Текст книги "Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским"

Берег реки

На берегу реки было два чуда: музыка и кино. Музыка звучала вечерами на спортивных станциях «Динамо», «Локомотив», «Буревестник».

Эти станции представляли собой небольшие деревянные дебаркадеры, над которыми поднимались вышки для прыжков в воду. Деревянные понтоны, пригнанные друг к другу, составляли правильные четырехугольники, примыкавшие к дебаркадерам, – таковы были бассейны.

Мы купались точно в такой же воде, какая была в бассейнах, но там, всего лишь в нескольких метрах от нас, шла совершенно иная жизнь. Особенно примечательной она была вечером, когда на спортивных станциях зажигались огни – зеленые, красные, желтые. Пловцы сидели и стояли у самой вышки. Парни – в белых брюках, теннисках или футболках, в белых ботинках из парусины, начищенных зубным порошком, девушки – в легких цветастых платьях. Они смеялись, переговаривались и слушали музыку.

Да, в музыке-то и было все дело.

Мы садились на песок и тоже слушали – новые песни, старые, которые полюбили, а плохая музыка, как мы считали, здесь не звучала.

 
Через реки, горы и долины,
Сквозь огонь, пургу и черный дым,
Мы вели машины, объезжая мины,
По путям-дорожкам фронтовым…
 

Мы тихонько подпевали, улыбались, и на душе у нас было очень хорошо.

Потом звучало танго, и пловцы танцевали. Парни держались прямо, делали замысловатые «выходы». А грудной, мягкий и чуть загадочный голос певицы проникал прямо в сердце:

 
В этот час, волшебный час любви,
Первый раз меня любимой назови,
Подари ты мне все звезды и луну,
Люби меня одну…
 

Да, была пора первых влюбленностей, пора ожидания какой-то новой, необыкновенной жизни. Казалось, еще день, два – и она наступит.

Эти смутные ожидания нового, как я теперь понимаю, заставили брата поскорее покончить со школой. Он пошел учиться в строительный техникум. Отец выбор одобрил: теперь, после войны, строители очень нужны.

Но очень скоро я заметил, что и о техникуме, и об учебе Толя ничего не говорит. Мне было интересно, я задавал вопросы, а он или отшучивался, или занимался своими делами – чаще всего «моторчиком». Это была самодельная радиола, которая довольно неплохо работала. Детали (адаптер, динамик и т. д.) доставались самыми разнообразными путями, иногда фантастическими.

Как и пластинки. Рядом с любимыми песнями, записанными на черных рентгеновских пленках, появились и толстые пластинки Апрелевского завода – арии из опер и оперетт.

В тот год на гастроли в Саратов, почему-то зимой, приехала оперетта из Иванова. Нам очень понравился «Вольный ветер», и мы с ума сходили от куплетов Фомы и Филиппа:

 
Есть у нас один моряк,
Он бывал во всех морях,
Где не плавал ни Колумб, ни Беринг…
 

Однажды нашу музыку прервал нежданный визит. Пришла незнакомая худая женщина в очках, в потертом пальтишке:

– Я куратор курса, на котором учится ваш сын Анатолий…

«Куратор» прозвучало как «экзекутор».

– Вы знаете, что Анатолий второй месяц не ходит в техникум?

Отец и мать не нашлись что ответить, только глазели – то на педагога, то на Толю.

От чая куратор отказалась, ушла, получив заверения, что будут приняты самые строгие меры… вплоть до ремня.

– Ну, чем же ты занимался? – грозно спросил отец.

– В кино ходил… в театр.

– Куда?

– В театр. На оперетту.

– Вот как! В оперетку, значит! Поглядите-ка, выискался ценитель субреток!

Повисла тягостная пауза. Было слышно, как всхлипнула мама. Слово «субретка» я услышал впервые и запомнил его.

– А где же ты деньги брал? – вдруг спросила мама.

– Две простыни на Пешке толкнул.

(Пешкой называли у нас рынок, где торговали овощами, яблоками, сезонными ягодами, барахлишком, скобяными товарами.)

Мама всплеснула руками.

– А я-то их обыскалась!

Отец сжал кулаки. Говорил, срываясь на крик, что в шестнадцать лет был в ЧОНе (часть особого назначения для борьбы с контрреволюцией), в двадцать – председателем завкома.

Толя был бледен.

– Я отдам… Пойду на завод…

– На какой завод? – ужаснулась мама.

– Весоремонтный. Я уже ходил, спрашивал…

– Почему весоремонтный? – несмотря на драматичность ситуации, отец неожиданно хихикнул.

– Потому что он в центре города…

Действительно, в самом центре города был завод. Там ухал молот, что-то гремело и скрипело, и, когда я проходил мимо (рядом был кинотеатр «Ударник»), мне делалось страшновато: отчего там, за железным забором, так сильно гремит? И вот как раз в этот гром и скрежет, в это пекло и полез Анатолий.

Он стал слесарем-инструментальщиком.

Я не мог не заметить, что Толя довольно быстро переменился – раздался в плечах, стал серьезней. Но стоило ему после работы поесть и немного отдохнуть, как я, нетерпеливо поёрзывая на стуле, говорил:

– Ну что, идем?

Толя нарочно тянул, делал вид, что идти ему никуда не хочется.

А потом резко вскакивал:

– Вперед!

И мы неслись в кино.

К тому времени отцу дали квартиру в каменном доме, неподалеку от Волги, на улице Октябрьской, 24. Теперь там висит мемориальная доска, которая установлена в 2019 году к 85-летию актера театра и кино Анатолия Солоницына.

Рядом с нашим домом были и «Пионер», и «Центральный», но мы мчались в «Синий платочек» – так мы называли кинотеатр, стоявший на берегу Волги. Это был огромный деревянный сарай, выкрашенный, как и пивные ларьки, голубой краской. Сидели на длинных скамейках, врытых в землю. Пол земляной, ноги мерзли. Но зато почти всегда здесь можно было достать билет, а иногда прошмыгнуть и без билета.

Как из волшебного мешка, на экран нашего «Синего платочка» каждую неделю вытряхивались фильмы. «Индийская гробница»! «Железная маска»! «В сетях шпионажа»! А то и вовсе убийственный – «Тарзан»!

Удивительно, как среди этой мешанины кислого с пресным, талантливого и пошлого Толя сумел разобраться, отделить зерно от плевел.

Откуда нам было знать, какие фильмы смотреть, а какие нет?

В школе об увиденных фильмах можно было только шушукаться – официально смотреть их нам запрещалось. Да и что могли знать наши учителя о Лоуренсе Оливье или Чарльзе Лоутоне, Вивьен Ли или Марлен Дитрих? Прочесть о знаменитых актерах, режиссерах было негде – разве что на неряшливых фотографиях, которые покупались на базаре. По этим перепечаткам кинокадров, «карточкам», мы и узнали, что в «Тарзане» играет Джонни Вайсмюллер, а в «Двойной игре» – любимица девчонок Джанет Макдональд.

Толя пришел в восторг от Чарльза Лоутона. Разумеется, тогда мы не знали фамилии этого прославленного английского актера, любовь к которому брат сохранил до последних своих дней. Мы просто посмотрели «Мятеж на “Баунти”» и запомнили актера, который сыграл капитана Блая. После «Мятежа на “Баунти”» мы посмотрели другой английский фильм – «Рембрандт».

Картина только началась, а Толя радостно шепнул мне:

– Это он!

– Кто – он?

– Артист, ну, в фильме «Мятеж на “Баунти”».

– Да ты что?

Лоутон в образе великого живописца был совсем-совсем иным, и я не узнал актера.

– Говорят тебе, это он! – шепнул Толя и отодвинулся от меня в знак презрения.

Этот фильм нам понравился гораздо больше, чем предыдущий, особенно финальная сцена. Теперь я понимаю, что она сделана сентиментально, с явным расчетом на мелодраматический эффект, но тогда она нас буквально пронзила…

Вот нищий старик – опустившийся, с лицом, изрезанным морщинами, в котором мы с трудом узнаем великого художника, подходит к сторожу и просит его: «Пусти меня, мне надо посмотреть картину…» Сторож мнется, и тогда Рембрандт дает ему золотой. Проходит в зал, видит свой «Ночной дозор»… Картина в пыли.

Рукавом художник стирает пыль, и лица на полотне словно оживают, смотрят на нас… Рембрандт улыбается. «Почему ты смеешься, безумный старик?» – спрашивает сторож. «Я смеюсь потому, что не зря прожил жизнь», – отвечает художник, и глаза его зажигаются тем самым огнем, который горел, когда он писал «Ночной дозор»…

С годами я понял, что нравилось Анатолию в кино – исключительная правдивость.

Мы стали «собирать артистов». Завели альбом, аккуратно вклеивали туда фотографии.

Мама сохранила этот альбом. Там фото Михаила Жарова – он подпирает подбородок так, чтобы были видны наручные часы; там узенькая ленточка – кадры из «Возвращения Василия Бортникова»; там Лоуренс Оливье и Вивьен Ли в фильме «Леди Гамильтон», там целый мир…

Райские яблочки

Стоит дивная, необыкновенная осень. Говорят, такой благодати ни у нас на Волге, ни в Москве не было уже больше ста лет.

Как раз на эти последние дни лета приходится день рождения Толи. Удивительно, что именно в этот день, 30 августа, отошла к Господу наша мама.

Я думаю о ней, и вижу ее лицо. Она улыбается, зубы у нее белые, глаза карие, на лбу и на висках завитки черных густых волос – как у Кармен. Лицо это самое красивое в мире – так я считал лет, наверное, до шестнадцати.

Мне было двенадцать лет, брату – шестнадцать, когда он, как вы уже знаете, пошел работать на завод.

Есть один памятный день в веренице годов, о котором мне хочется вспомнить сегодня, – как мы с Толей решили отметить мамин день рождения.

…Вот мы уселись за стол. Передо мной лежал чистый тетрадный лист. Я обмакнул перо в чернильницу и приготовился записывать все, что мы решим купить к праздничному столу. Отец в командировке, и нам с братом выпало отметить мамин день рождения.

– Так. Картошки – два кило. Нет, лучше – три.

Почерк у меня хороший, меня за него хвалят, я отличник, а Толя вечно спешит.

– Так. Помидоры – кило. Нет, там посмотришь – штуки три возьми. Но хороших, крупных. Понял? Дальше. Лук, петрушка, укроп. Лучше возьми пучок. Но смотри – чтобы свежее все было!

– Да знаю! – раздраженно ответил я.

– Не ерепенься, пиши. Лук репчатый. Спросишь у бабок, чтоб был сладкий.

– Знаю.

– Ничего ты не знаешь. Слушайся, когда старшие говорят. Так. Огурцов соленых – штуки три. Хорошо бы свеженьких… Да где их сейчас взять! Ладно. Будет у нас салат, подсолнечное масло есть. Пожарим картошечки… Что еще? Конфеты я сам куплю, в магазине… И печенье…

– Может, пирожное? Хоть одно?

– Наверное… На нашем заводе я видел в киоске ром-бабы…Знаешь, сверху политы коричневой такой подливкой, как куличи…

– А дорогие?

– Посмотрим. Так. Хлеб у нас есть. Картошечка, салатик, потом чай… Может, сварганим и щи?

– Можно. Тогда надо капусты, какой-нибудь приправы…

– Приправа у нас есть, я смотрел. Пиши – вилок капусты… Кажется, все. Вот тебе пятерка. Держи. Как придешь с базара, начинай чистить картошку, поставь кастрюлю с водой. Не забудь посолить… Так. Еще что, не забыть… Правильно, деньги засунь в «пистончик». Если останется что, принесешь… Я как с завода приду, чтобы вода уже кипела… И все нарезано было… Понял?

Я спрятал пять рублей – купюру темно-синего цвета с гербом Советского Союза посредине – в маленький кармашек брюк, который и назывался «пистончиком». Успокаивающе кивнул брату.

Он проверял, все ли нужное взял на работу. Толя выше меня почти на голову, светловолос, голубоглаз – в отца. А я себе кажусь ужасно маленьким, у меня вихор черных волос загибается, глаза карие, щечки румяные, мне ненавистно мое лицо, хотя все говорят, что я «в маму». А уж когда говорят: «Какой хорошенький» или «Славный мальчик», я готов в ответ сказать что-нибудь грубое, обидное, чтобы не сюсюкали.

– Ну, Але (так он меня звал), не подведи. Я на тебя надеюсь.

– Не беспокойся.

Толя ушел на завод, а я быстренько собрал кошелку и отправился на Пешку.

Овощной ряд находился под деревянным навесом. Прилавки – длинные доски, на которых выставлены выращенные в садах-огородах овощи и фрукты. Почему-то покупателей почти не было, я это хорошо запомнил. Продавцы, в основном бабушки, обрадовались, увидев меня.

– Смотри-ка, какой покупатель пришел, – сказала одна из них, улыбаясь. – Чего тебе, голубок?

Я зло посмотрел на бабку, потому что она назвала меня «голубок».

Степенно достал список, составленный дома, уставился в него.

– Так, – сказал я, подражая брату, – прежде всего картошка…

– Возьми у меня, – сразу вмешалась бойкая бабушка, стоявшая рядом с той, которая назвала меня «голубком».

– А почём? – я взял одну картошку, придирчиво рассматривая ее.

– Дак дешевче не найдешь. А посмотри, кака картошечка. Хоть на выставку.

– И правда, бери у нее, – посоветовала бабка-«голубка». Все они были в платках, похожи друг на друга. Но эту, первую, которая вступила со мной в разговор, я все-таки запомнил. По глазам, по кругленькому лицу, как у нашей Бабани, которую мы любили и в первые годы приезда в этот город жили у нее. И еще по улыбке, которая не сходила с ее как будто выглаженного, без морщин, лица.

– Что у тебя там в списке? – спросила она и протянула к моему тетрадному листочку руку. Я уже перестал злиться на нее, рассмотрев, что она похожа на нашу Бабаню. Я отдал ей листок, она приблизила его к лицу.

– О, как хорошо ты пишешь! Хорошо учисси? А что эт тебя на рынок послали?

– Я отличник, – снисходительно сказал я. – Мне доверяют, вот и послали. У матери день рождения. Брат на заводе, мать на работе.

Я следил, как бойкая старушка взвешивает мне картошку – боялся, как бы не положила «под шумок» гнилья. Но картошка оказалась и в самом деле отличной. Полез за деньгами, но тут еще одна старушка, которая торговала репчатым луком и зеленью, подозвала меня к себе. Мой тетрадный листок перекочевывал от одной старушки к другой. Они смотрели в него, одобрительно кивали, оценивая мой почерк.

– А где отец? Нету? С войны не вернулся?

– Вот еще! В командировке. Потому мы с братом решили сегодня сами стол накрыть.

– О-о-о!

– Молодцы!

– И готовить умеешь?

– А то! Сколько раз на рыбалке уху варил. А щи и того проще. Надо вот только вилок хороший выбрать.

– Это у меня, – сказала еще одна бабушка. – Выбирай.

– А мясо-то для щей есть?

– А лаврушка? Перец? – наперебой интересовались бабушки.

– А еще хорошо приправу положить. Вот у меня тут есть, возьми-ка. Тут всякого я понабрала – хоть для щец, хоть для борща. Хоть если что мясное жарить.

– Мяса у нас кусочек небольшой. На щи хватит, – важно ответил я и взял из рук одной бабушки свой листочек.

– Так. Кажись, все…

– Нет, не все, – сказала еще одна бабушка, стоявшая самой последней в ряду. – Погляди, какие у меня яблочки. Ранетки. Одна к одной. Все спелые, все вкусные.

– Не, яблочки мне не положены. Не смогу.

– Сможешь! Ну-ка, дайте мне его сумку. Это тебе будет с походом!

«С походом» у нас говорили, когда давали бесплатно сверх того, что ты просил.

Бабушка насыпала мне ранеток, аккуратно упаковала все купленное.

– Ну вот, теперь все, – сказала бабушка, которую я про себя назвал «ранеткой». – Готовить, что ль, сейчас начнешь?

– Капусту нарежу сейчас. Потом уроки. А как из школы приду, буду картошку чистить. Брат придет, начнем жарить. Он и сладкого какого-то там принесет. Говорит, у них на заводе продают какие-то ром-бабы…

– О-о-о!

– Эт еще что такое?

– Да навроде куличей. Я пробовала.

– Ну, иди, сынок. А то мы тебя заболтаем – покупателев-то нет.

– Да, день-то такой, рабочий…

– Зато погоды отменные.

– Да! Золотая осень…

Я торопливо зашагал домой. Капусту нарезать, уроки сделать… Успею?

Должен успеть!

Чтобы мамке сюрприз вышел! Чтобы она поняла, как мы ее любим…

Я все успел. Уроки пролетели быстро. Помчался домой и к приходу брата уже запустил в кипящую воду кусок мяса, нарезал капусту. Посолить не забыл.

Картошку нарезал «палочками», как меня научила мама. Мы с Толькой весело переговаривались под радостное шипенье жарящейся картошки. Успели накрыть стол к приходу мамы.

Надо ли описывать, как она была рада. Как обнимала и целовала нас. Надела шелковое платье, которое особенно шло ей. И не забыла причесаться, сделав завитки на лбу и у висков – как у Кармен.

Достала бутылку вина, начатую, правда. Но это не имело значения. Налила Толе полную рюмку, а мне половинку. Поели – мама нахваливала щи, жареную картошку.

Потом спросила, как я ходил на Пешку.

Я стал весело рассказывать, как меня встретили бабушки, как наполнили мою сумку самыми лучшими овощами да еще дали ранеток в придачу…

– Во сколько же тебе все это обошлось?

– Да хватило! Вот, еще осталось…

Я полез в пистончик.

И, к удивлению всех, а более всего к своему собственному, вытащил Толины пять рублей, которые он дал мне утром.

Как завороженный, я смотрел на эту купюру темно-синего цвета с гербом Советского Союза над цифрой и надписью «Пять рублей».

– Наверное, они так увлеклись, снаряжая тебя, что про деньги-то и забыли, – сказала мама.

– Наверное…

– Вот что. Завтра с утра пойдешь на Пешку и рассчитаешься с бабушками.

– А они там будут? – спросил Толя. – Ты их запомнил?

– Вроде…

– Ну и ну! – мама рассмеялась, и наше напряжение сразу улетучилось. – Ну и артист у нас Лешенька!

Мама ошиблась. Артистом стал Толя. Главные его работы в фильмах Андрея Тарковского, нашего великого режиссера, среди которых лучшая – Андрей Рублев.

Но вернемся к осеннему дню 1950 года.

Да, наверное, бабушкам понравилось, что я пришел на базар, что сказал про мамин день рождения… Вот они и «увлеклись», как сказала мама.

И мы с большим удовольствием стали грызть ранетки, или, как их еще называли, райские яблочки, – красные, сочные, сладкие.

На следующий день я пошел на Пешку. Но моих бабушек уже там не было. У прилавка стояли другие бабушки. Если были бы те же самые, они бы окликнули меня, спросили, какие у нас получились щи, была ли зажаристой картошечка.

Но никто не обратился ко мне.

И я ушел с Пешки, так и не разменяв пять Толиных рублей, заработанных на заводе.

Падают, кружатся листья, ложатся на землю. Я смотрю на Волгу, на притихшие деревья, жухлую траву, и думаю о тех бабушках, которые собрали мне полную сумку овощей и еще положили сверху райские яблочки.

И я теперь понимаю, что они не забыли взять с меня деньги, а сознательно снарядили меня к праздничному столу, который мы с братом готовили для мамы, не взяв с меня ни копейки.

Они увидели во мне такого же, как у них, внука, который так же, как и я, любит свою маму и считает ее самой красивой на свете.

Да, те яблочки действительно были райскими. Потому что все бабушки, что вырастили нас, пока отцы воевали, умирали, а матери день и ночь трудились на заводах и в полях, недоедая, недосыпая, мечтая только о Победе, приближая ее, ожидая своих мужей, отцов, сыновей, где же они, как не в Раю?

Конечно, они там, только там, рядом с самим Господом, его святыми и праведниками.

«Печать стереть нельзя»

– Д’Артаньян пустил в ход свой излюбленный прием – терц! – крикнул я и сделал глубокий выпад.

Удар отбили, шпага согнулась, а мой противник захихикал.

Нашими самоделками не очень-то пофехтуешь. Вот если бы достать настоящую рапиру! Я ее видел только в кино и на рисунках, не знал, разумеется, и что это за прием – «терц», но все равно фразы из любимой книги произносились с восторгом.

Сражались мы отчаянно – на берегу Волги, на улице, но чаще всего во дворе, носясь по крышам сараев. Наша Октябрьская улица спускалась к Волге. Соседний двор, за сараями, был значительно ниже нашего, и, когда тебя теснили к самому краю крыши, приходилось прыгать с довольно приличной высоты. Однажды я прыгнул на доску с торчащим ржавым гвоздем.

Никто из ребят не смог выдернуть гвоздь из ступни, и в больницу меня доставили вместе с доской, как бы приколоченной к ноге.

Родители наказывали нас и безжалостно уничтожали шпаги, доставалось нам и от владельцев сараев, но все равно мы не сдавались, вновь и вновь закручивая мушкетерскую карусель.

Когда Анатолий пошел работать на завод, к «Трем мушкетерам» он заметно поостыл. А я все продолжал бредить этой книгой, считая ее лучшей на свете. Я готов был отдать все книги нашей библиотеки за трилогию о мушкетерах. Но достать ее никак не удавалось.

– Ну что ты уперся в одну книгу! – возмущался отец. – Шырь-пырь, вот и вся литература. Толька уже Горького читает, а ты?

Отец просматривал книги, которыми я зачитывался, и горестно вздыхал – это были сплошь приключения. Я тоже вздыхал, а про себя думал: «Горький! Где ему до Дюма!»

В то «мушкетерское» лето, помнится, в нашем дворе появился красивый мальчик Сережа. Он отличался от нас – прической (волосы расчесаны на пробор), вельветовой курточкой на молнии, брюками по росту, черными, совершенно целыми и начищенными полуботинками. Выходило, что он не играет в футбол. Но всего удивительней были глаза Сережи – их выражение менялось так часто, что я не мог понять, говорит ли он всерьез или просто-напросто издевается.

Я запомнил его глаза: почти круглые, размытого серого цвета, с карими крапинками. Эти крапинки становились особенно заметными, когда Сережа чего-то хотел добиться. А добивался он многого, потому что многим и, как правило, заветным располагал.

– Я тебе могу достать настоящую шпагу, – однажды сказал он, рассматривая наши альбомы с марками.

– Шпаги только фехтовальщикам дают, в «Динамо».

– Вот там и украду, – он улыбнулся, карие крапинки в его глазах четко обозначились и как бы задвигались. – А ты дашь мне пятьдесят марок на выбор.

– Пятьдесят? Почему не сто?

– Сто тебе брат не разрешит. А пятьдесят – разрешит.

Крапинки в его глазах остановились и поблекли. Равнодушно он стал показывать, какие бы марки взял. Я не мог не заметить, что отобрал он самые лучшие. Он уже хотел уйти, когда я его спросил, правду ли он сказал насчет кражи.

Сережа поглядел на меня, как будто забавляясь:

– Пошутил, чудо-юдо. Просто у меня есть один знакомый.

Сережа ушел, а я места себе не находил. Кое-как дождался брата, сразу же все ему рассказал. Надежда на обмен у меня была слабой – Толя в то время больше марок ценил лишь книги.

Ходили мы на почту, где собирались «марочники». Толя познакомился с Александром Ивановичем Князевым, известным в городе филателистом. Несколько раз я удостоился чести побывать у Князева дома. Запомнился низко висящий над столом шелковый абажур с кистями, мягкое кресло, шкаф со шторками на дверцах, а там, за шторками, – сокровища в толстых альбомах с кожаными переплетами.

Князев учил нас понимать смысл изображений на марках, учил системности, то есть серьезной филателии.

У Князева было худое аскетическое лицо, седые волосы, длинные пальцы. Пинцетом он доставал марки из-под прозрачных горизонтальных полосок, наклеенных на картонные листы.

Марки, схваченные пинцетом за уголок, напоминали диковинных бабочек. Александр Иванович произносил названия стран, и они звучали как музыка:

– Мадагаскар. Конго. Берег Слоновой Кости. Таити.

О чем только ни думалось, когда мы рассматривали изображения на этих ярко раскрашенных кусочках волшебной бумаги…

Марки и книги собирались с большим трудом, за счет всяческой экономии и обменов, а иногда и желудка: бывали случаи, когда хлеб, оставленный нам на обед, мы несли на рынок и продавали.

– Шпага, конечно, вещь, – размышлял Толя. – Но ведь ты пофехтуешь с месяц и бросишь. А где потом такие марки достанем?

Я согласился, но вид у меня, наверное, был такой убитый, что через некоторое время Толя смилостивился:

– Ладно, пусть твой оглоед радуется.

И вот она у меня в руках, настоящая рапира. Лезвие длинное, с крохотным кругляшком на конце. Эфес выгнут с изумительной плавностью. Тяжесть оружия упоительна.

Я становлюсь в позицию и выбрасываю руку вперед, и мне кажется, что на мне белая рубашка с кружевами, а передо мной граф Рошфор. Сейчас я расправлюсь с ненавистным врагом…

В тот же день начались мои несчастья. Самоделки ребят гнулись и ломались, а когда я поцарапал соседа Юрку, сражаться со мной отказались.

– Иди отсюда со своей рапирой! – орал Юрка, вытирая кровь.

Я зло смеялся и, уходя, что-то обидное кричал в ответ. Еще не понимая, что остался один, я нес рапиру как победитель, как самый лучший фехтовальщик.

Пришел с работы Толя. Посмотрел рапиру, сделал несколько выпадов, улыбаясь.

– Защищайся! – и глаза его заблестели.

Укол. Мы поменялись оружием. Я бросился в атаку, желая продемонстрировать, какой я непревзойденный фехтовальщик.

Раз!

Два!

Рапира поднялась вверх и ткнулась Толе в лицо. Он бросил скрюченную самоделку и схватился за глаз.

В секунду воинственный пыл улетучился. Я стоял, не дыша.

– Намочи полотенце холодной водой, – сказал Толя. – Зеркало дай.

Я мгновенно все выполнил. Когда он отнял полотенце от глаза, я увидел, что бровь его вспухла и стала багрово-синей.

Какой-то сантиметр – и Толя остался бы без глаза.

Страх постепенно проходил. Можно было говорить и даже пошутить над фингалом, но как-то не хотелось.

– Спрячь, – показал Толя на рапиру. – Матери скажу, что на заводе поцарапало. А ты молчи.

Мы так и сделали. На следующий день синяк у Толи поубавился, окончательно стало ясно, что беда миновала, но к рапире я больше не притрагивался.

Она так и стояла за шкафом, пока Сережа меня не спросил, почему я не фехтую. Я ответил что-то невразумительное.

– А хочешь – махнемся? – предложил он. – Я тебе дам за рапиру «Всадника без головы». Или другую книжку выберешь, у меня их много.

Я сразу согласился и побежал за рапирой.

Книги у Сережи оказались как на подбор. Глаза у меня разбегались, и это очень нравилось Сереже.

– Где достал? – я перебирал книги, не зная, на какой остановить выбор. – А где же «Мушкетеры»?

– Там есть, надо только подкарауливать. Пойдешь со мной?

Потешаясь над моим замешательством, он объяснил:

– Книги – в библиотеке. Берутся очень просто. Один разговаривает с библиотекаршей, а другой в это время спокойно сует книжку под ремень.

Он продемонстрировал, как это делается. Его курточка на молнии прикрывала книжку так, что ее не было видно.

– Нет, воровать я не буду.

Сережа перестал улыбаться и пожал плечами.

– Ты пойми, это не пирожки с капустой, а книги. Где их еще взять? У барыг? Может, у тебя много денег?

Я молчал, и он сумел уговорить меня. Мол, ничего от меня не надо, только поговорить с библиотекаршей, а все остальное он сделает сам.

Все прошло как по маслу, вот только Дюма в тот раз в библиотеке не оказалось, и Сережа утащил другие книги. Он меня хвалил, веселился, а когда пришли к нему домой, дал мне и «Трех мушкетеров», и «Двадцать лет спустя» – оказалось, что они у него были припрятаны.

– Еще пару раз сходим – получишь «Виконта», договорились?

Он стал показывать мне, как сводятся библиотечные печати: мочил ваточку соляной кислотой и аккуратно протирал страницы. Вместо печати осталось желтоватое пятно с небольшими подтеками по краям.

Вечером я показал книги Толе.

– Неплохо, – он смотрел то на титульный лист, то на семнадцатую страницу. – Хорошего ты себе нашел друга…

– Чем он тебе не нравится? – с каким-то гадким чувством спросил я.

Сразу вспомнилась грузная, как бы оплывшая библиотекарша в очках, ее седые кудельки, улыбка. Она нахваливала нас за то, что мы такие хорошие мальчики, что так любим книгу. Я, не зная, о чем с ней говорить, начал с того, что в библиотеке много потрепанных книг, что можно взяться их подклеить.

«Молодцы, молодцы, – говорила она, – приходите, я для вас оставлю самые интересные книги». И я улыбался и обещал прийти. Да неужели это был я?

– Понимаешь, – говорил Толя, – любой настоящий книжник как возьмет в руки эти вещи, так сразу поймет, что они краденые. След остался, видишь? – он показал на титульный лист, потом на семнадцатую страницу. – Ты же знаешь, что марки бывают с надпечатками и без них. Помнишь, Князев рассказывал, что из-за печати некоторые марки перестают цениться? Есть ловкачи, которые получше твоего Сережи сводят печати. Но рано или поздно это все равно становится известным. Печать стереть нельзя, понятно тебе?

Много лет спустя мы смотрели с братом новый фильм, имевший успех. Фильм мне понравился, особенно режиссура – смелая, новаторская.

– Все так, Лешенька, – грустно заметил Анатолий. – Только несколько лет назад я видел один французский фильм. Там тоже парень и девушка любят друг друга, а потом его забирают в армию. И она выходит за другого. Они тоже время от времени поют. Правда, музыка у французов раз в сто лучше. Других отличий нет… Печать стереть нельзя, я же тебе говорил, помнишь?

Он закурил, и лицо его было сосредоточенным, печальным – как тогда, в юности.