Текст книги "Искусство скуки"

– Я понял, кто тебе нужен! – Хабиб уверенно прервал его мечтательные размышления.

Они лежали рядышком на невысокой траве в небольшой финиковой роще, начинавшейся сразу за старой полуразрушенной городской стеной, которая теперь была никому не нужна, кроме живущих в её расщелинах пауков и ящериц.

– Кто? – Мальчик подпёр рукою свою тёмную, курчавую голову, чтобы не пропустить ни слова.

– После того, что ты сделал, отец точно не повезёт тебя в Эль-Рахтум, а о зубах из слоновой кости и думать нечего – дорого. – Его старший товарищ продолжал неторопливо рассуждать вслух, продолжая лежать на спине.

С Хабибом, как всегда, трудно было поспорить, парень он был, несомненно, ловкий и о жизни знал гораздо больше Шарифа, это тоже нужно признать. Чего там говорить, у него уже волосы росли на лобке! Отец Шарифа действительно пришёл в бешенство, когда увидел, как мальчик записывал на магнитофонную плёнку Коран в собственной возмутительной музыкальной обработке, держа в руках фонарик, в качестве микрофона, и совершая непристойные движения, в подражание современным западным исполнителям. Наверное, из дома бы выгнал, или прибил, если бы не мать. Хабиб был прав, Эль-Рахтум с его специальными врачами – бесстрашными укротителями непокорных зубов, навсегда захлопнул для него свои неприступные городские ворота.

– Это уж точно, – вздохнул Шариф, – но, что же мне делать?

– Тебе может помочь только один человек – Бахти-факир. – Хабиб изрекал слова с особой значительностью, почти как сам имам Сааддин на проповеди.

– Цыган? – В голосе мальчика послышалось слабое сомнение.

– Дурак ты! – Хабиб быстро развернулся к нему. – Он не цыган, а – банджар!

– Банджар, а всё равно кочует с цыганами. Отец говорит, что все они мошенники и воры. – Шариф пальцами ломал тонкую сухую соломину. Ему изо всех сил хотелось верить Хабибу, но о своих сомнениях он не сказать не мог.

В прошлом году прямо за городской стеной на несколько дней остановился бродячий цыганский цирк, по пути на север в сторону богатого туристами и деньгами морского побережья. На невиданное зрелище – волшебный, неведомый мир полный факиров, фокусников, заклинателей змей, гадалок, чревовещателей и повелителей джиннов собралось полгорода. (Шариф еле выпросил тогда несколько монет у матери, втайне от отца, чтобы посмотреть с мальчишками «на чудеса»). Ну, цыганам только того и было нужно. Многие взрослые не досчитались денежек в своих карманах, а так же кое-какого домашнего имущества. С их двора, например, цыгане умудрились своровать даже видавшего виды норовистого петуха. А ещё говорили, что они утащили с собой полуторагодовалого ребёнка. Решили даже снарядить погоню, но ребёнок потом, к счастью, нашёлся целым и невредимым.

Хабиб пристально в упор посмотрел на него.

– Говорю тебе, другого выхода нет! А он мне: «Отец, отец…». Не хочешь, я на следующей неделе один пойду их цирк смотреть. – Он опять завалился на спину с отсутствующим видом.

– Хабиб, они на следующей неделе приезжают? Правда? Откуда ты знаешь? – Мальчик теребил друга за рукав.

– Тебе-то что? Пастухи сказали.

– Ну, Хабиб. – Заныл мальчик. – Про цыган, это я так, петуха жалко. Петух, сам ведь знаешь, какой был – учёный! В хорошем настроении, через палку, как собачка мог перепрыгивать. А ещё…

– Да, помню я прекрасно вашего петуха. Потому и увели, что учёный был, а они знали! – Хабиб немного смягчился. – Они всё про всех знают.

У мальчика округлились глаза.

– Как, всё про всех знают?!

– А ты, что сам не видел хрустальный шар, с помощью которого Бахти-факир отгадывал имена и числа?

Мальчик хорошо помнил, как при свете факелов хрустальный шар Бахти-факира переливался, то голубым, то лиловым, то изумрудным светом точно подсказывая своему повелителю нужные буквы и цифры. С таким шаром – не удивительно!

– Да, уж они всё, наверняка, должны знать. – Согласился Шариф и на секунду успокоился. Но потом опять вспомнил про свои зубы и всполошился. – А почему ты решил, что Бахти-факир сможет мене помочь?

– А, кто же ещё? – В свою очередь удивился Хабиб. – Кроме него некому.

– А инопланетяне? – Почти без надежды, на всякий случай спросил мальчик. – Ты же говорил, что у них есть специальные лазеры!

– Только Бахти-факир. – Хабиб сказал, как отрезал.

Наверное, когда вырастет, он тоже будет имамом, как достопочтенный ходжа Сааддин, подумал мальчик. Выбора у него всё равно не оставалось.

Всю неделю мальчику снился один и тот же сон, как они с Хабибом приходят в шатёр к великому Бахти-факиру, ночью, очевидно, уже после представления. Старик сначала хочет поразить молнией своих дерзких незваных гостей, но потом соглашается сохранить им жизнь, и угрюмо выслушивает просьбу робеющего Шарифа, а потом долго колдует над своим многоцветным хрустальным шаром. Они, не смея шелохнуться, сидят на полу в его шатре и очень долго ждут. У Шарифа пересыхает во рту, ему хочется пить. Но Хабиб знаками показывает, что нужно терпеть, пока Бахти-факир не закончит. Наконец, великий маг торжественно объявляет истину: он должен превратить мальчика в змею! Шариф даже удивляется, как он сам раньше не догадался, это же так просто. Один раз он собственными глазами видел по телевизору, как ядовитой змее удаляли зубы – быстро и очень просто. Какой-то тощий индус в белой набедренной повязке, и такой же на голове вертел перед змеёй куском парного мяса, а когда змея резко и глубоко вонзила в него зубы, другой индус, только толстый, с силой дёрнул её за хвост (это была кобра). Она тут же лишилась своих ядовитых зубов. А потом, говорили в телепередаче у неё отрасли новые, только уже не ядовитые, а нормальные… «Вот и мне бы тоже – не ядовитые, а нормальные» – думал мальчик, и просыпался в жару с пересохшими губами. Нет, ещё не сегодня. Приходилось ждать.

– Шариф, о чём ты всё время думаешь? – Спрашивала мать, когда он замирал над остывшей тарелкой кукурузной каши и над полной кружкой козьего молока, а к своим любимым фигурным булочкам из слоёного теста даже не притрагивался. – Ты не заболел?

Про отцовское недовольство она больше не напоминала.

– Нет, мам. Я тебя люблю. – Отвечал сын, как всегда, но как-то странно, и неспешно подхватывая школьную сумку, медленно брёл на остановку.

Мальчик ещё дольше задерживал школьный автобус, и Абу-Касим в тысячный раз под общий смех обещал ему устроить поездку в школу на верблюде. Только Шариф уже не обращал на всё это никакого внимания. Зато, он перестал ковырять в носу, чем немало удивил свою соседку по парте, щепетильную Зухру. И, даже автоматически, по рассеянности, пару раз захватил с собой в школу носовой платок, приводя в явное замешательство географичку.

Но ему было не до географичкиных эмоций. Он мысленно готовился к превращению змею! В первые дни его одолевали сомнения. Мальчик и так, и эдак представлял себе процедуру избавления от ненавистных зубов без предстоящего, безусловно, опасного для всякого человека превращения. Вот его привязывают толстыми верёвками к длинному гладкому бревну, подвешенному на больших железных цепях, навроде тарана, используемого при штурме крепостей, какие он видел на иллюстрациях к книжкам фэнтези. Потом «таран» медленно раскачивают всё сильнее и сильнее, пока он, наконец, не сможет вцепиться зубами в освежеванную баранью тушу, прибитую к полуразрушенной городской стене, которая теперь всё равно никому не нужна, кроме пауков и ящериц, живущих в её расщелинах… Можно было ещё попробовать вариант с лошадью, даже корова бы сгодилась, если щёлкнуть кнутом посильнее… Есть ещё инопланетяне со своими лазерами, с ними было бы вообще просто… Но Хабиб сказал… Нет, всё же вариант с превращением в змею, как ни крути, выходил самым простым и реалистичным. А всё-таки страшно, в змею.

Такого предположить не мог даже Хабиб со всей его рассудительностью и знанием жизни. Бахти-факира среди приехавших цыган не оказалось. Напрасно они бегали среди шатров и кибиток сгрудившихся, как и в прошлом году прямо за полуразрушенной городской стеной. Всё было как тогда: глотатель шпаг на глазах изумлённой публики глотал шпаги (только не такие длинные, как в прошлый раз), фокусник показывал карточные фокусы и фокусы с исчезновением предметов. Многочисленные гадалки тут же, не слезая со своих перекошенных от долгой дороги кибиток, гадали по рукам, а чревовещатели, коих число с прошлого года почти удвоилось, вещали городским жителям об их будущем. Заклинатели – заклинали, жонглёры – жонглировали… не было только нигде единственного на Земле человека, который мог помочь бедному мальчику – Бахти-факира! Более того, и сами цыгане не могли сказать, где он. А некоторые, казалось, даже не понимали, о ком их спрашивали. Отчаянию мальчика не было предела.

– Хабиб, как же так? Хабиб, ты же говорил! – Заливался слезами мальчик. – Кто же мне теперь поможет? Меня всегда будут называть крокодилом, Хабиб…

Старший товарищ тоже пребывал в полной растерянности. Единственное, что он мог пообещать Шарифу в создавшейся ситуации, так это то, что он будет с удвоенной энергией заниматься боксом и нещадно бить тех, кто посмеет надсмехаться над его другом.

– А девчонки, если они будут надо мной смеяться? – продолжать исходить рыданиями мальчик.

Хабиб об этом не подумал. Тут даже он был бессилен.

– Шариф, Шариф, просыпайся сынок. – Мать как всегда будила его в школу.

Пока он с трудом разлеплял глаза, она ворковала с ним как голубица и гладила мальчика по его тёмной, курчавой голове. Просыпаться ему не хотелось, после того, что произошло. Ну, почему? Почему, мне так не везёт? Это Аллах разгневался на меня за то, что я так непочтительно обошёлся с его священной Книгой!

Теперь даже ненависти к зубам не осталось – сил не было. Мальчик без единой эмоции смотрел на себя в зеркало и бездумно шевелил зубной щёткой во рту. «Значит, судьба такая». Он устало вздохнул, на зеркало в это раз не попало ни единой капельки. Серовато-белая пена потекла по, начавшей ржаветь ещё до его рождения раковине. Сегодня мать его не торопит, это потому, что он перестал рассматривать свои зубы. Мальчик медленно вытер руки и пошёл за стол, есть совсем не хотелось.

– Шариф, сынок. Я хотела тебе сказать. – Мать оторвалась от своих фигурных булочек из слоёного теста и приблизилась к нему. – Отец решил продать наших овец. Ни к чему, сказал, их в городе держать. Я тоже так думаю. Приплод от них небольшой, лучше уж завести домашнюю птицу, говорят, мороки с ней меньше, а толку гораздо больше будет. – Она обняла сына, равнодушно копающегося ложкой в кукурузной каше, и тоскливо поглядывающего на козье молоко. – А ещё он сказал, что на каникулах отвезёт тебя в Эль-Рахтум, там есть специальные врачи…

– Что?! В Эль-Рахтум?! – Мальчик не верил своим ушам. – Но, ведь он… но ведь я… – мысли мешались, и слова, наскакивая друг на друга, застревали во рту.

Я люблю тебя, мама! – Больше он ничего не мог сказать, и только крепко прижимался к матери.

А через минуту мальчик уже бежал, размахивая своей школьной сумкой и поднимая за собой клубы придорожной пыли. «Эль-Рахтум! Эль-Рахтум! Мой рахат, мой лукум!». Нужно срочно обо всём рассказать Хабибу! Интересно, что сегодня скажет толстяк Абу-Касим, когда он вовремя, без опоздания, с довольной улыбкой покажется в дверях школьного автобуса?

Серж ещё раз перечитал концовку и остался, собой доволен. Мальчика он спас неожиданным для себя самым простым и естественным способом. И это сейчас было для него главным. Оказывается, самое естественное тоже может быть самым неожиданным, с удивлением думал он, пока не вспомнил, что опять забыл позвонить Агнетте.

Contrapunkt № 5

Бернар был негром. То есть, совсем чёрным. Это хорошо, думал Бернар, если идти по улице с закрытым ртом и, не открывать глаза, то ночью меня почти совсем не видно. Слышны только мои шаги, на самом деле, лёгкие и пружинистые. Но по ночам людям почему-то кажется, что все, какие есть шаги, их преследуют, или, наоборот, сами пытаются поскорей уйти от преследования. Слышите меня? Это иду я – ваша тёмная, спящая совесть, уууууу! Страшно? Да, куда же вы, мадам, месье? Не бойтесь, я пошутил. Ваша совесть спит, а я, видите ли, нет. Шатаюсь по ночному городу. Ахаха! Это тоже была шутка, эээй! Я же говорил, если идти по улице с закрытым ртом, ЕСЛИ рот не открывать, но снова не удержался и открыл. Сейчас опять вызовут полицию, нужно сматываться пока не поздно. Вы не скажете, почему, как только чёрный открывает рот этом городе, здесь сразу же вызывают полицию? Я бы, лично, предпочёл иметь дело с пожарными – они люди благородные, и без комплексов.

А вообще, Бернар считал себя парнем весёлым и незлопамятным. Не смотря на то, что его деда и бабку в 1927 году здесь, в Париже в зоопарке показывали. Не верите? Сейчас, один момент! У него даже афишка старая сохранилась. Где же она, где… Да, вот, глядите – целая и невредимая, красочная такая, художник здорово поработал, не халтура какая-нибудь! Немного поблекла, правда… Это сколько лет-то прошло? Но все буквы отлично сохранились: «Human Zoos – Science and Spectacle». Перевести? Не надо?

Дед рассказывал, что сначала он жил в Раю. Нормальный, обычный Рай, разве что мяса вдоволь поесть редко удавалось, да мёдом диких пчёл не всегда полакомишься – это очень опасно. А потом его привезли во Францию и поселили в просторный вольер с двумя страусами, а будущая бабка Бернара жила в соседнем вольере, с одной только зеброй. Там они и познакомились, через перегородочку – дед с бабкой, а страусы с зеброй, ну и крест-накрест тоже. «Кормили, между прочим, хорошо, – радостно вспоминал дед, – на завтрак обычно давали… на обед…, а на ужин… – он загибал причудливо выгнутые артритом пальцы, – да, ещё посетители кое-что подбрасывали, кто булочку, кто бананчик. «А страусы?» – спрашивал Бернар. «А страус, между прочим, птица самолюбивая, гордая, можно сказать царская! – Со знанием дела пояснял старик. – Она, на что попало, не бросается. Их тоже хорошо кормили, дружно все мы жили. – Заключал дед благодушно, почёсывая седые виски.

Вот бабке, той от зебры один раз задними копытами сильно перепало. (Кто ж догадался в один вольер двух особей женского пола посадить?). Что-то лошадке не понравилось… Ладно, вообще живой осталась. А зебру скоро увели на случку, да так назад и не вернули. «Лурдис стало скучно одной, но я ведь был совсем рядом. Мне было жалко её, и тогда по ночам я стал придумывать разные смешные истории и рассказывал ей, через ту самую деревянную перегородку, лёжа на боку, а она слушала. А иногда, мы оба просовывали головы между металлических прутьев, – это можно было, – и долго смотрели друг на друга. В лунные ночи я прекрасно видел её лицо, а она моё. Это сейчас у меня зрение стало совсем плохое…». Вот так, оказывается, романтичность и чувство юмора в любых условиях – это верный ключ к сердцу женщины. (Когда Бернар родился, бабка уже лакомилась мёдом небесных пчёл в компании предков).

А ещё Бернар узнал, что каждую неделю, по средам, к деду приходил лингвист, а по пятницам антрополог. Дед и того, и другого называл почтительно «докторами», подразумевая не их учёные степени, о которых он не имел ни малейшего представления, а уважительно соотнося их с врачами. Оба были в белых халатах, белых врачебных колпаках, и закрывались от деда ватно-марлевыми повязками. Хотя, доктор-врач тоже приходил, но он осматривал его и бабку, как правило, раз в месяц. В вольере работать учёным мужам было неудобно – грязно, неуютно, да и дурно пахнет. Поэтому, деда на пару часов два раза в неделю водили в небольшую комнату, располагавшуюся внутри здания администрации зоопарка. Лингвист ему больше нравился, но уважал он больше антрополога. Первый всегда любил послушать, что дед рассказывал о своей прежней вольной жизни, а второй, почти всё время молчал, слушал не особо, и всё время измерял его штангенциркулем – сразу видно, важный человек! «А после того как я уходил оттуда, то видел через окошко, как они включали «синее Солнце». Боялись, что я привожу с собой злых духов». Дед даже не подозревал, насколько он был близок к истине…

За год экспонирования предков Бернара их посмотрели более миллиона человек! Представляете, какая популярность. Вас сейчас посади в клетку, сколько за год народу придёт? Если вы не умеете предсказывать результаты матчей футбольного чемпионата мира, ну или, на худой конец, чемпионата Франции, то едва ли больше 40–50 тысяч – как раз, примерно, один футбольный стадион. А тут, больше миллиона! Считай, половина тогдашнего Парижа – не хухры-мухры…

Сегодня парижский зверинец, где содержались негры, стоит заброшенным. Его закрыли в самом конце 20-х годов, когда началась великая депрессия – денег у публики стало в обрез, только на самое необходимое. Тут уж не до развлечений. Из трёхсот человеческих особей мужского и женского пола привезённых в 1927 году по программе Science and Spectacle 47 умерли в течение двух последующих лет, в основном, от пневмонии. Остальных, богатые парижские семьи разобрали на сувениры. Так, дед и бабка Бернара (она, надо сказать, к тому времени уже была беременная) попали в качестве толи прислуги, толи экзотических домашних животных в семью одного преуспевающего адвоката.

Теперь строения разрушаются, территория зарастает диким лесом. Периодически мэрия пытается разбить на этом месте современный городской парк, но муниципальных чиновников, пекущихся о лучшем благоустройстве городской совести всякий раз одёргивает общественность. Она, общественность, честно говоря, тоже не любит вспоминать об этом неприглядном эпизоде своего колониального прошлого, но и забывать вроде как нехорошо. Я слышал, что узникам концентрационных лагерей до сих пор, по суду, компенсацию выплачивают за время, проведённое за колючей проволокой. А про то, чтобы что-то заплатили людям из HUMAN ZOOS, я ничего не слышал. Наверное, всё это теперь выглядит совсем уж неправдоподобно. Так, и зарастает бывший человеческий зверинец лесом, как бы в полузабытьи, между былью и небылью. Не ровён час в нём дикие обезьяны заведутся и начнут эволюционировать в новую расу людей. Показать вам, где находится это место? А, знаете…

Я мало что понимаю в искусстве, – часто повторял Бернар, когда приходил в домашнюю мастерскую к своему другу, художнику Шарифу, этническому арабу. Но то, что ты делаешь, – говорил он теперь, сидя за небольшим импровизированным столом, образованным старой дверью, накрытой целлофановой плёнкой и покоящейся на спинках двух молодящихся стульев, – мне всегда нравится.

– И знаешь, почему? – Бернар с удовольствием облизывал языком почтовые марки, и аккуратно рядком приклеивал их на, пахнущий дальними странствиями конверт, как будто награждал своё послание всеми возможными орденами Французской Республики.

– Почему? – Шариф на пару шагов отошёл от мольберта, на масло всегда нужно взглянуть издали.

– Вот, взять, к примеру, анальгин. – Очередная, уже третья по счёту марка с изображением каких-то достопримечательностей Парижа легла на чистую белизну конверта. – Посмотришь на твою коробку анальгина, и моментально настроение поднимается, и даже зубы перестают болеть!

– Бернар, если бы от одного взгляда на мою коробку анальгина переставали болеть зубы, то этот анальгин никто бы не покупал. Зачем? Пришёл в аптеку, посмотрел бесплатно на коробку, и пошёл домой счастливый. – Художник снова приблизился к своему мольберту. – А им ведь нужно, чтобы его покупааааали. – Он что-то подправил мелкой, острой кисточкой на холсте.

– Нет, мой друг, ты не прав. Для чего тогда люди приобретают картины? Можно было бы просто сходить в музей. Человеку нравится чувствовать, что искусство всегда где-то рядом, сопровождает его по жизни разными приятными мелочами, вроде твоей замечательной коробки суахили-анальгина.

– Суахили-анальгина? – Шариф удивлённо посмотрел в сторону своего друга, почтового штемпеля.

– Я думал, ты знаешь. Кения – Танзания – Мозамбик. У меня создалось неопровержимое впечатление (Бернар любил придумывать необычные словосочетания на французском языке, типа «грациозный успех» или «неопровержимое впечатление»), что его откуда-то оттуда привезли, и чуть ли не вручную раскрашивали. Знаешь, обычно росписью занимаются женщины…

– Да продлит Аллах твои дни, дорогой друг Бернар! – С досадой в голосе перебил его художник. И даже руки опустил. – Если моя коробка будет производить такое впечатление на людей, они будут долго думать, прежде чем купить обезболивающее, не заразятся ли они какой-нибудь малярией или лихорадкой Эбола!

Ты преувеличиваешь, Шариф. – Бернар облизывал последнюю, шестую марку с волоокой голубой кукушкой, обитающей на Мадагаскаре (достопримечательностей Парижа не хватило). – Да, что они с тобой сделали, эти фармацевтические бароны?! – Необыкновенная птица так и осталась сидеть на кончике его тёмного, дрожащего от негодования указательного пальца, тревожно лупя своими удивительными глазами по всей мастерской. – Я не узнаю тебя, мой друг! Ты стал пуглив и подозрителен, как дермато-венеролог. – Бернару пришлось облизывать кукушку во второй раз. – Хочешь, мы поднимем в Париже восстание? Все чёрные выступят в поддержку твоего замечательного суахили-анальгина. Нас послушают, нас теперь много! А мы скажем, что другой анальгин мы покупать наотрез отказываемся.

– И, чем же мы все будем в таком случае лучше фармацевтического лобби в конвенте Пятой Республики? – Художник сдёрнул с головы бандану в крупный синий горошек, плюхнулся в кресло и закурил бомбейскую сигару.

– А вот и лучше! Африканский орнаментальный анальгин – это не намёк на метафору, это сама непосредственная правда будущего. Смотри, – Бернар торжественно поднял конверт и обратил его к Шарифу. Мы дарим людям надежду, не пройти мимо удивительной красоты этого мира. Иногда марки говорят больше самого письма!

– Твои-то уж точно. – Шариф пыхнул сигарой и засмеялся. – Вон, даже синяя птица удачи есть. – Он указал сигарой на ту самую последнюю справа во втором ряду мадагаскарскую кукушку. Вид у неё был необыкновенно притягательный и чрезвычайно глупый. – Кому письмецо?

Бернар, вместо ответа, молча, вытащил из конверта мягкий, ровно исписанный лист бумаги, вырванный из какого-то фирменного блокнота, отложил конверт на стол, и стал медленно читать:

Дорогой дядя! Пишу тебе, чтобы узнать, как ты поживаешь, как здоровье твоих домашних. А у меня, слава богу, всё хорошо, чего и вам желаю, и молю бога, чтобы у вас было всё благополучно. Письмо пишет за меня, по моей просьбе, мой друг Бернар, сын Диалло, внук Маду…

– Не переживай, у нас, у негров (Бернар специально сказал не «у чёрных», а «у негров») письма написанные под диктовку, не считаются приватной информацией. К тому же, уверен, его будет вслух читать вся деревня.

Шариф пожал плечами, как знаешь.

Бернар продолжил, почесав нос.

…Как ты, вероятно, уже знаешь, я нахожусь в Париже. Я, слава богу, здоров и всё время думаю о вас. Я приехал во Францию не для того, чтобы стать бродягой или бандитом, а для того, чтобы устроиться на работу, зарабатывать понемножку…

Художник немного насторожился, текст письма показался ему откуда-то знакомым.

…и для того, также, чтобы научиться какому-нибудь хорошему ремеслу. В Дакаре работы не найдёшь, а я не могу целыми днями и даже годами сидеть сложа руки. В молодости это совсем не годится. На дорогу я занял денег. Конечно, нехорошо, что я ничего не сказал ни тебе, ни матери, но право я не мог оставаться и ждать…

Шариф начал догадываться, он забарабанил пальцами по потёртым деревянным подлокотникам, а Бернар, заметив краем глаза, что художник начинает выказывать весёлое возбуждение, и сам уже не мог читать серьёзно.

…неизвестно чего, и кормиться воздухом. – Бернар хохотал, глядя на друга, так, что даже слегка помял листок. – Не надо слушать всякие россказни. Если кто пропадёт во Франции, сам виноват…

– Ах ты, гуталиновая рожа! – Шариф весело запустил в Бернара маленькой атласной подушкой. Тот поймал её на лету и метко возвратил обратно. – Ты думаешь, я не читал Усмана Сембена? Это же «Почтовый перевод»!

– Отстань от меня, старый муэдзин! В смысле, я хотел сказать «старый мудак»!

Шариф гонялся за Бернаром по мастерской, пару раз, чуть не сбив с ног свой рабочий мольберт, и один раз чуть не упал, споткнувшись о старое ведро, служившее ему водосборником на случай протекания крыши.

– Я тебе покажу, старый! Мы ровесники!

Шариф был немного грузным, и потому выглядел чуть старше.

– То есть, с «мудаком», ты уже не споришь?

– А чего с тобой, мудаком спорить? – Шариф тяжело дыша, снова уселся в кресло, подобрав атласную подушку, под свою пятую точку. Приходилось острить, раз уж не смог догнать. – С тобой вообще никто спорить не станет, потому, что твоё прошлое пахнет тухлой селёдкой и ещё чем-то таким…

– Ну, ну, чем? – Весело подначивал друга Бернар, покажи, на что ты способен, давай.

– Чем-то таким, – Шариф беспомощно вращал рукой, подбирая слова и морщась – кошачей блевотиной!

– О, как! Весьма образно, месье художник. Не желаете ли нарисовать натюроморт с моего прошлого, под названием «Кошка наблевала селёдкой»?

– А от твоего настоящего несёт марихуаной, подъездами и мочой! – Шариф уже отдышался и всю энергию теперь направлял на игру в снобистское столичное презрение. – От вас грязных нигеров всегда чем-то несёт. – Добавил он, сделав жест, как будто стряхивал Бернара с лацкана своего воображаемого пиджака, всё более, входя в образ. – Вы, просто, не можете не источать запахов! Вы – настоящие мускусные вонючки!

– Кошка, отрыгнувшая селёдкой, мне понравилась больше! Ярче было, образнее. Но, не сдаваться! У нас ещё есть будущее!

– У нас есть будущее! – Передразнил Шариф. – Это у меня, потомка багдадских халифов есть будущее. А у тебя нет будущего, лучший друг обезьяны! Ты даже не представляешь, сколько мне требуется прилагать усилий, убеждая себя в том, что мы принадлежим к одному биологическому виду! Поэтому…

– Поэтому? – Теперь рукой крутил Бернар, помогая Шарифу закончить мысль.

– Поэтому, оно пахнет адреналиновой катастрофой вперемешку с венозной кровью на асфальте.

– Неплохо, но немного расплывчато. – Заключил Бернар. – Урок политкорректности можно считать законченным?

– Да! – С силой произнёс Шариф удовлетворённо улыбаясь.

– В следующий раз, моя очередь. – На всякий случай предупредил Бернар, заострив кверху палец.

Шариф безоговорочно согласился.

– И куда ты собираешься отправлять Усмана Сембена, дорогой Бернар сын Алена Делона? – Осведомился художник с весёлыми искорками шампанского в глазах.

Бернар, напротив, ушёл в себя и сосредоточенно посасывал, испрошенную у Шарифа бомбейскую сигару.

– Если ты читал «Почтовый перевод», то ты помнишь, что его невозможно отправив отсюда, получить на Родине. – Бернар немного помолчал. – На своей духовной Родине. – С ударением добавил он.

– Я помню. Чтобы писец перевёл тебе письмо с французского нужно заплатить ему денег, чтобы заплатить писцу денег, нужно получить почтовый денежный перевод, а для получения денежного перевода ты должен иметь удостоверение личности с фотокарточкой, за которое нужно заплатить. Но у тебя нет денег, потому, что ты не можешь получить почтовый денежный перевод. – Шариф быстро пересказывал суть того, что он помнил о книге, озадаченно посматривая на впавшего в оцепенение друга. («Не траву же он курит, в конце-концов, а бомбейскую сигару»).

– Ты видел, как они перелазят через высокие стены, обмотанные колючей проволокой на испанской территории Африки, чтобы попасть сюда, в Европу? Так бы лезли муравьи или крысы, но это люди, Шариф. Они толкаются, теснят друг друга, взбираются по головам. Некоторые срываются вниз и разбиваются насмерть, но всё равно лезу, лезут… Один парень застрял прямо там наверху в колючей проволоке, неизвестно, сколько он провисел, пока не умер от потери крови и жажды. Никто ему не помог, и не снял его оттуда. Я видел это современное африканское распятие на фотографии в журнале, и даже терновый венец был, только не из роз, а из впившихся в его тело безжалостных металлических колючек. А на его, свалившейся на бок голове, сидела маааленькая жёлтая птичка с приоткрытым клювиком, – Бернар показал на пальцах, сколь невелика была птичка, – она, наверное, ему что-то пела, Шариф. Так её и запечатлел фотограф.

Шариф был мусульманином, но он почувствовал (в глазах разбухали влажные линзы), что его растрогали христианские метафоры его удивительного чёрного друга.

– И ты теперь на Родину посылаешь письма? Но, кому? – Шариф до сегодняшнего дня думал, что вполне хорошо знает этого забавного парня с приплясывающей походкой.

– На деревню, дядюшке! – Бернара почему-то опять захватило безудержное веселье. Он заливался смехом, как кейптаунский архиепископ Дезмонд Туту, и его теперь бросало в кресле как шлюпку в шторм, с борта на борт.

– Чего ты ржёшь? – Шариф тоже начал немного подпрыгивать на своей атласной подушке, уже совершенно не соображая, что происходит.

– Шариф, Шариф! – Бернар не мог остановиться. – Ты всё-таки вырос в городе. – Ахаха. – Ты не понимаешь, что там происходит! – Ахаха.

– Да, где происходит? Ты, по-моему, вообще коренной парижанин! – Звучало и вправду смешно.

– Ага, Крокодил-Данди! – Он силой воли заставлял себя успокоиться, и вытирал слёзы. – В деревне, в наших деревнях. Мне дед рассказывал. Никто этого не понимает. – Бернар только теперь потихоньку приходил в себя.

– А что такого в ваших деревнях? – Шариф давал другу время собраться и толком всё объяснить.

– Вот, представь себе, ты здесь в Париже получаешь письмо. Что ты делаешь перво-наперво?

– Сначала, я смотрю от кого оно пришло, наверное, так.

– Нет, Шариф! – Бернар хлопнул светлой стороной ладони себе по коленке. – Сначала, ты возбуждаешься! В серую и скучную череду твоих дней, в твою пропахшую ацетоном и дымом бомбейских сигар художническую мастерскую врывается…

– Известие? – Предположил художник.

– И это мне говорит автор декораций к спектаклю «Танцы с анальгином»! Признайся, ты не сам это придумал, содрал где-то. – Бернар снова изобразил на лице лёгкое неудовольствие («смотри мне в глаза, негра лицом не обманешь…»). – Ангел, Шариф, вестник небес к тебе спустился!

– Ты сказал: «врывается». А ангелы не вырываются! Врываются, знаешь кто… – Шариф немного насупился, как обиженный ребёнок.

– Врывается – это о производимом эффекте…

– Да, понял я уже. Только письмо может быть и от налогового инспектора. – Он нетерпеливо дёрнулся на своей атласной подушке. – Знаешь, тут иногда таких писем наприсылают!