение употребление слова свобода во множественном числе, когда оно начинает указывать на разные аспекты единой и неделимой свободы, как в примере из «Дневников» Ивана Бунина:

И вдруг слышу голос стоящего рядом со мной бородатого жандарма, который говорит кому-то в штатском, что выпущен манифест свободы слова, союзов и вообще всех «свобод».

Сюда же относится употребление слова свобода с ограничивающим прилагательным (гражданская свобода, личная свобода, политическая свобода) или несогласованным определением: свобода слова, свобода печати, свобода вероисповедания. Многообразие различных аспектов свободы заставляет задуматься о том, какие из них более всего важны. Можно процитировать замечание Солженицына, высказанное в предисловии к русскому изданию книги проф. Леонтовича «История либерализма в России»: Солженицын специально отметил содержащееся в этой книге «предупреждение, что личная свобода никогда не может осуществляться без имущественной, – отчего и не могут никакие виды социализма дать свободу». В этом же предисловии говорится: «Изложение этой книги заставляет нас также задумываться: не преувеличиваем ли мы значения политической свободы сравнительно с гражданской?»

Когда речь заходит о различных свободах, отношение к ним может быть скептическое; «свободы» могут упоминаться как часть политической программы, но ни одна из этих «свобод», как правило, не воспринимается как основополагающая ценность. Характерно замечание А. Ф. Керенского – главного вождя и идеолога русской революции – в эпизоде из книги Вас. Вит. Шульгина «Дни». Шульгин спросил Керенского:

«…по вашему мнению, что нужно? Что вас удовлетворило бы?» На изборожденном лице Керенского промелькнуло вдруг веселое, почти мальчишеское выражение. «Что?.. Да в сущности немного. Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки» […] «Ну, а еще что надо?» – спросил я Керенского. «Ну, еще там, – он мальчишески, легкомысленно и весело махнул рукой, – свобод немножко. Ну там печати, собраний и прочее такое.»

Конечно, требование «свобод» входило в программу революционеров, но не препятствовало тому, чтобы при их упоминании легкомысленно махнуть рукою и дважды употребить частицу там, указывающую на несущественность детали.

Скептическое отношение к «свободам» стало довольно распространенным. Приведем еще несколько цитат из «Национального корпуса русского языка»:

Но впоследствии мы приобрели так много всякого рода свобод, что между ними совершенно незаметно проскользнула и свобода шалопайствовать. [М. Е. Салтыков-Щедрин. Помпадуры и помпадурши (1863–1874)]

Много у нас говорят о свободах, но глашатаи отвлеченных свобод не хотят для крестьянина самой примитивной свободы, свободы труда, свободы почина. [П.А. Столыпин. Речь о праве крестьян выходить из общины, произнесенная в Государственном совете 15 марта 1910 года (1910)]

Такие «свободы» могут восприниматься как «вольности», или привилегии, но не гарантировать подлинную свободу личности. Ср. следующий пример из «Национального корпуса русского языка»:

Средневековое общество знает множество «свобод», вольностей, то есть привилегий для лиц и корпораций, но ему совершенно незнакома свобода вообще, то есть свобода личности с ее последствиями. [А. К. Дживелегов. Начало итальянского Возрождения (1908)]

Отсюда возникает противопоставление этих частных «свобод» и «высшей свободы», как в известных строках из песни Булата Окуджавы «Прощание с Польшей»:

 
Свобода – бить посуду? Не спать всю ночь – свобода?
Свобода – выбрать поезд и презирать коней?..
Нас обделила с детства иронией природа…
Есть высшая свобода. И мы идём за ней.
 

Кроме того, возможно злоупотребление «свободами» или извращение понятия о них, и на это неоднократно указывали самые разные авторы (примеры из «Национального корпуса русского языка»):

Иные так привыкают ко грехам и такую имеют испорченную совесть, что и грех не считают за грех, а за дело урядное и как бы дозволенное или за дело умения и ловкости и удальства обманывать и обольщать других и пользоваться их оплошностью и невежеством к своей выгоде. Надо соблюдать свою совесть здоровою, чистою, незапятнанною, чувствительною, нежною, чтобы она тотчас же отражала бы от себя прикосновение какого бы то ни было греха, как бы смертельного яда, – ибо оброк греха – смерть. Так в нынешнее лукавое время разных свобод, неправильно данных, неправильно понятых, иные и убийство не считают за грех, и прелюбодейство, и грабительство… [Иоанн Кронштадтский. Дневники (1908)]

…законопроекты о «свободе» личности и прочих свободах так своеобразны, что скорее извращают самое понятие о свободах, чем его укрепляют. [А. И. Шингарев. Новая Дума и старые думы // Русская мысль, 1908]

Кроме того, после торжества революции некоторые авторы именно в требовании свобод (и «гражданских прав») увидели причину этого торжества, и это, конечно, не прибавляло симпатий к «свободам». Многим памятны строки Максимилиана Волошина:

 
…не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
 

Такие «свободы», переходящие во вседозволенность и полное отсутствие каких бы то ни было ограничений, приводят к тому, что через какое-то время устанавливается тирания и от свободы как таковой ничего не остается, как это и случилось в России в 1917 и как об этом несколько раз писал Питирим Сорокин в «Заметках социолога»:

Республика не исключает сильной власти. У нас же не было почти никакой. Снесены были всяческие ограничения свобод. Установлены были такие пределы личных прав человека и гражданина, каких не знала ни одна страна. Принудительная основа общественного порядка заменена была основой, покоящейся на доброй воле, на полной свободе говорить, действовать и поступать, как кому заблагорассудится. [Трагедия революции]

Массовые аресты, повальные обыски, исключения из службы, самосуды и насилия, надзор и шпионство, ограничения свобод и роспуски дум, запреты и суровые угрозы, закрытия обществ и общин, все это, вплоть до лишения «виновных» хлебных карточек, практикуется новыми «властителями» с неограниченной щедростью. [О чем говорит террор большевиков]

Впрочем, это, по-видимому, универсальная черта любой революции. Снова процитируем «Заметки социолога» Питирима Сорокина – на этот раз о Французской революции:

Французская революция начала с декларации прав, с полноты свобод и неотъемлемых прав гражданина, кончила консульской конституцией и такими законами о личных правах, которые эти свободы оставляли почти лишь на бумаге. [Возможна ли в России реакция?]

Иногда непосредственный переход от неограниченной свободы к «худшей из тираний» формулируется как следствие некоего общего закона, как в наблюдении Глеба Нержина – персонажа романа Солженицына «В круге первом»:

Для математика в истории 17 года нет ничего неожиданного. Ведь тангенс при девяноста градусах, взмыв к бесконечности, тут же и рушится в пропасть минус бесконечности. Так и Россия, впервые взлетев к невиданной свободе, сейчас же и тут же оборвалась в худшую из тираний.

Итак, слово воля и его производные говорят об отсутствии привычных ограничений и каких бы то ни было норм и правил, тогда как слово свобода указывает на подчиненность нормам, правилам и ограничениям. Именно поэтому вольный перевод предполагает отсутствие ограничений, вытекающих из требования соответствия оригиналу, а свободное владение языком вовсе не предполагает игнорирования языковых норм и правил, а напротив, указывает на то, что субъект следует этим норма и правилам, и это не составляет для него труда: правила его не стесняют. Вольная жизнь в лесу предполагает отсутствие ограничений со стороны общества и необходимости следовать каким-либо законам, а жизнь в свободных странах ориентирована как раз на неуклонное следование законам.

В силу сказанного свобода может быть относительной. В частности, возможно высказывание: Им предоставлялась определенная свобода. Слово воля в таких контекстах невозможно. Поэтому именно в отношении свободы возникает вопрос о том, какие ограничения свободы представляются разумными.

Не останавливаясь отдельно на истории каждого из слов, входящих в словообразовательные гнезда с вершинами свобода и воля, обратим внимание на некоторые особенности семантического развития этих слов и их производных в советское и постсоветское время.

Слово свобода и его производные регулярно использовались в языке советской пропаганды, характеризуя «свободную» советскую жизнь. В конституции СССР образца 1936 (так называемой «Сталинской конституции») декларировалось, что всем «гражданам СССР гарантируется законом: а) свобода слова, б) свобода печати, в) свобода собраний и митингов, г) свобода уличных шествий и демонстраций» (статья 125); правда, указывалось, что эти гарантии даются «в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя», и тем самым подразумевалось, что если власти решают, что использование указанных видов свободы не соответствует интересам трудящихся и не служит целям «укрепления социалистического строя», то «свобода» превращается в фикцию. Отдельная статья (124) была посвящена религиозной свободе, которая именовалась в ней «свободой совести». Статья заслуживает того, чтобы привести ее целиком:

В целях обеспечения за гражданами свободы совести церковь в СССР отделена от государства и школа от церкви. Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами.

Примечательно, что статья признавала «свободу антирелигиозной пропаганды», но не свободу религиозной пропаганды; тем самым миссионерская деятельность с самого начала оказывалась вне закона.

Идеологическая конструкция «свобода в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя» восходила к известному тезису Ленина, согласно которому «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Соответственно, подчеркивалось, что осуществление «свободы» всегда происходит в чьих-то интересах и отличие «свободы» в СССР от свободы в западных странах состоит в том, что в СССР она осуществляется «в интересах трудящихся», а в так называемых «капиталистических», или «буржуазных», странах «в интересах кучки богачей». Когда речь шла о «капиталистических» странах, слово «свобода» часто ставилось в кавычки и/или сопровождалось эпитетом «буржуазный» или «буржуазно-демократический». Ср. примеры из «Национального корпуса русского языка»:

Германская буржуазия видела, что буржуазно-демократические свободы, сохранившиеся в Германии, могут сыграть с ней злую шутку, что рабочий класс может использовать эти свободы для развертывания революционного движения. Поэтому она решила, что для сохранения в Германии власти буржуазии есть только одно средство – уничтожить буржуазные свободы, свести к нулю парламент (рейхстаг) и установить террористическую буржуазно-националистическую диктатуру, способную подавить рабочий класс и найти себе базу среди реваншистски настроенных мелкобуржуазных масс. [История ВКП(б). Краткий курс (1938)]

Так называемая буржуазная «свобода» поистине является ничем не ограниченной свободой для разжиревшей ничтожной кучки богатеев. Это удобная ширма, за которую прячутся от взоров трудящихся их поработители – буржуазные дельцы, паразиты и тунеядцы. Буржуазная «свобода» для трудящихся означает смерть от голода, безработицу, жалкое прозябание в нищете. [обобщенный. За активную предвыборную пропаганду // «Наука и жизнь», 1950]

В том лишь и заключается их хваленая пригонка частей, что, рядом и взаимно дополняя друг друга, уживаются гангстер, защищающий его адвокат, фабрикант войны, христианский проповедник и бессовестный сочинитель, воспевающий эту романтику планктонного существования и воображаемые буржуазные свободы… [Л. М. Леонов. Русский лес (1950–1953)]

Столкнувшись с реальной жизнью Страны восходящего солнца, этим разрекламированным хваленым раем для богатых и бедных, с борьбой простого человека за свое существование, показывая лживость буржуазных «свобод», Рюрик Ивнев пишет роман «Остров отчаяния и надежд», рисуя тюрьму народов, из которой невозможно вырваться, едко высмеивая капиталистическую действительность Японии. [Н. Леонтьев. Проза поэта (1981)]

Подчеркивалось, что свобода в «буржуазном» понимании враждебна интересам трудящихся и потому неприемлема для советских людей:

Они хотят открыть форточку для буржуазной «свободы» печати, причём они не видят, что тем самым они оживляют антисоветские элементы, усиливают их напор на диктатуру пролетариата и открывают дорогу для буржуазной «демократии». [И. В. Сталин. Международное положение и оборона СССР (1927)]

При этом свобода оставалась основополагающей ценностью в независимом дискурсе. Название радиостанции «Свобода», вещавшей на Советский Союз через шум глушителей, было выбрано совершенно не случайно. Тем самым слово свобода в целом сохранило и даже укрепило свой положительный ореол к концу коммунистического режима в СССР.

Лишь изредка в нонконформистском дискурсе встречалось саркастическое употребление слова свобода, как в песне Александра Галича «Я выбираю свободу»:

 
Я выбираю Свободу,
И знайте, не я один!
…И мне говорит «свобода»:
– Ну что ж, – говорит, – одевайтесь,
И пройдемте-ка, гражданин.
 

Напротив того, слово воля в традиционном значении было не характерно для языка советской пропаганды, а его производные, рисуя привольную жизнь в Советском Союзе, вообще игнорировали существование ГУЛага. Показательна известная цитата из песни «Широка страна моя родная…» на слова Василия Лебедева (Кумача), написанные в 1935: Я другой такой страны не знаю, / Где так вольно дышит человек. Кстати, песня, прозвучавшая в кинофильме «Цирк» (1936), в 1937 была дополнена словами о Сталинской конституции и правах человека:

 
Золотыми буквами мы пишем
Всенародный Сталинский закон.
Этих слов величие и славу
Никакие годы не сотрут:
– Человек всегда имеет право
На ученье, отдых и на труд!
 

В речи советских заключенных слово воля обозначало весь мир за пределами системы тюрем и концлагерей, и в таком употреблении отразилось представлении о воле как о внешнем, постороннем мире (в английском переводе романа «В круге первом», выполненном Г. Виллетсом, выражение на воле обычно переводится просто как outside). Не случайно слово воля в таком значении в основном употреблялось самими заключенными, а также говорящими, как бы становящимися на их «точку зрения». Особое место занимают производные вольный и жаргонное вольняшка, специфика которых состоит в том, что они обозначали вольнонаемных сотрудников тюрем и концлагерей в их противопоставлении не только заключенным, но и сотрудникам, находящимся на службе в «органах». Поэтому значение этих слов не эквивалентно значению прилагательного свободный.

В «Раковом корпусе» Солженицына врач Лев Леонидович, сообщивший больному Костоглотову, что побывал там, где вечно пляшут и поют, на вопрос последнего: «И по какой же статье?» – отвечает: Я – не по статье. Я – вольный был. В опубликованных переводах этой реплики на иностранные языки не отражена специфика русского слова вольный в данном типе употребления (слово прямолинейно переводится словами со значением ‘свободный’).

Что касается до слова вольняшка и его производных, они использовались в речи заключенных преимущественно в ироническом ключе. Приведем примеры из романа Александра Солженицына «В круге первом»:

доверчивых лопоухих вольняшек

Вольняшки не знают цены вещам!

только зэк наверняка имеет бессмертную душу, а вольняшке бывает за суетою отказано в ней.

преуспевающих, близоруких, не тёртых, не битых вольняшек

по вольняшечьему недомыслию

У вольняшек не было бессмертной души, добываемой зэками в их бесконечных сроках, вольняшки жадно и неумело пользовались отпущенной им свободой, они погрязли в маленьких замыслах, суетных поступках.

Нейтральное слово вольный использовалось как относящееся к воле в ее противопоставлении ГУЛагу: просто вольные, а также вольные служащие, вольные сотрудницы, вольная уборщица, вольная девушка, вольный дежурный, вольная библиотека, «вольная» одежда и т. п. «Традиционные» употребления (такие, как вольный ветер) являются в речи заключенных исключениями и тоже могут предполагать иронию, как в следующем высказывании одного из персонажей романа «В круге первом»:

Честное слово, как будто вольный ветер подул! Пересылки! этапы! лагеря! движение!

На этом фоне в романе выделяется использование слова вольный с непосредственной отсылкой к пушкинской эпохе в словах Нержина:

Вот именно этого вида счастья – мужского вольного лицейского стола, обмена свободными мыслями без боязни, без укрыва – этого счастья ведь не было у нас на воле?

Здесь многое обращает на себя внимание: и слово вольный в «пушкинском» смысле (предполагающем, едва ли не в первую очередь, обмен свободными мыслями без боязни), и особенно то, что такая вольность прямо противопоставляется воле, поскольку на воле она невозможна.

В позднесоветское и постсоветское время, когда ГУЛаг перестал пронизывать всю жизнь, рассмотренное значение слова воля стало сходить на нет (продолжая, разумеется, использоваться в воспоминаниях, художественной литературе и т. п.); тем самым у слова воля актуальными остались только значение ‘желание’ и связанное с ним значение ‘способность добиваться цели’ (сильная воля). Что же касается до слова вольный, то в последнее время в какой-то степени возродилось его старое значение, восходящее к «пушкинской» эпохе. Так, вновь образованное Вольное историческое общество названо так с очевидной отсылкой к словоупотреблению пушкинского времени. Прилагательное вольный в названии указывает на независимость от насаждаемых в современной России взглядов на историю и связанных с ними ограничений и одновременно содержит коннотацию, характерную для данного типа словоупотребления, – ‘выражающий критическое отношение к власти’.

При этом, поскольку, как уже говорилось, в языке советской пропаганды слово воля практически не встречалось, при необходимости обозначить «волю» в ее противопоставлении «местам заключения» в официальном дискурсе использовалось слово свобода. Так, приговор к заключению в тюрьму или концлагерь официально назывался лишением свободы. В 1930-е в «местах заключения» в качестве «средства наглядной агитации» использовались плакаты с лозунгом «На свободу с чистой совестью». Такое словоупотребление изредка проникало и в речь заключенных, но в целом оставалось для них не характерным. Следующая цитата из воспоминаний Ирины Ратушинской обращает на себя внимание необычностью употребления слова свобода вместо ожидаемого воля:

Законный вопрос: что в этой книге – правда, а что – художественный вымысел? Отвечаю сразу: вымыслу в этой книге места нет. У меня бы просто не хватило фантазии. Изменены только некоторые имена – не моих соузниц и не наших палачей, но тех людей, что нам сочувствовали и потихоньку помогали: почти всех уголовников, надзирательниц, некоторых офицеров. Так надо, чтобы с ними не расправился КГБ. По той же причине в нескольких местах изменена хронология событий: тогда невозможно понять, какими все-таки способами мы держали связь со свободой.

Подавление личной свободы при коммунистическом режиме естественно приводило к мысли, что, поскольку свободы нет и на воле, подлинная свобода вообще не зависит от внешних обстоятельств и может быть только внутренней. В частности, тюремщики сами несвободны. Как говорит один из персонажей романа Солженицына «В круге первом»:

Свободу вы у меня давно отняли, а вернуть её не в ваших силах, ибо её нет у вас самих.

Эта мысль является ключевой для романа «В круге первом», но она вообще характерна для нонконформистского дискурса. Отсутствие свободы на воле связано с повсеместно господствующим страхом: человек боится лишиться свободы и сам себя ее лишает. Здесь действует общий закон: пока человеку есть что терять, он не может чувствовать себя свободным. Зато в заключении он снова обретает свободу, поскольку бояться ему больше нечего. Как формулирует тот же персонаж романа «В круге первом»:

…человек, у которого вы отобрали всё, – уже не подвластен вам, он снова свободен.

Правда, оказывается, что и в тюрьме, а особенно на привилегированной «шарашке» есть что терять. А поскольку кругом стукачи, выясняется, что подлинной свободы нет и здесь. Отсюда недоумение, выраженное (правда, по несколько другому поводу) еще одним персонажем романа – заключенным Прянчиковым:

Неужели и в тюрьме нет человеку свободы? Где ж она тогда есть?

Итак, в романе «В круге первом» ярко отразилось новое разграничение воли и свободы, состоящее в том, что воля целиком относится к внешним обстоятельствам и противопоставлена заключению, а свобода же по самому своему существу может быть только внутренней. Собственно, об этом же пишет и Григорий Померанц (в «Записках гадкого утёнка»), говорящий, что только в заключении он мог ощутить подлинную внутреннюю свободу:

И все-таки мне было хорошо – гораздо лучше, чем на окаянной воле. Там все время казалось, что я свободен, – и это была ложь. А здесь внешняя сила взяла мою внешнюю свободу – и освободила внутреннюю. Стало совершенно неважно, в каких обстоятельствах я живу. (Это от меня не зависело. Я за это не отвечал.) Важно было только, какой я сам.

Впрочем, само понятие «внутренней свободы» в условиях тоталитарного гнета может интерпретироваться по-разному. Возражая Семену Телегину (псевдоним Герцена Копылова), высказавшемуся в том духе, что даже при внешнем подчинении насилию можно сохранять независимость мысли и в этом и заключается внутренняя свобода, Александр Солженицын писал:

…если шиш, показываемый тайно в кармане, есть внутренняя свобода, – что же тогда внутреннее рабство? Мы бы всё-таки назвали внутренней свободой способность и мыслить и действовать, не завися от внешних пут, а внешней свободой – когда тех пут вовсе нет.

И продолжал, полемизируя с пониманием «внутренней свободы» в статье Телегина:

А может быть и психиатры института Сербского той же «тройной моралью» живут и гордятся своею «внутренней свободой»?

Разграничение внешней и внутренней свободы оказывается ключевым для нонконформистского дискурса советского времени. При этом по отношению к внешней свободе остается в силе парадокс, всплывший в споре Вас. Розанова и Владимира Соловьева: внешняя свобода желанна, поскольку мучительна внешняя несвобода, но сама по себе она нужна лишь постольку, поскольку позволяет реализовать наше призвание, вытекающее из внутренней свободы. Снова можно цитировать Солженицына:

Сама по себе безграничная внешняя свобода далеко не спасает нас. Интеллектуальная свобода – очень желанный дар, но как и всякая свобода – дар не самоценный, а – проходной, лишь разумное условие, лишь средство, чтобы мы с его помощью могли бы достичь какой-то другой цели, высшей.

И Солженицын подробно развивает эту мысль:

Внешняя свобода сама по себе – может ли быть целью сознательно живущих существ? Или она – только форма для осуществления других, высших задач? Мы рождаемся уже существами с внутреннею свободой, свободой воли, свободой выбора, главная часть свободы дана нам уже в рождении. Свобода же внешняя, общественная – очень желательна для нашего неискажённого развития, но не больше как условие, как среда, считать её целью нашего существования – бессмыслица. Свою внутреннюю свободу мы можем твёрдо осуществлять даже и в среде внешне несвободной (насмешка Достоевского: «среда заела»). В несвободной среде мы не теряем возможности развиваться к целям нравственным (например: покинуть эту землю лучшими, чем определили наши наследственные задатки). Сопротивление среды награждает наши усилия и большим внешним результатом.

Отсюда вывод:

Главная часть нашей свободы – внутренняя.

Тем самым возникает у Солженицына интересное и отчасти парадоксальное сближение свободы и «самостеснения» – прямо вопреки характерному для русской языковой картины мира противопоставлению свободы и тесноты. Однако важно, что речь идет не о внешнем притеснении, а именно о добровольном самоограничении, самостеснении:

После западного идеала неограниченной свободы, после марксистского понятия свободы как осознанно-неизбежного ярма, – вот воистину христианское определение свободы: свобода – это самостеснение! самостеснение – ради других!

Таким образом, общее положение, согласно которому свобода невозможна без каких-то ограничений, дополняется у Солженицына тезисом, что важнее всего самоограничение:

Исходные понятия – частной собственности, частной экономической инициативы – природны человеку, и нужны для личной свободы его и нормального самочувствия, и благодетельны были бы для общества, если бы только… если бы только носители их на первом же пороге развития самоограничились, а не доводили бы размеров и напора своей собственности и корысти до социального зла, вызвавшего столько справедливого гнева, не пытались бы покупать власть, подчинять прессу.

Солженицын придерживался идеи о необходимой связи свободы и самоограничения и впоследствии. Эта мысль – один из постоянных мотивов его публицистических выступлений. В «Слове при получении премии “Фонда свободы”» (Стэнфорд, 1 июня 1976) он говорил:

Подлинно человеческая свобода – есть от Бога нам данная свобода внутренняя, свобода определения своих поступков, но и духовная ответственность за них. И истинно понимает свободу не тот, кто спешит корыстно использовать свои юридические права, а тот, кто имеет совесть ограничить самого себя и при юридической правоте.

А осенью 1993 в интервью швейцарскому еженедельнику «Вельтвохе», отвечая на вопрос о возможности сочетания дисциплины и свободы, он сказал: