Текст книги "Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским"

Уральские зимы

В каждом русском городе, где есть драматический театр с традициями, историей, обязательно есть и артисты, особенно любимые зрителем. О них из поколения в поколение передаются предания, легенды. Такие актеры своим талантом освещают нашу юность, заставляют нас любить театр, искусство.

Сколько раз мне приходилось слышать: «Вот в наше время были актеры!» Лицо собеседника преображается, глаза начинают молодо блестеть, и ты с удивлением и радостью слышишь, как какой-нибудь актер N потрясал зал или актриса N ошеломляла красотой и грацией.

Актерами, о которых при жизни ходили в Свердловске легенды, были Борис Федорович Ильин и Константин Петрович Максимов. Разумеется, на свердловскую сцену выходили и другие замечательные актеры, но для нашего рассказа важны названные.

Ильин – трагик, социальный герой. Сирано, Паратов в «Бесприданнице», князь Валковский в «Униженных и оскорбленных».

Максимов был ближе, роднее – он играл людей, которых часто встречаешь в жизни. Даже в маленьком человеке, таком, как Карандышев в «Бесприданнице», он умел обнаруживать страдающую душу и боль.

Этому он учил и своего любимого ученика.

Уроки трагедийности Анатолий брал у Бориса Федоровича.

Почти каждый спектакль, в котором играл Ильин, Толя смотрел, стоя в портале сцены.

Борис Федорович был актером крупного социального масштаба. Роли он вел как будто бы ровно и скуповато, но обязательно к какой-то ключевой точке – страсть вскипала такой силы, что зал замирал в изумлении.

Именно так, на внутреннем переживании, без всякой показной внешней техники, готовясь к высшему моменту роли, учился играть Анатолий.

Многому его научил Адольф Алексеевич Ильин (однофамилец Бориса Федоровича) – актер самобытный, коренной уралец, и по стати, и по таланту. Может быть, потому они и подружились, что у них были общие черты характера – основательный подход к делу, трудолюбие, скромность.

Кроме того, Адольф Алексеевич Ильин – человек большой доброты и обаяния. Говорят, что крупные, сильные люди не могут быть злыми, и это, наверное, справедливо – по крайней мере в случае с Адольфом Алексеевичем.

Работая со студентами, он любил рассказывать реальные истории из жизни – у него и тогда был немалый опыт, в том числе и военный.

Анатолий учился не только в театре. Все свободное время он был или с нами, студентами университета, или с консерваторскими – они дружили курсами. Вот он и оказался в среде, где жили и бредили литературой, театром, музыкой.

Мы стали часто ходить на симфонические концерты. Каждый день перед сном, как «Отче наш», Толя учил полюбившиеся стихи. Память у него всегда была прекрасная, но он вытренировал ее до совершенства.

Однажды его пригласили на вечер в Политехнический институт модные тогда «физики» – ультрасовременные интеллектуалы. Они прослышали, что какой-то студиец неплохо читает стихи.

Каково же было их изумление, когда Анатолий, выйдя на сцену, сказал:

– Вечер построим так: я буду читать стихи, которые вы хотите услышать. То есть я готов выполнить любую вашу заявку.

Сначала это показалось бахвальством, но, когда Анатолий действительно стал читать стихи по просьбам собравшихся в зале, отношение к нему стало совсем иным…

Он, конечно, знал, какие стихи наиболее в ходу, что читает молодежь, и потому так уверенно вел себя – при его-то вечной стеснительности…

С необычайной серьезностью и нежностью читал он тогда «Некрасивую девочку» Николая Заболоцкого:

 
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине ее горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!..
 

Интеллектуалы были покорены.

Анатолий очень серьезно относился к каждой мелочи в своей профессии. Часами занимался гримом, каждое утро начинал с речевой гимнастики. Эти «бди-бде-бдо», скороговорки и сейчас у меня в ушах звенят:

 
На дворе трава,
На траве дрова…
 

Мы жили на частной квартире в маленьком деревянном домике. Во дворе действительно росла трава, а на траве – поленница дров. У студии своего общежития не было. У нас, в университете, было, но очень маленькое, новое только начали строить. Вот и приходилось одной из двух наших стипендий платить за квартиру, на вторую – жить. Как раз во время нашей учебы на долю отца выпали нелегкие испытания, и помощь от родителей была небольшой. Поэтому, когда приходилось особенно трудно, шли на Товарную – грузить. Или сколачивали ящики на кондитерской фабрике, или малярили, выполняли и другую работу. Выходили, например, с копьями в «Аиде», намазанные морилкой.

Особо удачными считались заказы с мясокомбината – там за работу давали не только деньги, но и колбасу. А однажды в коридоре университета ко мне подошла приветливая, симпатичная девушка из комитета комсомола, которую я запомнил навсегда.

Звали ее Нелли Крендель. Она сказала:

– Мы знаем, что тебе трудно. Хотим помочь. Есть работа. Пойдешь экскурсоводом в зоопарк?

Я вытаращил глаза.

– Не бойся, справишься. Главное, там работа после обеда – будешь успевать ходить на лекции.

Экскурсовод из меня получился неважный, потому что я в основном рассказывал про зверей то, что было написано на табличках, прикрепленных к клеткам. Тогда меня сделали руководителем кружка юннатов, и тут дело пошло. Мы повеселели, а тут еще брата стали приглашать на телевидение…

Об одном из этих суровых дней я расскажу особо.

А сейчас, поскольку речь зашла о телевидении, надо рассказать о Владимире Шамшурине, который потом стал кинорежиссером, лауреатом премии Ленинского комсомола. Он трижды снимал Анатолия в своих картинах.

Вот рассказ Владимира Шамшурина, который я записал во время работы над этой книгой.

«Я был рабочим на телевидении в Свердловске. Носил декорационные вставки, сколачивал их, разбирал. Смотрел, что делается вокруг.

А вокруг было много интересного: телевидение обретало силу, и каждый из режиссеров пытался что-то изобрести. Неважно, что иногда получались «велосипеды», зато ветер творческих поисков витал в тесном павильоне студии, где все – от режиссера и до меня, рабочего, – мечтали создать «нечто необыкновенное».

Я мечтал о ВГИКе, режиссуре в кино и усердно готовился к экзаменам, хотя работать приходилось и днем, и вечером. Но «в молодые наши лета», как известно, все успеваешь.

В один из зимних дней, составляя по заданию режиссера и оператора какие-то кубы из картона, я обратил внимание, что в сторонке стоит молодой человек в строгом черном костюме, с ясным, открытым лицом и внимательным взглядом голубых глаз.

У него были ранние залысины, и оттого лоб казался, может быть, слишком большим.

Увидев, что я на него смотрю, он улыбнулся мне приветливо, как давнему знакомому.

– Что за передачка? – спросил я у напарника, которого, как правило, нельзя было разыскать в павильоне – вечно он куда-то исчезал «на минуточку».

– А, очередная бодяга. Стишки. Эй, двери закрывай, тут вам не Черноморское побережье Кавказа!

В павильоне был «колотун», но вот включились осветительные приборы, стало повеселее.

– Толя, вы готовы? – спросила по трансляции режиссер передачи. – Можем начинать.

Молодой человек кивнул и вышел на освещенное пространство.

Почему-то он встал к камере спиной… Почему-то, широко расставив ноги, стал раскачиваться…

 
Колокола, гудошники…
Звон… Звон…
 

Он как будто раскачивал язык колокола. Взмахи становились все шире, все размашистей… И вот язык громадного колокола ударил о металл:

 
Вам,
Художники,
Всех времен!
 

Актер теперь как будто держал в руках нити от колоколов поменьше, которые звучат переливчато. Это он подчеркнул и голосом:

 
Вам, Микель-андже-ло,
Бар-ма, Дант!
 

И тут опять заговорил главный колокол:

 
Вас молниею заживо
Испепелял талант!
 

Актер повернулся к камере. Лица его как будто коснулось крыло вдохновения… Голубые глаза стали темными, глубокими.

Они как будто излучали свет.

Обычной возни в павильоне, шушуканья – как не бывало.

Забыли про все – слушали.

Я обратил внимание на заставку, которую держала в руках девочка-помреж. На картонке было написано: «Андрей Вознесенский. “Мастера”». И чуть ниже: «Читает Анатолий Солоницын».

Когда трактовая репетиция закончилась, я подошел к Анатолию и протянул ему руку:

– Большое спасибо, вы отлично читали.

Он смущенно улыбнулся.

Вечером, после передачи, я пригласил его к себе.

И вот мы идем по улице – вернее, не идем, а почти бежим: морозище ужасный, а пальтишки у нас на «рыбьем меху».

У меня отогреваемся, говорим о стихах, театре, кино – обо всем сразу. Я, чуть помявшись, к своему собственному удивлению, начинаю рассказывать, что собираюсь поступать во ВГИК.

Позже я узнал, что это вообще была особенность характера Анатолия Солоницына – сразу сходиться с людьми, доверяться им. Он никогда не был половинчатым в поступках – уж коли говорить, то начистоту, о самом главном, коли работать – так забыв обо всем на свете…»

Последняя студенческая зима выдалась особенно длинной и трудной. Теперь мы жили в общежитиях: я – в новом университетском, Анатолий – у студентов горного института, где студийцам выделили несколько мест. Но с деньгами все равно было туго, потому что подготовка к диплому поглощала время без остатка, не давая возможности где-нибудь подработать. А у отца ко всем его невзгодам добавилась еще одна: он сломал ногу и помогать нам не мог.

Жили мы дружно, коммуной, в нашей 111-й комнате. Все было общее, как в семье. Если у кого-то намечался «парадный выход», одевали сообща, отдавая все самое лучшее. Толя частенько бывал в нашей комнате. Еще мы собирались у нашего друга, свердловчанина Валерия Савчука. Мать Валерия, Людмила Семеновна, вдова известного уральского писателя Александра Савчука, принимала нас очень радушно. Варила нам супы в большущей зеленой кастрюле, по праздникам баловала пельменями. Мы нахваливали угощение и ели так, что за ушами трещало.

– Скоро уедете и забудете мои супы, – говорила Людмила Семеновна.

Мы клялись, что, если придется сиживать и в «Славянском базаре», все равно ее обедов не забудем.

Так оно и случилось.

Когда наступили выпускные экзамены, все вместе мы отправились в театр смотреть работы Анатолия.

И опять, как тогда, в школе, он поразил меня – был совершенно новым, неожиданным. В «Уроке дочкам» Ивана Андреевича Крылова – властным, мудрым отцом. В «Домике на окраине» А. Арбузова – лиричным, обаятельным…

Мои друзья купили связку баранок и надели ее на шею Анатолию – как лавровый венок. Он смеялся, а в глазах была вот-вот готовая сорваться слеза.

Отец сохранил некоторые наши письма той поры. Вот мое самое последнее студенческое письмо:

…Ну, дорогие мои, все. Теперь я уже молодой специалист. Я испытываю какие-то особенные, незнакомые чувства. У Брюсова есть строка: “Пять беглых лет как пять столетий…”

Спасибо, что вы не забывали о нас с Толей, делали для нас все, что могли…

Скоро к вам приедет Толя. Я был у него на дипломном спектакле. Играл он блестяще, как настоящий актер. У него большое будущее, об этом уже сейчас можно сказать вполне определенно. Он получил диплом с отличием – единственный в студии. Его оставили работать в театре как лучшего ученика.

Вы можете им гордиться – уже сейчас он добился многого. Через все невзгоды, неудачи он прошел, как подобает настоящему человеку, не согнув головы и добившись того, о чем мечтал…

Мы закончили с ним учебу в одно время, теперь начнем работать – у нас много сил, и мы стремимся к своей работе…

26 июня 1960 г.

Наследство

С годами в душе неожиданно просыпаются, казалось бы, давно забытые факты твоей собственной биографии. И предстают они совсем в ином свете – свете Христовой веры, которая, как маяк, освещает ушедшие в темноту годы.

Вот недавно и мне вспомнилась история нашей с братом юности, которую я и хочу рассказать. Потому что я совсем иначе стал понимать смысл того, что произошло с нами более полувека назад, когда я заканчивал факультет журналистики Уральского университета, а брат – театральное училище при Свердловском (ныне Екатеринбургском) академическом театре драмы.

Приближались новогодние праздники, но они не радовали сердце. Мало того, что у нас ни копейки не звенело в карманах, даже занять было не у кого. Все разъехались – кто на праздники, кто на преддипломную практику. Где-то я все же достал денег на хлеб и баночку килек в томатном соусе и пришел в общежитие к брату.

В просторной холодной комнате стояло семь аккуратно заправленных коек, лишь восьмая, крайняя, оказалась голой. Анатолий пристроил матрац к батарее парового отопления, и, прижавшись к ней спиной, закутавшись одеялом, что-то читал.

Он грустно улыбнулся, увидев меня, усадил рядом. Я расстелил газетку, нарезал хлеб, открыл баночку консервов. А Толя принес с общей кухни чайник, налил в стаканы кипяточку. Я обратил внимание, что он ест только хлебный мякиш, да и жует как-то странно, больше губами, чем зубами, по-стариковски. Репетирует? Но, вроде, стариков он не должен играть…

И тут я вдруг увидел, что очередной кусочек хлеба у него окрасился.

Неужели кровь? Показалось?

Я перестал жевать.

– Да, маленький (так он меня звал), – сказал он, заметив мой испуганный взгляд. – Гляди.

И он открыл рот, показывая зубы и десны.

Десны воспалены, кое-где видны маленькие красные точечки. Сомнений нет – это кровь.

– Да был, был у врача, – опередил он мой вопрос. – Надо есть фрукты, пить соки. Если нет возможности купить – есть хотя бы лук, чеснок. Ну, и общее питание должно быть по возможности усиленным… Такие рекомендации, дорогой мой…

Он не назвал свое заболевание, но мне и так стало понятно – цинга. И это в миллионном городе, в столице Урала, перед самым выпуском…

Я шел к себе в общежитие как мешком ударенный. Ближе и роднее брата у меня никого не было.

Из дома помощи не было – как раз в это время отца исключили из партии, уволили из редакции республиканской газеты. Он, коммунист ленинского призыва, с юности свято веривший в идеалы компартии, очень тяжело воспринял «разоблачение культа личности Сталина». С коллегами по редакции они собирались после работы, заходили куда-нибудь выпить, спорили, шумели. Кто-то донес, «пришили» «антисоветскую деятельность», всех разогнали – двух журналистов даже посадили в тюрьму. Заработков мамы, стенографистки-машинистки, едва хватало, чтобы самим свести концы с концами.

Я сидел один в своей общежитской комнате и раздумывал, что можно продать, чтобы срочно достать денег. Вытащил из-под кровати самое драгоценное – чемодан с книгами, накопленными за годы учебы.

Если все книги отнести в букинистический магазин, много не выручу, размышлял я. Но если удастся продать вот эту книгу, то можно, наверное, неплохо получить.

Я держал в руках «Четьи-минеи». Кожаный переплет, толстые, пожелтевшие страницы. Красные заглавные буквицы. Старославянская вязь, где каждая буковка – таинственна и завораживающе прекрасна…

Книга досталась мне по наследству. Когда умерла наша бабушка, Анна Христофоровна, мать ездила в Саратов на похороны. Потом делили то, что осталось от нее и от деда Кузьмы – дом, имущество. Мама взяла лишь Евангелие, подаренное деду от Синода Русской православной церкви, Акафист Святителю Николаю, дневник деда и вот эти замечательные «Четьи-минеи», то есть чтения о святых, поминаемых по дням и месяцам. Все это наследство деда Кузьмы, старосты собора в Саратове, мама отдала мне, посчитав, что именно я должен воспринять от деда его духовные ценности.

Эти «Четьи-минеи» я помнил с детства. С братом мы спали на огромном дедовом сундуке (у нас называли его «ларь»). Там бабушка, в доме у которой мы жили в детстве и которую называли Бабаней, хранила «выходную» одежду – деда и свою. И вот эти книги, которые и привезла мама после раздела имущества.

Когда мы были детьми, Бабаня по вечерам доставала из ларя «Четьи-минеи», бережно клала книгу на стол и просила старшую свою дочь Наталью почитать вслух. Мы тоже слушали, воспринимая жития святых как сказку. И, конечно, не понимая, что это были первые зерна, упавшие в наши души. Потом они проросли, дали свои всходы.

А сейчас я сидел над раскрытым чемоданом с книгами и решал, как поступить.

Выбрал я для продажи «Четьи-минеи», понимая, что за эту книгу могу получить хорошие деньги. Но, когда шел по холодным зимним улицам Свердловска, решил, что надо идти не в букинистический магазин, а в церковь.

Там ее место, больше подсознанием, чем сознанием, понимал я.

Церковь в народе называли «Ивановской» – она была единственной действующей в то время в Свердловске. По соседству, как водится, со стадионом. И когда мы ходили смотреть хоккейные матчи, я запомнил, что рядом находится храм.

Вот туда я и шел.

Я не знал, что раз «Ивановская», значит «Иоанновская», во имя Пророка, Предтечи и Крестителя Господня. К кому обратиться, как вести себя – ничего не знал. Да еще моя природная стеснительность сковывала, мешала. Но я шел, потому что надо было спасать брата.

Вот и церковь. Я снял шапку, зашел в притвор. Огляделся. Слева была приоткрыта дверь. Преодолев робость, я вошел в комнату. За столом сидел священник, что-то писал. Я запомнил, что он был в очках, с поредевшими рыжеватыми волосами на голове, такой же небольшой бородой. Он вскинул на меня глаза.

Я догадался поклониться.

– Что тебе, мальчик? (Я выглядел очень молодо.)

– Вот, посмотрите… – и я подошел к столу, вынул из студенческого чемоданчика «Четьи-минеи».

Он внимательно стал рассматривать книгу, потом также внимательно посмотрел на меня.

– А откуда у тебя эта книга?

Сбивчиво я объяснил.

– А почему ты решил ее продать?

Я, уже усаженный на стул, успокоенный немного, – священник оказался таким же человеком, как и все другие, а вовсе не суровым, неприступным, как мне казалось, – решил не таиться и рассказал все как есть.

Он, выслушав меня, полез в ящик стола, достал деньги.

Не помню, какую сумму он мне дал. Но это были немалые деньги. Потому что я, окрыленный, почти побежал на рынок, который находился неподалеку и купил хороший кусок мяса, фруктов. В «Гастрономе» я купил две трехлитровые банки сока – яблочного и томатного. Купил и бутылку «Гамзы» – в то время это болгарское вино было для нас самым доступным и самым вкусным. И со всем этим богатством я явился к Анатолию.

Вино мы оставили до Старого Нового года, а по хорошей отбивной съели. Запивали томатным соком и были счастливы.

Все деньги я отдал Толе. И он стал пить соки каждый день. А когда не надо было ходить на люди, ел чеснок и репчатый лук.

Дней через десять кровь перестала сочиться из его десен. И, когда наступил Старый Новый год, мы решили устроить пир, открыв бутыль «Гамзы» в плетенке.

Сидели на матраце, привалившись спинами к батарее. Было тепло и радостно. Мы понимали, что теперь защитим дипломы, начнем работать, и голодные дни кончатся. А самое главное заключалось в том, что можно будет заняться любимым делом.

Мы сдвинули стаканы.

– С Новым годом! – сказал я.

– С Новым Старым годом! – уточнил Толя.

Мы тогда не понимали, что празднуем Рождество Христово, что вступаем в новую для нас жизнь. Не догадались, что это Он спас нас.

Но твердо знали, что, если бы не дедово наследство, переданное нам Бабаней, а потом мамой, пропасть бы нам накануне выпускных экзаменов.

А маленькое Евангелие в твердом коричневом переплете, подаренное деду Кузьме, с надписью «От Священного Синода» и Акафист Николаю Чудотворцу 1893 года издания с вложенной в него иконой Богоматери «Милующая» на тонкой материи и надписью «В дар и благословение св. Афонской горы из Свято-Троицкого древняго скита» хранятся у меня и поныне как главные семейные святыни.

Дед Кузьма «руку приложил»

Тетрадь дедушки Кузьмы лежит передо мной на моем рабочем столе. Я бережно перелистываю страницы, слегка пожелтевшие по краям.

Страницы большого формата – теперь таких тетрадей не выпускают. Да и таких перьев, какими писал мой дед по матери Кузьма Осипович Ивакин, теперь тоже нет. И стальными перьями теперь никто не пишет.

А какой почерк у деда! С завитками начальных букв, с нажимом пера, чтобы выделить особо важные для деда слова. Сразу видишь, что писал человек с прилежанием и любовью до самой последней страницы, до самого последнего слова в своей заветной тетради.

Переписан им от руки и акафист Божьей Матери «Владимирской» – печатными буквицами, очень красивыми.

Я достал тетрадь накануне праздника «Никола зимний», когда чтится память святителя Николая, архиепископа Мирликийского, Чудотворца. Потому что хорошо помню, что в самом конце тетради деда Кузьмы записана история, связанная с этим великим угодником Божьим, который почитаем в нашей православной стране, как нигде в мире.

Давно хотел обнародовать эту историю, записанную дедом, да все никак не находилось времени. Но сегодня решился, потому что и эта тетрадь деда, и его «наследство» оказались известны и Анатолию и тоже повлияли на формирование его души, хотя и подспудно.

Поэтому достаю тетрадь из ящика стола, где у меня хранятся святыньки – и семейные, и подаренные, и привезенные из ближних и дальних паломнических поездок.

И, когда раскрываю тетрадь, вспоминаю эпизод из романа «Идиот» Достоевского, где князь Мышкин по предложению генерала Иволгина что-нибудь написать «на пробу» выводит:

«Смиренный игумен Пафнутий руку приложил».

Восхищенный генерал восклицает:

«О, да вы каллиграф!» – и теперь успокаивается, потому что знает, как избавиться от внезапно свалившегося на его голову дальнего родственника – можно пристроить его в какую-нибудь контору писцом, раз у него такой замечательный почерк.

Я радуюсь совсем по-другому, но в подражание князю Мышкину, своему любимому литературному герою, говорю про письмена деда:

«Дед Кузьма руку приложил».

Тетрадь начинается выписками из Житий святых, описаний календарных праздников на те дни, которые были наиболее значимы для Кузьмы Осиповича. Выпискам предшествуют замечания деда.

Например: «19 июля. В Житие Преподобного и Богоносного отца нашего Серафима Саровского видно, что он великий чудотворный старец, утрудненный в подвигах с поднятыми руками к небу, стоял на камне коленопреклоненный, приносил свою молитву Господу Богу».

Грамматика у деда своя – и по времени, и по особенностям характера, и по образованию. Дед начинал работать в железнодорожном депо Саратова поручным мастера, сам стал мастером, потом управляющий депо назначил деда помощником по охранной части.

Выписки из Житий соседствуют с сентенциями деда, свидетельствуют, что он не лишен дара размышления.

В живых я деда не застал. И фотографии, к великому моему сожалению, не сохранилось. Но о нем немного рассказывала Бабаня. Больше рассказывала мама, особенно после смерти Бабани, на похороны которой она ездила в Саратов.

В тетради есть запись деда о Николае Чудотворце, о том, что произошло лично с ним, Кузьмой Ивакиным, который в безбожные годы остался верен Христу, продолжая быть старостой одной из незакрытых церквей Саратова, уже не работая в саратовском депо.

Вот что записал дед Кузьма в конце своей тетради.

Привожу запись с небольшими исправлениями в некоторых местах по орфографии и пунктуации:

«Нечто и о себе пишу, великий грешник. За свою жизнь мне было явлено через Святого Николая Великого Чудотворца. В 1911 году. Он мне явился с Божею Матерью видимым образом. Среди дня на небе в рост человека в Святительской одежде. Как Святый Николай так и Божья Матерь. Долго я на это чудо смотрел, и оне скрылись в облаках.

Второе Чудо было в том же году, когда я шел за водой на площади около нашего дома. Святый Николай Чудотворец явился мне навстречу и просится к нам на квартиру. И смотрит мне в глаза. И вид его показался, как на иконе. И мне говорит, что я знаю, чем ты питаешься. Ты питаешься кашичкой.

Относительно квартиры я ему сказал, что у меня большая семья. А вот здесь живет немец, двое с женой, оне, может, тебя пустят.

А он мне отвечает: “Нет, я именно к вам хочу”.

Тогда я сказал ему, чтобы он подождал. Я спрошу у жены.

Когда я пришел домой и рассказал жене все подробно, а она и говорит: “Ступай скорее и зови его к себе”. И вот я тут же пошел на площадь и стал везде искать, и Святый Николай стал невидим.

Нельзя не верить этому чуду. Если бы это был простой обыкновенный человек, то откуда бы он узнал, чего я ем. Ведь я его в первый раз увидел. Но на иконе-то я его видел и молился и молюсь всегда.

Спустя несколько времени мы брали святые иконы из церкви. Жена и говорит: “Икону Святого Николая Чудотворца обязательно возьмите”. Но не случилось, даже маленькой иконы мы не взяли. А как пришли с иконами, то жена и говорит: “А вот он Святой Николай Чудотворец сам мне явился”. И показывает его иконку и говорит: “Я ее нашла около дома”. Тогда я от радости заплакал: “О, Святитель, батюшка, ты к нам явился, к великим грешникам”.

Тогда мы эту иконочку показали священнику отцу Николаю Тихову. И он сказал, что это вам милость от Бога.

Когда была в то время война, мы этой иконочкой благословили детей Ваню и Гришу, и их Святый Николай сохранил невредимыми.

Да, именно мне было знамений и чудес, всех не опишешь.

Это же, когда я умру, останется на память».

Этими словами записи в тетради деда Кузьмы и заканчиваются.

Вот по этим записям и по рассказам мамы я и Толя и составили портрет своего деда. Замечательно, что именно Акафист Святителю Николаю он хранил как главную святыню. А в Акафисте лежит на шелковой материи икона Богородицы «Милующая». Это такая святынька! Ведь на обороте иконки написано: «В дар и благословение св. Афонской горы из Свято-Троицкого древняго скита».

Значит, дед был на Афоне!

Я спрашивал у мамы: как дедушке удалось избежать тюрьмы, ссылки? Ведь он был помощником управляющего, близко общался с жандармами. А после, в советское время, не скрывал, что он православный, оставался старостой церкви, даже был на Афоне!

Мама объясняла, что в своем доме дедушка прятал революционеров, когда это требовалось. Это до революции. А после октября 17-го года прятал у себя белых офицеров, когда они скрывались от красных, пробираясь в Крым.

И потому дедушку не тронули ни красные, ни белые. Правда, пробовали арестовывать. Но Кузьма Осипович не зря близко знал жандармов, научился их приемам: как прятать людей, как и самому скрываться. Только чекисты подбирались к нему, он уезжал то в город Николаевск под Царицыным, то еще куда-то – к своим бывшим прихожанам храма, где он служил.

Это я понял, разгадав подпись под некоторыми записями в тетради: писано в городе Николаевске. И еще стало понятным, почему не любил он фотографироваться.

Но вот главное, что мы поняли, прочитав записи деда.

После того, как явился к нему с просьбой пустить в дом Святитель Николай, он стал принимать к себе всех, кто подвергался опасности – будь то хоть красные, хоть белые, хоть анархисты. Спасал всех без разбора. И потому и его не один раз спасали.

Да у него самого три сына пошли разными дорогами – старший, дядя Ваня, стал поручиком Белой гвардии, воевал, потом, после Гражданской, следы его затерялись.

Средний, дядя Гриша, воевал в Красной армии, после войны выучился на инженера-геолога, прожил долгую жизнь.

Младший, дядя Коля, стал киноактером – из Саратовского рабочего театра при паровозном депо втроем они поехали покорять Москву – Борис Андреев, Виталий Доронин, Николай Ивакин. По стопам дяди Коли пошел мой старший брат Анатолий.

И у меня есть надежда, что и мои записи, как и тетрадь деда Кузьмы, прочтут мои дети и внуки, и другая моя родня.

И, так же как и я, раскрыв старую тетрадь, они с радостным чувством скажут: «Это наш прадед Кузьма “руку приложил”. Это он сподобился воочию видеть Святителя Николая, Чудотворца».