Текст книги "Гибель гитариста"

Но так Дима смотрел бы на него – раньше.

Сейчас же он уставился из окна уныло на мужика лет пятидесяти с хозяйственной сумкой и пресно думает: вот идет мужик лет пятидесяти с хозяйственной сумкой.

И больше – ничего не думает.

Что же случилось – и давно ли?

Недавно случилось.

Может, это:

он сидел, смотрел и слушал игру Дениса Ивановича, глянул мимолетно на Эльвиру – и вдруг ум его, как в обморок, упал, наоборот, в беспощадную ясность. Печенегин мужчина, Эльвира женщина. Вот и все. У Печенегина есть мужское, у Эльвиры женское. Дима хочет Эльвириного женского, утратив вдруг брезгливость. А то, что Печенегин гитарист, стало в этот момент совершенно несущественно. Да и хороший ли гитарист? Дима прислушался и услышал в пальцах Дениса Ивановича всего лишь любительскую ловкость. Иногда – проблески вдохновенья, но вот теряется или неоправданно убыстряется ритм, вот пальцы нечетко фиксируют струны, звуки подплывают – любительщина, прав был заезжий музыковед, прав!

Так, стоя в то утро у окна и вспоминая, думал Дима – и ждал потрясения, но потрясения не было. Напротив, было чувство, что он долго болел, а теперь выздоровел, у него что-то со зрением и слухом было, а теперь со зрением и слухом все нормально. Вон прошел мужик с хозяйственной сумкой – и ничего более.

А вон машина проехала – и ничего более. У Эльвиры есть женское, которого он, Дима, просто и властно хочет, – и ничего более. А Дениса Ивановича он уничтожил в себе как человека.

В нетерпенье Дима вышел из дома. Он направился к тому месту, которое всегда и безотказно приводило его в состояние почти наркотической созерцательности, он мог часами там быть. Это место – на берегу пруда в старом городском парке. Плакучая ива склонилась над водой. И, если забраться под ветви, оказавшись скрытым от всех, и глядеть, как вода отражает листья и узорное сквозь них небо, если видеть, как рябь воды и колыханье ветвей и листьев ежемгновенно меняют картину, – возникает восторг вечности; хоть бросься в эту воду навсегда, потому что лучшего ничего представить уже нельзя (этого желания Дима боялся и больше трех-четырех часов под ивой не сидел, уходил, когда был уже на грани).

И вот он побежал к своей иве, сел под нее, увидел отраженье листьев и неба – и – ничего!

Гораздо больше его интересовало то, что происходило в прогулочной лодке, выплывшей из протоки. Парень раскачивал лодку, а девушка визжала и кричала:

– Перестань! Серый, перестань! Серый, перестань! Серый, перестань! Серый, перестань! Серый, перестань! Серый, перестань!

Раз двадцать просила она своего Серого, вцепившись в борта лодки, наконец тот насытился милым страхом подружки и сел за весла, и лодка проплыла мимо, близко. Парень был глупоглаз, девушка такая же, но мила, и сняла от жары маечку, оставшись в купальном лифчике, и плоть ее двойная бунтовала против материи одежды, желая ласки воздуха, ветра – и, может, пальцев. Его, Димы, пальцев, – почему бы и нет? Ах, хорошо бы утоп этот парень. Навсегда, насмерть. А она выплыла бы сюда, под иву, и Дима не стал бы утешать ее, он схватил бы ее и сказал просто: АОУОА!

– Аоуоа! – гортанно ответила бы девушка, заранее содрогаясь в конвульсиях.

А потом и ее утопить.

Я люблю топить людей, подумал Дима, с радостью найдя в себе новый повод для восторга и привычной для него душевной постоянной наполненности.

Ему опять есть чем жить – ведь он же не может, как другие, жить просто так, пустым или полупустым. И вот он опять полон!

Дима встал, сплюнул в воду и огляделся, словно проверяя, видел ли его кто-нибудь, – хотя он ничего предосудительного не совершил еще.

2

Сестра его, пятнадцатилетняя ОЛЯ ГУЛЬЧЕНКО, бродя по комнатам в то утро накануне той ночи, тоже думала о Денисе Ивановиче Печенегине. Она думала, что редко ей приходилось видеть такого безобразного старика. Ведь он, конечно, старик, ему сорок три года! Сорок три! Вот ей сейчас пятнадцать. Она проживет столько же – ей будет тридцать, и еще столько – будет сорок пять, то есть две жизни еще проживет – и окажется лишь чуть старше теперешнего Дениса Ивановича, который, впрочем, умрет к тому времени. Оля очень аккуратная девочка. Она любит, чтобы все было аккуратно. А у Дениса Ивановича двух зубов уже нет, это видно, когда он улыбается. Правда, улыбка у него хорошая и отсутствие зубов заметно, только если приглядываться. Но все равно, разве это аккуратно? Хотя – сорок три года, как тут не остаться без зубов!.. А в девятнадцатом веке и в пятьдесят лет женились. Повесть Пушкина «Дубровский». Малолетнюю девушку выдают как раз за какого-то пятидесятилетнего князя, не помню фамилии. Дубровский хотел ее выручить, а она сказала: нет, я другому отдана и буду век ему верна! Дура, конечно. И зря Пушкин не написал, что было дальше. А вот если бы: свадьба, старый князь тянет к невесте синие свои губы (и зубов половины нету!), и вдруг молодой человек, брюнет, не обязательно Дубровский, а такой, как Андрей Андреев, высокий, широкоплечий, но не он, не Андрей Андреев, а еще лучше, – опрокидывает стол, хватает меня в охапку, несет в сани, закрывает шубой. «Кто вы?» – «Я твоя судьба!» …Нет, больше я туда ни ногой, скучно там. Беззубый Денис Иванович… И вообще… Пусть Димка ходит. Димка хочет Эльвиру. Да, да, не надо мне про любовь, пожили на свете, знаем, – все хотят голой кожи, притискиваться к ней, кусать ее, захватывать ее в горсти, царапать ногтями… У него только пальцы красивые. И больше ничего. Интересно смотреть, как играет. Именно смотреть – потому что послушать можно что и получше. У брата записи. Вон лежит, плачет. Шизофреник. Боже ты мой, как хочется… как хочется… горячей ванны… Вот – вода. Зеленоватая почему-то. Вода не имеет цвета: уроки химии. Очень даже имеет. Это цвет бесцветности. Разве не цвет? Потому что в принципе невозможны вещи и предметы без цвета, без запаха или вкуса – без чего-нибудь, что позволяет их различить. А то, чего нельзя различить, этого нет. Но вот горячая вода обволакивает, а вместе с нею обволакивает как раз что-то такое, чего нет. Кусать, гладить, холодно гладить, как лед – горячий, – разглаживать кожу, гладкую, как кожа, грудь, округлую, как грудь, живот, упругий, как живот… Животное. Рыбы – животные? Они живут в воде. От слова – живут? Значит, животные – это все, кто живут. Нет, но растения тоже живут. Но по-своему. Он меня любит – по-своему. Значит – не любит. Но хотя бы по-своему. А о ком это я? Бывают же такие уродливые люди. Даже противно. Сегодня же приду: нет, Денис Иванович, я уроков у вас брать больше не буду! Из-за чего? Из-за ваших зубов. У вас их нет, а вы все время скалитесь, меня это раздражает. Мне хочется сказать вам, что у вас пахнет изо рта. Воняет. И пусть это не так – но мне хочется это сказать вам в ваше лицо, в вашу улыбку! Это, Денис Иванович, какое-то уже нестерпимое желание, я с ним уже бороться не могу. Каждый раз оно сильнее. И если я не брошу занятий, я обязательно завтра или послезавтра скажу вам это. И вам неприятно будет, и мне тоже. Но хочется, понимаете? Ну, как на похоронах хочется рассмеяться или, наоборот, гадость сказать в тот момент, когда все вокруг улыбаются, будто на самом деле чему-то рады. Жизнь – поганая штука. Меня тошнит. Я бы все время лежала в ванной. А когда надоест – я возьму бритву, вот это лезвие, которым, дешевеньким, бреется отец, и вот так по животу – снизу вверх… снизу вверх… Кровь? Кровь!.. Красивое облачко… И совсем не больно, не страшно. Приятно даже. Обязательно это сделаю – но когда будет причина. Серьезная и красивая причина. И сама я должна стать старше, красивее… И буду лежать в розовой воде… Но сперва я должна стать старше и красивее. Я буду гораздо красивее Эльвиры Нагель… Хотя зачем ждать? Может, то и хорошо, что мне пятнадцать лет. Старички, они любят незрелое. Андрей Андреев – старичок, хоть и молод еще. Сопляк-мальчишка. Смешно вспомнить, как я пришла к нему. Засуетился, стал что-то говорить, спрашивать, я сказала, что хотела сказать, он испугался и обрадовался, потом забыл про испуг, стал уже с удовольствием все делать, спрашивал, не больно ли, такой заботливый! Мне было все равно. Он очень удивился, когда я сказала, чтобы он обо мне навсегда забыл, я больше никогда к нему не приду. Он чуть на колени не упал. А я сказала: нет. Я сказала: я всего лишь использовала тебя как средство. Он озверел и хотел убить меня из пистолета. Я сказала: стреляй, сволочь! – повернулась и гордо вышла, а он выронил пистолет и зарыдал, ломая пальцы… Я ждала неделю, пока все заживет. Я пришла к нему. Я ведь понимала, что девчонкой Денису Ивановичу совсем не нужна. Он скажет: я не могу, учитывая твой возраст и невинность. А я захохочу (он залюбуется ослепительно белыми зубами): вы слишком обо мне хорошо думаете, Денис Иванович! Я женщина! – и гордо вскинула голову. Он побледнел. Он сказал: да, я люблю, люблю тебя, но я боюсь осуждения людей и общества, ведь тебе всего пятнадцать лет. Я сказала: для любви нет возраста! Он согласился, но что-то его останавливало. Я воскликнула: из тебя пьют кровь все, кто вокруг тебя! Одно твое слово – и я уничтожу их – и ты будешь свободен, мы уедем с тобой туда, куда ты захочешь. Тут я схватила нож, и он невольно залюбовался сверканием лезвия, сверканием таким же, как ее глаза. «О, нет, – сказал он. – Ты не понимаешь, сколько светских условностей обуревают меня, ты не можешь представить, какие невероятные жизненные узлы приходится распутывать мне, включая внебрачного сына, который вырос, но уже претендует на наследство и хочет отобрать у меня вот эту гитару работы Страдивари, унизанную брильянтами!» – «Ты хочешь сказать, что тебе дороже твоя музыка, дороже твоя гитара? О, если б это было так! – воскликнула она, и он потупил глаза, пораженный ее проницательностью. – На самом деле тебе дороги всеобщее обожание, твоя всемирная слава, успех у женщин и вращение в светском обществе! Вот чем ты дорожишь более всего, именно поэтому так дорожишь своей репутацией и не можешь дать вырваться на свободу из груди из души из сердца из сердца вырваться на свободу птице счастливой птице свободной птице быстрокрылой птице своей любви! Ты выбираешь не между мной и музыкой, ты выбираешь между мной – и покоем, комфортой, тьфу, черт! комфортом, ты выбираешь, нет, ты уже выбрал!» – «Я люблю тебя!» – воскликнул он, простирая к ней руки. «Мне не нужна такая любовь!» – воскликнула она, направляя себе в сердце острое жало кинжала. «Пусть холод этого клинка охладит мою кипящую кровь! Прощай!» И она вонзила себе в грудь кинжал, и упала, истекая кровью. Он страшно закричал, упал на нее и… У меня на ногах, кажется, начинают расти волосы. Это ужасно. Придется тогда брить ноги. Не бывает же, чтобы вообще без волос. Я видела тетку – совершенно мохнатые ноги. Ужас. Я бы застрелилась. И если б была некрасивой, застрелилась бы. Зарезалась бы. Но не бритвой. У бритвы нет острого кончика, а так интересно… А вон перочинный ножик… Кинжал первоклассника, очень смешно… Но острие – острое. Вот вдавливается в кожу. Глубже. Больнее. Еще глубже. Еще больнее… Мама!… Что это? Что это? Что это?

ЧТО

ЭТО?!

3

АНДРЕЙ АНДРЕЕВ, упомянутый в мыслях и фантазиях Оли Гульченко (фантазией, например, является приход ее к нему), – тоже ученик Дениса Ивановича и тоже был у него в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июля.

Не имея слуха, Андрей никогда не увлекался музыкой, его интересовали другие вещи.

У него – машина.

Автомобиль.

Он с детства хотел машину.

Вырос.

Зарабатывал.

Копил.

Доставал.

Крутился направо, налево, назад, вперед – вокруг денег, вокруг людей, вокруг собственной оси.

И вот ему стало двадцать четыре года.

И она стала у него.

Она называется «БМВ».

Нет, не так.

BMW.

Вот как она называется.

Она алого блистающего цвета.

У нее четыре двери и закругленные формы клинообразного кузова.

В ней музыка mini hi fi, кондиционер, бар с напитками.

В ней кожаные сиденья.

На крыше есть люк темного стекла, который можно открыть для прохлады, а можно и не открывать, но тогда его не будет видно тем, кто смотрит со стороны. Когда же его откроешь, его видно – не в пример большинству машин, пусть тоже импортных, но не имеющих такого люка. И если, например, девушка сидит в машине и ей захочется посмотреть наверх, то она увидит над собой сквозь щель люка небо с облаками или без облаков, с одной только безграничной синевой, и она сразу душой почувствует иной масштаб и простор – и мощь движения, а через это по-другому оценит масштаб, простор и мощь владельца машины Андрея Андреева, – что и требуется доказать.

Колеса у машины широкие и небольшие в диаметре, диски их хромированные или никелированные – сверкают.

Стекла окон машины тоже затемнены – из машины отлично видно все, в машину же ничего не видно, и завистливому зеваке остается лишь воображать, кто там таинственный, невидимо-неведомый, по каким тайным делам промчался мимо него в городские дали, кто – и с кем? Вздохнет зевака, тряхнет раздраженно бутылками кефира в полиэтиленовом пакете (на котором загорелая голая женщина изображена на золотом пляже под пальмой со счастливой улыбкой лица и манящим извивом тела) и скажет мысленно: «Убивать таких пора!» – может быть, имея в виду не только того, кто едет в машине, но и загорелую женщину – и того, по чьей вине он должен пить кефир вместо ежедневного шампанского, которое он и не стал бы пить каждый день, но хотел бы иметь такую возможность, он бы даже и не притронулся к нему, поставил бы два ящика, гости удивляются, спрашивают, а он отвечает: да так, на всякий случай, пусть себе стоит, вдруг хорошие люди зайдут – угощу…

К заднему же стеклу машины приклеена белая надпись на синем фоне, дразнящая своим содержанием (Андрей приобрел ее на автомобильном базаре). Надпись такая:

I HAD A MALT AT THE YELLOWSTONE DRUG

SHOSHONI, WYOMING

Купив машину, Андрей Андреев не сумел сразу же купить гараж и четыре месяца спал в машине. Впрочем, когда гараж наконец был приобретен, Андрей не расстался с привычным уже местом ночлега и частенько приходил в гараж успокоиться от жизни – и переспать ночку с машиной, которая ни разу еще не предала, не подвела его, а только ласкала удобством кресла, скоростью, легкостью, – не говоря уж о том, что она стала для него идеальной сводней – и бессчетное количество девушек, девчонок, девиц, девах, девок, баб, женщин, чувих, лахудр и лохушек, дам и барышень, принцесс и золушек попадали на совратительные ложа сидений и безропотно позволяли привезти себя – все в тот же в гараж, а не домой, поскольку родители Андрея Андреева, с которыми он жил, к его занятиям и образу жизни относились неодобрительно. Да хоть бы и одобрительно, в гараже было сокровеннее и уютнее, особенно после того, как Андрей расширил гараж, пристроив вполне жилое помещение, провел туда воду и газ, оборудовал канализацию.

И стал тут жить.

И был бы вполне счастлив – если бы не Эльвира Нагель.

Они были ровесники и учились в одном институте, на одном факультете (Андрей, убиваясь дни и ночи добычей денег, высшее образование на всякий случай все же решил получить). Эльвира (то не сплетни о ней были) действительно отличалась покладистостью. А Андрей был тоже красив и раскован. И вот он подошел к ней и сказал: «Мы с тобой оба вполне бессовестные люди. Мы с тобой идеально подходим друг к другу». – «А катись ты!» – брезгливо ответила Эльвира Нагель, полулежа на кровати и лаская голову уткнувшегося к ней в подмышку коротыша (фамилию которого Андрей забыл тотчас после окончания института), с коротышом этим никто из студентов не мылся одновременно в душе, боясь заразиться стекающей из-под его ног водой: он страдал грибковыми и другими кожными заболеваниями, включая чесотку. Но к Эльвире, кстати, ничего не пристало, как и все прочее, что могло бы пристать, Андрей доподлинно знал – умея узнавать такие вещи, – что она ни разу не обращалась к врачу по поводу любовных болезней, и это его, четырежды лечившегося, очень изумляло. Итак, Эльвира, одаривавшая нежностью всех, не одарила только одного – и именно того, кого одарить была бы рада и счастлива любая, лишь шевельни пальцем. Чтобы не бередить свое самолюбие, Андрей сделал вид, что сказал свои слова Эльвире в шутку, – без нее хватает. Но потом, когда появилась машина, когда он благоустроил гараж, когда появился у него серьезный опыт жизни, когда стало ему уже двадцать пять лет, он вспомнил. Он не хотел приезжать к ней домой или на работу, тем более что она нигде не работала. Он сутками колесил по городу, чтобы увидеть ее случайно. Он ездил, глядя по сторонам, и несколько раз чудом избежал столкновения. И увидел ее. Она переходила улицу. Резким маневром он поставил машину перед ней – навстречу движению. Не обращая внимания на гудки и крики, он открыл дверь и тихо, скромно посмотрел на нее. Эльвира усмехнулась и сказала: «Нет. Никогда». Тогда Андрей стал узнавать про ее жизнь и вышел на Дениса Ивановича. Он купил замечательную гитару (так ему сказали) за полмиллиона рублей денег – в начале девяносто четвертого года – и пришел к нему стать его учеником. Есть ли какие навыки? – спросил Денис Иванович. Нет, ответил Андрей. У меня даже слуха нет. Но я хочу играть. Вы сыграйте, а я перейму. Недоумевающий, но уважающий чужие потребности, странности и страсти, Денис Иванович сыграл одну из самых трудных пьес своего репертуара. Андрей, наведя на его пальцы видеокамеру, снимал. Дома – то есть в гараже – он уселся перед экраном телевизора и с видеозаписи стал изучать, что делать пальцами правой руки, а что левой – учиться вприглядку. Он просидел так два месяца безвылазно – и достиг поразительных результатов. Он пришел к Денису Ивановичу, взял гитару и в присутствии всех математически точно повторил труднейшую пьесу. Денис Иванович очень хвалил. Другие тоже отнеслись приветливо – кроме Димы Гульченко, сказавшего, что это дикая профанация искусства, и кроме, как вы сами догадываетесь, Эльвиры Нагель, ничего не сказавшей, но в глазах ее было полное равнодушие – настолько полное, что Андрей Андреев не поверил.

Утром накануне ночи с пятнадцатого на шестнадцатое он долго думал, проснувшись в своем доме-гараже, он составлял план, как залучить Эльвиру в свою машину. А уж машина за нее сама решит. Сорок восемь раз уже он предлагал ей свои услуги – по утрам, когда расходились от Дениса Ивановича, сорок восемь раз она отказывалась. Необходим был вариант беспроигрышный. И Андрей придумал: пусть Денис Иванович попросит ее.

С какой стати Денис Иванович будет ее просить?

Тут Андрей Андреев рассуждал антилогически.

Логически, с точки зрения нормального человека, тот, кому предложат помочь соблазнить женщину если не любимую, но ту, с которой определенные отношения, должен возмутиться. Значит, Денис Иванович поступит наоборот. Ибо он – ненормальный.

Нет, Андрей Андреев даже уважает Дениса Ивановича, хоть и считает его ненормальным. Не совсем нормальным, точнее. Уважает он его за умение наслаждаться жизнью – в виде хотя бы гитары, музыки. Андрей Андреев презирал – горько и даже патриотично – родную нацию за то, что она лишена умения искать, находить и лелеять нечто, что доставляет именно наслаждение – высокое, на всю жизнь. Он, Андрей Андреев, нашел – машину, Денис Иванович нашел – гитару, музыку. При этом он, Андрей Андреев, патологически нормален, а Денис Иванович идиот. Следовательно, чувство наслаждения в данной стране доступно двум крайним группам населения – людям ненормально нормальным (ибо вопрос – откуда они здесь вообще взялись?) и людям нормально ненормальным, которых, конечно, традиционно больше, но все ж меньшинство, поголовное же прочее население живет без радости и, главное, без желания эту радость иметь.

Итак, решено, он скажет Печенегину: Денис Иванович, мол, посоветуйте Эльвире поехать со мной, попросите ее, мне нужно позарез, я в любви ей объясниться, мол, хочу.

Денис Иванович, выслушав эти несусветно нелепые слова, опустит очи и скажет: конечно, конечно…

Стыдно признаться: Андрей ревнует Эльвиру к Печенегину. А ведь умней надо быть: Эльвира – человек ума, извращенного до крайности, истерическая интеллектуалка, ей как раз по вкусу должно быть что-нибудь квазимодовидное, как раз в духе Дениса Ивановича: некрасив, не весьма опрятен, беден, косноязычен – и наверняка как мужчина дурак дураком, не имеющий никакого представления об эротическом искусстве (владением приемами которого Андрей Андреев гордится). Но у Андрея почему-то ощущенье, что именно вследствие ревности он полюбил Эльвиру – хотя полюбил еще до того, как узнал Дениса Ивановича – и об их отношениях с Эльвирой.

Впрочем, насчет отношений сперва были только догадки.

Андрей Андреев догадками сыт не будет.

С ненормальными людьми нет заботы вести себя нормально, и однажды он улучил момент, остался с Денисом Ивановичем наедине в глубине сада: Денис Иванович стоял в уголке у изгороди, в лопухах, руки опустив, а голову подняв и глядя на ночную полную луну – тревожную муку шизофреников. Андрей спросил с легкостью:

– Денис Иваныч, я вот тут с одним поспорил. Вы Элькой-то пользуетесь иль нет?

Печенегин кашлянул – будто поперхнулся.

Привел в порядок одежду.

Дождался, когда и Андрей станет свободен.

Посмотрел ему в лицо и спокойно сказал:

– Ни с кем вы не спорили, Андрей. Вам это самому интересно. Даже не столько интересно, сколько любопытно. Это разные вещи. Вы умный человек, такие суетные вопросы не для вашего ума. Значит, вы не это спросить хотели, а что-то другое.

– Я именно это хотел спросить.

– Но ведь это подлый вопрос, Андрюша. Для чего вам это? Испытываете себя? Меня? Или вдруг спросилось – от свежего воздуха, от хорошего настроения, от дружелюбия ко мне? Я знаю, так бывает, человек, находясь в размягченной задушевности, желая сделать другому приятное, задает подчас глубоко подлые вопросы. Много подлостей вообще происходит от желания сделать кому-то приятное. Ведь приятное часто делается за чей-то счет. Я сам, кстати, достаточно в этом отношении подл.

– Давайте не будем, Денис Иваныч! – фамильярно воскликнул Андрей – не потому что был природно фамильярен, а из желания раздразнить Дениса Ивановича. – Я задал простой вопрос – считайте, что из праздного любопытства. Ну, или потому, что сам Эльку хотел бы употребить, но, как джентльмен, выясняю, не занята ли она?

– Это не простой вопрос, а именно подлый вопрос, Андрюша, поймите сперва это, а потом уж будем говорить, – рассуждал Печенегин. – Что такое подлый вопрос? Это такой вопрос, ответ на который не может быть не подлым. Понимаете меня? И если вы его задали осознанно, я буду вынужден расстаться с вами.

И, не требуя от Андрея немедленного подтверждения или отрицания осознанности, продолжал:

– Почему вопрос подл? Рассмотрим. Не на моем примере, а на примере некоего мужчины Х и некоей женщины Y. Вариантов отношений между мужчиной Х и женщиной Y – в смысле, который мы в данный момент разумеем, – два. Первый: меж ними ничего нет. Кажется, в таком случае вопрос не подл? Но – подл! Потому что если и нет, то, возможно, что-то намечается, а тут вдруг появляется некто третий, наблюдающий, любопытствующий, – и прекрасное, не возникнув, может улетучиться. Теперь второй вариант: меж ними есть то, что названо в вопросе. Мужчина Х ответит положительно – и рискует этим самым замарать честь женщины. Мужчина ответит отрицательно – и, значит, вынужден будет солгать. И, наконец, может ответить уклончиво или просто попросить спрашивающего не вмешиваться в его дела – но это есть косвенное признание, которое, пожалуй, еще хуже прямого, прямое часто вообще обманно, поскольку мужчина склонен к хвастовству, он может сказать «да» в силу своего тщеславия, в то время как на самом деле – нет. Понимаете?

– Понимаю, – сказал Андрей. – Понимаю, что вы, Денис Иванович, хитроумнейший человек. Вы знаете, я человек сам ученый и язык у меня подвешен – хотя, может, не так, как у вас, когда вы взволнованы (это была правда, Денис Иванович говорил гладко и почти красиво, когда был чем-то взбудоражен – даже до неестественности гладко и красиво, в остальные же моменты говорил скупо, бессвязно, неразборчиво – при этом нужно отметить, что в возбужденном или взбудораженном состоянии он находился часто, почти всегда), я человек ученый, но более всего люблю народные речения. Одно из них гласит: ласковое теля многих маток сосет. Понимаете меня?

– Понимаю. И даже согласился бы обсудить с вами мои проблемы, которыми давно уже мне хочется поделиться с близким горячим человеком, – но вы далеки и холодны, я не буду говорить с вами об этом. Боюсь, я не захочу вас больше видеть.

– Денис Иваныч! Я же пошутил! Вопрос мой подл, согласен, – и я осознал, что подл, – но после того, как его задал! Примите за дурость, Денис Иванович!

– Не приму, – сказал Денис Иванович. – Но…

И направился к дому, к голосам, к своему любезному чаю и к своей любезной гитаре.

Андрей не зря пошел на попятный. Если б Печенегин отказал ему от дома, шансы его сблизиться с Эльвирой Нагель мирным путем равнялись бы нулю.

И тогда придется применить силу.

То есть силу применить Андрей Андреев хочет в любом случае.

Ведь от того, что Эльвира окажется в его машине, ничего не изменится. Он крепко надеется на машину, но знает – она не выручит. Эльвира поймет, конечно, что именно заставляет женщин терять в его машине контроль над собой, что их начинает томить, – но именно в силу этого понимания станет собственному томлению сопротивляться. Просьбу Дениса Ивановича удовлетворит, в машину Андрея сядет, но через несколько минут строго попросит остановить и выпустить ее.

Андрей лишь прибавит скорости.

Она будет гневно кричать. Она, безумная, будет царапать его, мешать вести машину. Возможно, они врежутся в столб и оба погибнут. Но, скорее всего, останутся живы, он привезет ее в гараж и, устав слушать ее, оглушит одним умелым ударом, выключит, как говорят некоторые его знакомцы.

И сделает то, что хотел, – но не раньше, чем она придет в сознание. Она придет в сознание, увидит себя связанной…

После этого она будет его ненавидеть. Он согласен.

Он будет упиваться этой ненавистью. Он будет держать ее в гараже столько, сколько ему захочется. А потом, когда надоест, он привезет сюда Дениса Ивановича – чтобы посмотрел. Тот, конечно… Придется и его…

Подивившись ходу собственных мыслей, Андрей Андреев встал и подошел к зеркалу.

Он сделал жестокое лицо.

Жестокость была его мечтой.

Но он не был жесток.

Он был похож на Дениса Ивановича – и понимал это.

До сих пор, имея за плечами множество женщин, он относился к ним как к людям. У него из-за этого немало неприятностей. Восемь раз его пытались женить на себе. Четыре раза требовали усыновить или удочерить ребенка. Андрей бы и рад – но он один, он не может ублаготворить всех. И он тренируется в жестокости, жесткости, чаще, к сожалению, мысленно, чем действиями. Правда, попытался однажды и на деле проявить жестокость. Среди ночи возле его жилища-гаража замяукал котенок. Андрей встал, впустил его, дал молока, котенок – впрочем, подросткового уже возраста, месяцев шести-восьми, – выхлебал молоко и тотчас же обильно и вонюче нагадил. Андрей очень расстроился, он не выносил дурных запахов.

И он решил наказать котенка. Он вспомнил очень кстати о нехватке жестокости в своем характере и решил, что самая пора эту нехватку восполнить: связать лапки котенку и помаленьку резать его, живого, а он пусть орет. Суметь. Выдержать.

Он связал ему лапы (котенок сперва был доверчив, потом стал дергаться – но поздно), подвесил на крюк, достал острый нож, зажмурился и вонзил нож в котенка. Тот заорал как резаный. Андрей открыл глаза. Котенок трепыхался на крюке – спиной вниз, широко разевал пасть и орал не переставая. Крови, однако, не было. Значит, неглубока рана или такое место в теле котенка, где мало крови. Андрею же нужно увидеть кровь – для собственного укрепления. К примеру, если пырнуть в живот – обязательно должна пойти кровь. Андрей Андреев примерился – и, бросив нож, заплакал, снял котенка, развязал, стал целовать его, а тот выдирался, царапался, продолжал орать. Выскочив из рук Андрея, забился в угол. Андрей и так к нему, и так – он только выгибал спину и шипел. Андрей тогда открыл дверь, думая, что котенок убежит. Тот подошел к двери, покрутился – и вернулся в свой угол. Он, мудрый, вдруг проник в характер Андрея, понял его – и сделал выбор. Три дня еще он мурзился, не подпускал Андрея, хоть пищу регулярно принимал и регулярно после этого гадил. А потом и вовсе охамел. Чувствуя, что человек перед ним заискивает, старается его всячески ублажить, он уже не всякую жратву жаловал, воротил рыло от молока, от колбасы, зато средствами, данными ему Богом, дал понять, что уважает свежую рыбку и парное мясо. Ночами же снисходительно разваливался на постели Андрея как можно вольготнее, посредине, предоставляя хозяину лечь там, где поместится. Андрей сгонял его. Кот (получивший кличку Мизя, сокращенное от Мизантроп) наказывал Андрея – на день или два отказывался от еды и изображал из себя смертельно больного, теряющего последние силы человека, гадя при этом, хоть и не ел ничего, с удвоенной отдачей. Заслужив вновь его благосклонность, Андрей гладил его, засыпая, и думал, что любит и ненавидит кота так же, как Эльвиру Нагель, как Дениса Ивановича.

Месяца два назад, в мае, Денис Иванович прощался у калитки с гостями, простился и стоял у калитки, дыша утренней прохладой, Андрей в это время садился в машину, провожая взглядом удаляющиеся фигуры Эльвиры и ее страдателя Димы Гульченко, – и увидел и услышал, как к Денису Ивановичу пристали какие-то парни, такие же полуночники, но непоседливые, шатающиеся, приключенческие. Они спросили у Дениса Ивановича закурить или, допустим, который час, это неважно, Андрей, имеющий нюх на такие ситуации и бывавший не раз в подобных переделках, сунул в карман газовый пистолет и вышел из машины. Парни, числом четверо, окружили Дениса Ивановича. Тот улыбался. И у Андрея вдруг защемило сердце. Неужели я впрямь так люблю этого человека? – задал он себе вопрос. И тут же подумал, что дело не в любви, а в чем-то более простом. Ему просто дико видеть Дениса Ивановича в окружении этих жлобов. Денису Ивановичу хорошо быть с гитарой, с чашкой чая в руке, изредка со стаканом вина, ему идет говорить, слушать и улыбаться среди людей, понимающих его, а вот это – стоять среди сладострастно напряженных людей, затеявших игру в опасность (а по сути репетицию убийства или даже само убийство, если вдруг случайно произойдет), вот это ему не шло, он был нелеп; в Андрее была не столько злость, сколько досада на природу, допускающую такую нелепость.