Текст книги "Резиновая чума"

Глава 8

Первым, что смущало за порогом, была абстрактная картина, выдержанная в металлических тонах. Изображенное на ней напоминало сопли робота.

Вторым был плакат: «Выводите все в подсознание! Вас удивит результат».

До появления Балансирова младший доктор, помощник старшего, ковырялся в телевизоре и самоуверенно разглагольствовал по поводу эдипова комплекса и машины времени:

– Вылечат мигом. Сел и поехал в прошлое делать себя в обход папы. Селф-мейд-мен.

Старший доктор, классический старичок по фамилии Протокопов и с клиновидной бородкой, сидел перед экраном на корточках и терпеливо выслушивал заблуждения юности.

Протокопов работал давно и слыл опасным идеалистом. Он пережил многих начальников, и власть на его веку менялась не раз, но Протокопов оказывался непотопляемым. Большого секрета тут не было: он многих лечил и знал такие страшные вещи, что его решили не трогать. Некоторые страшные вещи он знал потому, что сам же их и вколачивал в головы своих высокопоставленных пациентов.

К тому же его выручала верность корням. Главы разведок и тайных полицейских подразделений всякий раз, когда их перо уже зависало над приказом о ликвидации Протокопова, опускали руки, стоило им пробежать глазами заглавие его очередного научного труда.

Доктор Протокопов был автором книг «Опыт психоанализа в русском фольклоре. Истерическая нижняя параплегия у Ильи Муромца: случай мгновенного исцеления», «Емеля: случай наружной проекции алкогольного психоза» и «Троичность русского богатырства как латентная гомосексуальная альтернатива божественной троичности».

– Дурачка привели? – приветливо сказал Протокопов, не сводя глаз с экрана, который шуршал и вспыхивал молнией после очередного тыка отверткой.

– Круглого, – закивал Балансиров, чьи хозяйские замашки, едва он притворил за собой дверь, мгновенно улетучились.

Телевизор ожил и показал военный парад.

– Какая это беспощадная вещь – история, – вздохнул Протокопов. – Не вмешайся она в процесс… А так спились все, нахватавшись поганых генов…

– Простите? – не разобрал Балансиров.

– А, забудьте, – тот махнул рукой. – Готово? – обратился он к молодому коллеге.

– Порядок, – небрежно бросил коллега, вгрызаясь отверткой в заднюю панель. Протокопов, отечески глядя на него с пола, улыбнулся. Придерживая себя за поясницу, он с некоторым трудом встал, прогнулся, хрустнул реликтовым хребтом.

– Тогда заводите, – вздохнул Протокопов. – Просвещать будем, как обычно?

Балансиров задумался.

– Нет, – сказал он решительно. – Не только просвещать. Мне он понравился. Я думаю вывести его в лидеры. Хорошо бы нагрузить ориентирами.

– Как скажете, – не стал возражать доктор.

– Мне кажется, наш проект не вызывает у вас большого энтузиазма, – осторожно заметил Балансиров.

– Нет, – согласился Протокопов. – Не вызывает. Потому что мне все равно. Меня-то пришельцы не украдут. Или вы считаете иначе?

– Боже упаси, – почтительно улыбнулся капитан.

– Ну, с чего ему меня упасти. У меня голова варит. Какая разница, кто тебя украдет – боженька или они? Никакой абсолютно. Поройся, голубчик, в ящике, – велел он ассистенту. – Что у нас там есть из архетипов?

Помощник подошел к стальному шкафчику и выдвинул ящик. Балансиров встал рядом и начал заглядывать через плечо. Протокопов готовил кресло: мягкое, удобное, с подушечкой для головы, со скамеечкой для ног. На сиденье лежали наушники, скрещенные с очками, которые напоминали прибор кошачьего видения.

– Давайте сюда вашего лидера, – жизнерадостно пригласил Протокопов.

Балансиров, как уже было сказано, нащупал за дверью Петра Клутыча, и тот замер, едва переступив порог. Почему-то он оробел, снял паричок и мял его в руках, будто кепку.

– Славно, – похвалил Протокопов. – Садитесь, милый!

Он взял Петра Клутыча под руку, подвел к телевизору и усадил в кресло, смиренно вздохнувшее.

– Вы дурак, – сказал доктор, глядя пациенту в глаза. – Вам это известно?

Петр Клутыч непонимающе кивнул. Ему не дали возможности возмутиться, потому что доктор сразу загипнотизировал его уверенным и доброжелательным взглядом. Негоже перечить родному отцу.

– Ничего вам не известно, – сам себе возразил Протокопов. – Полотенце постелите на колени. Вы знаете, что это такое? – он указал на телевизор. И, не дожидаясь ответа, растолковал: – Это двадцать пятый кадр. Вы будете смотреть передачу и медленно проникаться мыслью о вашей неизлечимой глупости. Вам повезло. Дурак не видит себя со стороны. Но мы вам посодействуем.

– Зачем? – вырвалось у Петра Клутыча.

– Ради вашей безопасности. Это уж вам ответственный товарищ объяснит, – Протокопов кивнул на Балансирова, который тоже кивнул – в общем, все они втянулись в кивание, в том числе – молодой ассистент, который кивал двум видеокассетам, не зная, какая лучше.

– И подкуем, – добавил Балансиров. – В отношении гражданской позиции.

– Совершенно верно, – доктор дернул себя за маленький, усохший нос. – Модернизируем архетип. Вы меня не слушайте, это вам ни к чему. Кого бы тебе подселить в башку? – он перестал обращаться к Петру Клутычу и рассуждал сам с собой.

– Вот эти два, по-моему, сгодятся, – напомнил о себе ассистент.

– Дайте-ка взглянуть. Хороший выбор. Похвально. Только лазерное шоу при дворе Анны Иоанновны не пойдет. Это будет слишком поверхностный образ, на грани прорыва в сознание. Надо копать глубже! Вот второй мне нравится больше, корневая картина. Илья Муромец с ядерным щитом. На свинцовой кобыле. Такого надолго хватит, как вы считаете? – Протокопов обернулся к Балансирову.

Капитан уважительно выставил палец.

– Так я и думал, – вздохнул Протокопов. – Надевай, дружок, наушники. И очечки надвинь, чтобы по сторонам не глазеть.

Петру Клутычу стало не по себе.

– А уколов не будет? – пролепетал он, надеясь шуткой увериться в общей доброжелательности.

– Будет, – доктор махнул ассистенту, который уже растягивал жгут, будто удавку.

– Какая же это диспансеризация, – сообразил, наконец, Петр Клутыч.

– Никакая, – согласился тот и с неожиданной силой придержал его за плечи.

– Кулачком поработайте, – велел ассистент.

Петр Клутыч сжал кулак и попробовал замахнуться.

– Да не так, что вы делаете! Сжимайте и разжимайте. Любите подраться?

– Не люблю, – обреченно сказал Петр Клутыч.

– Напрасно, – пожурил его Балансиров, следя за иголкой, которая торкалась в пупырчатую кожу. – Драться придется. Вас ожидают жестокие бои.

– Почему? – успел спросить пленник прежде, чем его небогатые мысли свелись в подобие тонкого лучика, который быстро забегал по мерцавшему экрану, сканируя бессмысленный «снег».

– За право остаться собой, – Балансиров бросил это на ходу, направляясь к чайнику. Клиент пошел в работу. Балансиров налил себе кипятку, добавил заварки, высыпал в кружку с нарисованным зайчиком три ложки сахара с горкой.

Протокопов подсел к нему и взял печенье. Усмехнулся:

– Как настоящие доктора. Сейчас начнут ломиться, стучать, мешать, – он кивнул на дверь. Сразу и застучали; ассистент выглянул в коридор и сердито закричал на кого-то.

– Дурачки подтягиваются, – Протокопов ревматически вздохнул.

Из кресла захрипел невидимый от чайного столика Петр Клутыч.

– Илья Муромец пошел, – предположил Балансиров и отхлебнул от сладкого зайчика.

– Пока еще не пошел. Это его личное «я» откололось. И знакомится со скорбным положением дел.

– Не помрет? – на всякий случай спросил капитан.

– Да господь с вами, – Протокопов тоже налил себе чаю, отхлебнул. – Во всяком случае, не сейчас. Будет жить, если не повесится со стыда.

А Петр Клутыч смотрел передачу и впитывал информацию, от которой у него перехватывало дыхание. Сначала ему показалось, что кто-то содрал его лицо, как будто это был паричок: совершенно не больно; лицо снялось и скомкалось, словно зеленоватая маска из толстой резины. Потом невидимый распорядитель подсунул пальцы под затылочный бугор, неощутимо подвел их к орбитам и мягко вытолкнул глаза. Петр Клутыч вылетел из тела, как из демисезонного пальто, и раздвоился. Одна часть страдала, другая бесстрастно следила. Этой другой части было глубоко наплевать на все на свете и на себя – в первую очередь. Ей ничто не угрожало. Телекартинки сменяли друг друга: с одной стороны, это было похоже на стремительный калейдоскоп; с другой, если принять во внимание эффект, который мельтешение оказывало на пассивную и страдательную часть Петра Клутыча, процедура напоминала пулеметный обстрел. Скорость не позволяла запомнить увиденное, и все нарастала, пока абстрактные рисунки не слились и не сделались вспышками. Петр Клутыч не умел объяснить, как такое возможно, но с каждым всполохом его следящая составляющая кивала и равнодушно соглашалась, находя убедительными доказательства глупости Петра Клутыча, которые множились, множились и затопляли изнемогающую душу. Он не понимал, какая из двух частей – душа. Логично было решить, что душа – это наблюдатель. Однако Петр Клутыч не мог поверить, что его душе, феномену мятущемуся и животрепещущему, до фонаря та безжалостная истина, которая разворачивалась по мере мучений и просвещения рассудочной половины.

В полусне он отмечал странные события, происходившие не на экране, а в разных других местах – например, на коленях, куда вдруг впрыгнул маленький узкий цилиндр, похожий на карандаш, и тут же пропал.

Цветное мельтешение достигла пика.

«Дурак! Дурак! Дурак!» – взрывалось в мозгу Петра Клутыча.

И мозг отвечал печальным пониманием.

Но вскоре откуда-то всунулась лошадиная морда, и стало полегче.

Часть вторая

Глава 1

Очень обидно.

До слез.

Ужасная, жестокая правда. От которой не скроешься, даже если прибавится мозгов. Все равно припечатали: дурак! Ты родился дураком, гражданин хороший. Ты заблуждался, глядя по сторонам и читая чужие мысли. Ты читал их неправильно.

Над тобой потешались, тобою брезговали. Тебе не давали покоя: пинали, унижали, увольняли. У тебя нет братьев по разуму, потому что у тебя нет разума. Когда ты остался один, тебя не оставили в покое, захотели украсть и отправить в ад. Эти страшные планы вынашивали чужие. Потом ты попал к своим. Тебя, доверчивого, заманили к врачу и там надругались.

Вроде кто-то лежал или летел, он видел точно – но где? Когда? Куда? В связи с чем? Точно не в связи с фильмом. Откуда взялся этот маленький цилиндр?

…В первый день сознательного существования Петр Клутыч выбросил паричок в урну. В сердцах, под влиянием настроения, но потом пожалел паричка, вернулся, достал, отряхнул, надел обратно.

Умом он знал, что братья по разуму у него есть, и они весьма многочисленны.

Но в сердце зияла рана. Ум был слаб, а разум – сомнителен.

Одно успокаивало: твердая почва под ногами, невыразимая определенность. Нечто вроде сокрытых и мощных корней, ветвящихся и переплетающихся с другими, родственными, корнями. Лошадь? Лошадь с богатырем? Какая-то лошадь с богатырем лезет в голову. Откуда она прискакала – неизвестно. Это очень надежная, верная, лошадь, в ее компании становится хорошо и спокойно. Жаль, что она не задерживается и быстро пропадает. Еще какие-то образы, цветные картинки – неразборчивые, будто позавчерашние сны. Но это общая лошадь, общие картинки. Основа существования. У нее широкая спина. Он, Петр Клутыч, сидит верхом на лошади и держит в руках букварь.

Пешком наяву и верхом в умозрении Петр Клутыч вошел в здание штаба.

На входе стояла вертушка; охранник почтительно улыбнулся Петру Клутычу, но все равно подождал, пока тот нароет за пазухой малиновый пропуск и покажет ему; потом пропустил.

– Вы молодец, – признал Петр Клутыч, уже стоя по ту сторону вертушки. Его потустороннее стояние расслабило охранника, перевело ситуацию в категорию бытовых. Страж просиял.

– Вы мне напомнили часового у входа в Смольный, – малиновая книжечка упала в карман. – Вам известна эта история?

– Не припомню, – услужливо подхватил охранник, хотя нечто смутное всколыхнулось в его памяти.

– Часовой не пропустил Ленина, потому что тот не показал ему документ. Ленин начал рыться в карманах, а тут выскочил какой-то человек и стал орать и требовать, чтобы Ленину дали пройти. Но часовой сказал, что не даст, пока не увидит документа, потому что порядок для всех один. И Ленин его похвалил. Показал документ и прошел на общем основании.

– Надо же. Да, да, – охранник уже стоял, машинально вытягиваясь во фрунт.

Петр Клутыч помялся, не зная, о чем говорить. Мысль закончилась.

– Ну, я пойду? – спросил он робко.

– Конечно, Петр Клутыч, вас дела ждут.

Услышав про дела, тот решил держаться надменнее.

– Увидимся, – холодно сказал Петр Клутыч.

– Обязательно, – согласился охранник, доподлинно зная, что они увидятся, потому что Петру Клутычу когда-нибудь придется выходить.

Мимо деловито пробежал какой-то молодой человек с кожаной папкой в руке. «А у меня и папки нет, – подосадовал Петр Клутыч, направляясь к лифту. – Это никуда не годится. Мне положена папка. Мне мало блокнота. Правда, с этой папкой будет одна морока. С ней много не назондируешь. В массах папка может зацепиться, раскрыться, рассыпаться…»

Он шагнул в лифт и заказал четвертый этаж.

Лифт качнулся и доставил его на место прежде, чем пассажир успел вынуть носовой платок и прочистить нос. Петр Клутыч высморкался уже на ходу; навстречу шли люди, которые здоровались с ним, и он раскланивался, не отнимая платка. Перед нужной дверью он помедлил, рассматривая надпись, возникшую за ночь: «УМКА».

«Что бы это значило – УМКА?» – он встревожился. Может быть, штаб переехал? Или движение, неровен час, вообще ликвидировалось?

Петр Клутыч, предвидя новые каверзы пришельцев, распахнул дверь и облегченно вздохнул: Балансиров сидел за столом, откуда внимательно слушал болтливого Барахтелова, очень расторопного и смышленого партийца, члена партии с четвертого числа сего года.

У того с утра пораньше была наготове новая инициатива, созревшая за ночь.

– Троллейбус был номер 20, а на табличке приписано: «скорый». Глупость, правда? Я записал его номер.

– Номер машины? – уточнил Балансиров, водивший карандашом по листу, уже исчерченному абстракцией.

Барахтелов запнулся.

– Троллейбуса, – повторил он. – Номер 20, я же говорю.

– Ага, – сказал Балансиров. – Ну, давай дальше.

– Дальше я подумал, что народ устал от безликости, от пронумерованной анонимности. Метрошные ветки и те пронумеровали. Вот хорошо бы давать автобусам, троллейбусам и трамваям имена, как пароходам: «Смелый», «Неукротимый», «Озорной», «Академик Келдыш». Народ с удовольствием знает, что если утром не протиснется в Келдыша, то поедет на Озорном. Надо обратиться в какой-нибудь рельсовый комитет.

– Это отличное начинание, – согласился Балансиров и жестом пригласил Петра Клутыча сесть. – Но я не думаю, что стоит включать его в предвыборную программу. И рельсовый комитет не ищи.

– Почему?

– Потому что они пришлют специалистов по транспортным переименованиям. И те приедут в белой машине с красным крестом.

– А-а, – нахмурился Барахтелов. Он задумчиво сгреб в кулак полукартофельный нос, но сразу отпустил и протер невыспавшиеся глазки-бусинки.

– Зачем у нас «УМКА» написано? – спросил Петр Клутыч, осваиваясь за столом.

Балансиров довольно улыбнулся, встал и начал прохаживаться по штабу, напоминая сороку в поисках сверкающего предмета.

– Это все нашего идеолога старания, – он похлопал Барахтелова по плечу. – Придумал для партии хорошее название.

– «Умеренно Мыслящий Кипучий Актив», – пояснил Барахтелов. – Нравится?

– Очень нравится, – сказал Петр Клутыч. – Только, по-моему, трудновато запомнить.

– Это не беда, – возразил Балансиров. – Никто и не будет расшифровывать. Проглотят целиком. Надо будет кому-нибудь поручить нарисовать эмблему: медвежонка на льдине, с мороженым или со штыком… Должно получиться что-то домашнее, родное, из детства, из мультфильма. Чтобы избирателю захотелось проголосовать без всяких программ и деклараций.

Петр Клутыч одобрил этот план, невольно любуясь собственным портретом, который висел под квадратными часами. «Часы истории», – припомнилось Петру Клутычу. Ему стало тревожно, и он засмущался.

– А лозунг-то! – он ударил себя по лбу, гоня неловкость.

– В литературном отделе уже подобрали, – Балансиров раскрыл записную книжку. – Удивительно простой, доходчивый и красивый. Из учебника грамматики Смирновского.

Дверь отворилась, и вошел, шаркая валенками, старик Блошкин.

– А, товарищ Блошкин! – воскликнул Балансиров. – Присаживайтесь, вы очень кстати. Мы тут с товарищами обсуждаем предвыборный лозунг. Очень интересно ваше мнение как официального старейшины.

Блошкин, приехавший с первой дальней электричкой, присел рядом с Петром Клутычем. Балансиров завербовал его лично, и дед, почувствовав себя нужным и важным, ожил: помолодел, расправил плечи. С недавних пор он даже клюкой пользовался не без пижонистой элегантности, в качестве трости.

– «Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна». Каково? – обратился Балансиров к собравшимся. – Просто, доступно! И Россия есть, и отечество!

– Вот это… про смерть убери, – прохрипел Блошкин.

– Да, про смерть надо выкинуть, – согласился Петр Клутыч.

– Там у вас диверсия, снаружи, – продолжил Блошкин. – Вот, посмотрите.

Он протянул однопартийцам сорванный с двери лист. «УМКА» подрос и вытянулся в длину, обогатившись приставкой «недо».

Глава 2

– Дорогой мой человек, – обратился инопланетянин к Медору Медовику.

Медор, разбуженный пришельцем, поудобнее устроился в подушках и продул папиросу.

«Действительно, за умных взялись, – удивленно подумал он. – Ну-ну, послушаем с интересом».

– Фобка Дурак! – закричал дрессированный попугай Медора.

Но тут Медору показалось, что это вовсе не инопланетянин, а сам Сатана, который принялся его искушать: дескать, я тебе послужу здесь, а ТАМ ты пойдешь со мной.

– Нет уж, – слукавил Медор, пуская кольца. – Давай лучше наоборот: это я тебе послужу здесь, зато ТАМ мне будет хорошо. Договорились?

Сатана почесал в затылке:

– Это тебе постараться придется!

– Так ясен пень…

Медор, когда разговаривал со всякой сволочью, бывал очень прост в общении.

Сатана понуро стоял и переливался зеленым в предутреннем свете.

– Ну, что же ты? – приободрил его Медовик. – Ошибся дверью? Кадровый кризис? Дураков не осталось?

– Дорогой мой человек, – Сатана безнадежным голосом затянул сначала. Рога растаяли. Хвост обратился в дым, оставив после себя туманный росчерк.

Медор испытал раздражение.

– Говори скорее, – посоветовал он. – Тебя уже пеленгуют, ты это знаешь? Истребитель улегся на боевой курс. Сейчас он тебя расстреляет, настоящего.

…Визит оставил в Медоре неприятный осадок. Когда посрамленный призрак, напуганный обнаружением и уничтожением, удалился, майор натянул солдатское одеяло до подбородка и мрачно задумался над причинами посещения. Наиболее правдоподобную догадку он гнал от себя, не допуская в мысли.

Заснуть не удалось, и он связался за Балансировым.

– Не спишь, капитан? – спросил он участливо. – Подъезжай ко мне. Будем разговаривать, выпьем…

– Есть разговаривать и выпить, – отчеканил Балансиров без энтузиазма. Ему не хотелось выпивать и разговаривать в четыре часа утра. Но стиль неусыпной круглосуточной деятельности, давно перебравшийся в хромосомный набор, не позволил перечить. Когда Балансиров приехал, Медор Медовик стремительно отворил ему дверь и метнулся обратно, под одеяло, пока капитан вытирал ноги. Балансиров вошел в комнату и почтительно присел у постели Медора, а тот, пока шла беседа, так и лежал с одеялом, натянутым до самого рта.

К приходу капитана Медовик окончательно пришел в мечтательно-досадливое настроение.

– Окаянные времена, – пробурчал он, глядя, как Балансиров достает из портфеля закуску: круг колбасы и полбуханки черного хлеба. – В кого на допросе ни ткни – все хотят жить в девятнадцатом веке. Непременно в нем! Не в восемнадцатом, скажем, и не в двадцать девятом, а подавай девятнадцатый. И жить там, конечно, не петухами и чушкарями, и даже не мужиками, а держать высшую масть. Пускай захудалое, но дворянство. На каждом допросе только и слышишь – хочу, мол, туда, хочу…

Балансиров с фальшивым сочувствием вздохнул и протянул ему стопку. Медовик ненадолго оставил одеяло в покое и выпил небрежно, без вдумчивости.

– Я и сам бы хотел жить в девятнадцатом веке, – признался он после паузы, прожевывая колбасу. – Потому что это, пожалуй, самый спокойный век за всю нашу историю. После 12-го года все было ничего – ну, севастопольские рассказы, бог с ними. Ну, балканский вопрос, да достоевские соборные галлюцинации о Царьграде – и ладно. И сам 12-й год, в общем-то, ерунда, потому что Бородино не Сталинград и не кавказские горы. Так и видишь себя мелким помещиком в тертом халате. Погреб с рыжиками, наливочка, перепела. С мужичками – по-доброму, без лютости. Ключница-экономка с утиной походкой, но только чтоб не особенно воровала. Глаша с косой под боком. Неразрезанные «Отечественные записки». А заскучал – заложил кибиточку, к соседу в имение, что за пять верст, а он уж стоит на крыльце, тоже скучает. Трюх-трюх-трюх по кочкам, как думал себе Иудушка Головлев. А? Капитан? Вот был бы ты у меня в соседях – мы бы и ездили друг к другу. Чем не жизнь? Чего не хватает? Время пролетит – глядишь, и бал какой-нибудь будет уездный, с тургеневской асей. Туманы, роса, снова коса, сиреневое платье. Дальше – зимние вечера, сидишь и пишешь при свече свое ироничное и скорбное жизнеописание.

Балансиров проглотил стопку и занюхал хлебом.

– Я бы там с тоски подох, – сказал он угрюмо. – Совсем устарелая матрица.

Уловив возражение, проснулся попугай:

– Фобка Дурак!!…

– Возьми платок, накрой его, – попросил Медовик. – Ты, капитан, правильно рассуждаешь, здраво. Мечтаешь, небось, о тридцать девятом веке… Так и должно быть. Устремленность должна присутствовать… ты, часом, не пишешь, что я тут говорю?

Балансиров слабо улыбнулся.

– Ну, пиши-пиши. Грезы закончились, – Медор сменил тон. – Докладывай, как продвигается дело.

Капитан взял папку, которую до того отложил; распахнул, перебрал листы.

– Создание партийной верхушки завершено, – прогнусавил он, теребя нос. – Уже создано десять мобильных бригад для формирования опорного слоя. Харизматичность лидера соответствует.

– Чему, чему она соответствует?

– Лозунгу, – нашелся Балансиров.

Он прочитал лозунг.

– Хороший, – одобрил Медовик.

– Уже выходим в массы поточным методом, – капитан, докладывая, неожиданно сорвался на фальцет, почти взвизгнул. – В процессе диспансеризации выявлены кадры, выдвинутые на ключевые посты. Для наглядной эстафеты поколений позиционирован сельский житель преклонных лет. Сформирован и усилен руководящим звеном идеологический сектор. Методом активного поиска разыскивается руководитель службы безопасности. Начиная с завтрашнего дня, товарищ майор, бригады будут систематически выходить в народ, решая задачу дальнейшего активного выявления…

– Неприятель? – осведомился Медор.

– Неприятель глумится в печати. Довольно вяло, так как не понимает серьезности и масштаба задуманного.

– Я не про наймитов спрашиваю. С ними все ясно. Основной неприятель?

– Посещения прекратились. Во всяком случае, активисты больше не жалуются.

– А вот ко мне приходил, – печально признался майор.

– Возмутительно, – Балансиров захлопнул папку и наполнил рюмки. – Чего он хотел?

– Он сам не знал. Маячил, как старинное привидение, и что-то мямлил.

– Может быть, вам в поликлинику сходить? – осторожно спросил Балансиров. – Протокопов хвастался, что у него и для умных машинка есть.

– Не надо, капитан, – отказался Медор. – Брось. Нет у него такой машинки.

– Но позвольте…

– Пришелец ошибся, – уверенно рассмеялся тот, забавляясь мучениями капитана, который никак не мог обосновать острую надобность в том, чтобы Медор посетил Протокопова. – У них начались сбои.

Медор оглушительно зевнул. Сон, который спугнул инопланетянин, возвращался, осторожно подкрадываясь. Исполнительный капитан успокоил Медовика. Устроившись поуютнее, майор полуприкрыл глаза и начал вызывать привычный и приятный образ Петра Клутыча, а рядом – себя самого, в качестве закулисной направляющей силы.

К мечтам примешивалось досадное чувство: что-то не было учтено, какая-то бяка осталась непредусмотренной.

И вот еще незадача: все казалось ненастоящим. Милиционеры, доктора, партии, мирные инициативы. Интеллигенция, казалось бы, ого-го, мозг нации, а присмотришься – не мозг, а говно. И все государство: государственные признаки есть, а поднимешь крышку – и только пар валит. Что там, в остатке? Загадочная душа? Но это она для других загадка, а нам-то самим все ясно, только не сформулировать никак.

Балансиров, давно уже переставший докладывать, послушно следил за майором и не мешал ему засыпать. Под платком ворочался сонный попугай.