Текст книги "Выбор"

Взросление

Я родился в деревне Илебники. В ней провёл детство – помогал папе колоть дрова, маме стирать бельё, а бабушке прибираться по дому. Дедушка только забивал сырым табаком треснувшую трубку, сидя на завалинке за баней, и ругал всех почём зря. Он был совсем старый. Когда их c бабушкой женили, как самых здоровых в округе, ей было всего девятнадцать, а ему – тридцать пять.

Папе с мамой повезло жениться по согласию. Папа у меня сапожник и пришёл из соседней деревни. Ох, какие сапоги крепкие делает! Все наши его за это уважают. Кожу сам подготавливает. Сначала чистит её, затем дубит и, если погода ясная, садится на ступеньку крыльца и начинает дырявить жёсткую материю шилом. А мама ничего не умеет. Вернее, конечно, умеет. Бельё стирает, в огороде сажает, еду варит. До сих пор её курники, что по праздникам пекла, помню.

Непросто жить в деревне, выдержка нужна и стойкость характера. И куда деваться. Проснулся позже крика петуха – двойную норму воды натаскай. А потом – бегом на поле, иначе не успеешь колосья пожать и зимой есть нечего будет.

Да, непросто… Так они там и живут, наверное. Обо мне вспоминают. Ведь воспитали, работали без продыху. Однажды дедушка продал на осенней ярмарке ружьё и подарил набор сладких-пресладких конфет. Я ел эту коробку целый год. Конфет было двенадцать, по числу месяцев. Я разрешал себе откусить кусочек в первый день месяца, утром, и сразу же в последний, ночью. Сначала я предлагал конфеты всем домашним, но они отводили глаза и отнекивались. А потом я и предлагать забыл.

Десять лет назад это было. Когда возраст подошёл, меня спрятали в высохшем колодце. Конечно, знали, что всё равно найдут. Конечно, знали, что всё, что потом будет. Но – надеялись. Мама и бабушка, схватившись друг за друга, смотрели на меня сквозь слёзы, но ещё более горько было видеть красные глаза отца. А дедушка до этого не дожил.

Меня изъяли. Спасли. Э-ва-ку-и-ро-ва-ли.

Я глянул в небо, проводив впивающуюся в зенит сигару флаера. Радостно защемило на сердце. На подобной машине проходил практику, и по итогам выпускного экзамена, сданного три дня назад, я единственный из выпуска буду назначен командиром звена. Вслед за мной, прорезая верхнюю границу атмосферы, в просторный космос будет врываться стая блистающих на солнце свирепых, но покладистых машин.

Я стану сжимать и разжимать руки в сенсорных управляющих перчатках, напряжённо следить за целеуказателем на голографическом экране и отдавать команды пилотам через наклейку драйвсвязи на горле.

Мы попали под действие закона об обязательной адаптации к цивилизованной жизни наиболее здоровых детей из не восстановившихся регионов. На ладони у меня лежало пластиковое кольцо тэг-билета, гарантирующего свободное посещение отчуждённой зоны. Я мог его выбросить и навсегда забыть о семье. Я мог никогда не возвращаться домой. Я мог вернуться и навсегда остаться там.

Сейчас меня никто не удерживал. Содружество сполна выполнило долг. Показало мир, раскрыло глаза. Хотя, что там раскрывать одиннадцатилетнему ребёнку? Для него всё, чтобы он ни увидел – новый мир.

Из нашего курса почти все свободно ездили домой. А меня не пускали. И Петьку тоже.

Мы родились в крайне нецивилизованных поселениях. Берегли нас.

Сволочи!

Берегли, чтобы сломать об колено сейчас. Чтобы наверняка, когда психика не пластична.

А я ведь многое помню. Словно не было тех десяти лет и мне до сих пор одиннадцать.

Гуманисты хреновы…

Я повернулся к белоснежному зданию Академии, словно взлетающему на колоннах, стилизованных под ракеты с широкими дюзами. Я надеялся увидеть наставника, вечно спешащего и стремительно шагающего с прямой спиной. Но его здесь не было и не могло быть. С нами со всеми ограничили любые контакты и даже перекрыли каналы связи – обруч комма, проецирующий перед глазами голоэкран, не ловил сеть. Я посмотрел, прищурившись из-за бившего в глаза солнца, на телохранителя. Парень был запакован в боевой костюм и стоял в шаге от меня. На его кистях приклеились кобуры с пневмоножами, а на плечах выжидали турели, созданные чтобы плеваться разбалансированным свинцом сто раз в минуту.

Как же мне поступить? Да знаю ответ. Возвращаться в Рязанщину? Не смешите мои интерфейсы. Я – мастер волшебных летающих машин, а не дикарь, которого научили играть с пиликающей на все лады игрушкой. Я знаю, от чего флаеры одинаково непринуждённо чувствуют себя в вязкой среде планет и в свободном космосе. Твёрдо понимаю принцип Сержа-Иванова, на котором работают ионно-гироксопические двигатели. А формулу выработки энергии от градиента температур и давления я могу вывести хоть сейчас, с закрытыми глазами. И меня даже не смутит просьба начертить химические формулы, объясняющие поразительную прочность титан-сульфидного корпуса, который позволяет приближаться к звёздной короне.

Со мной поступили по-честному. Но от этого я не перестал быть рекрутом.

Я желчно улыбнулся телохранителю – тот меня проигнорировал. Просто смешно. К чему это показное оружие в Рязанщине? Наверняка, чтобы я лишний раз чувствовал неотъемлемую принадлежность к разумному сообществу.

Я оторвался от стекла зала ожидания космопорта, одел кольцо-тэг, сменившее красный огонёк на зелёный, и быстрым шагом пошёл к таможенным стойкам. Сопроводитель не отставал ни на шаг.

Рязанщина образовалась после первой атомной и успешно пережила вторую. После третьей, когда, наконец рухнул, раздираемый центробежными силами Звёздный союз, на его углях родились непримиримые Содружество и Альянс. В ещё горячих кратерах жизнь на Земле приобрела стойкий иммунитет к прогрессу. Колыбель человечества практически перестала быть обитаемой планетой, впрочем, как и многие её бывшие колонии.

У Содружества до сих пор недостаточно сил, чтобы заново отстроить достойную жизнь на сожженных и де-юре лояльных планетах, а детей здоровых по-прежнему рождается мало…

Пятьдесят лет назад было принято решение насильственно извлекать наиболее здоровых подростков, растить их и обучать, а затем – благосклонно, благодушно – дарить возможность вернуться обратно. Хоть на всю жизнь. Гуманисты. Добряки с бубликами. Дарители сыра без мышеловки. Железный просчёт и ни миллиметра сантиментов.

Под ложечкой сосало. Таможенник оказался бородатым полным мужчиной с усталыми глазами. Он отстранённо наблюдал за мной, пока я проходил авторизацию по ДНК. Затем равнодушным голосом напомнил, что принять решение необходимо в течение трёх суток.

Мы миновали невидимое поле терагерцовых сканеров и вышли на свежий воздух. От десятков пылающих на солнце ракет и флаеров пахло озоном и горючим.

–Пойдём, – сказал телохранитель и кивнул на хищный клюв маленькой ракеты, снаряженной для нас. – Старт через семь минут.

Я с завистью смотрел на парня – ни капли пота на ровном лбу, защитный костюм обладает великолепной системой терморегуляции. Я нашёл силы кивнуть. Не успеем сейчас – следующее окно, между рейсами грузовиков со стройматериалами для адаптируемых поселений в Америке, откроется через два часа, а больше ждать я не смогу. Ожидание раздавит меня как нештатная перегрузка новичка, не умеющего правильно дышать.

Каждый шаг по бетону отдавался в висках. Мы поднялись по трапу и, нагнувшись при входе в кабину, забрались в персональные цилиндры. От ступней до подбородка пенал с шипением наполнился амортизационной пеной. Как только она застыла, автопилот по команде с космодрома поднял ракету, и мы понеслись на другую сторону планеты.

На всё приключение – двадцать минут. Двадцать минут – и я появлюсь в мире десятилетней давности.

-Будьте эгоистами, – советовал наставник на последнем занятии. – Решайте только за себя.

За себя? Братьев и сестёр, если они у меня вдруг и есть, я даже не знаю, и они мне всё равно, что чужие. А родители? О чём говорить с матерью, чему учиться у отца? Что скажу появившемуся брату или сестре? И самое главное – посмотрев в глаза семье, я буду знать, что где-то сейчас забирают детей, как когда-то меня. Разлучают практически навсегда. Просто в знак памяти о себе самом в том возрасте – что я должен сделать? Как будет верно поступить?

Я знаю. Знаю наверняка.

Я вспомнил ледяное отрешение, длившееся первые два года. Лучшие психологи бились со мной. Даже угрюмый Петька, и тот оттаял через три месяца и с восхищённым выражением на лице пропадал в общих сетевых баталиях. Я считал это предательством. А потом от насевших психологов меня отбил Иван Фёдорович, и заноза в сердце, которая на давала свободно дышать, быть как все, перестала колоть – нет, не пропала, но ушла на второй план. Я нырял в пучины математических формул и химических уравнений. С невероятной увлечённостью рассчитывал векторы тяги и печатал на 3D-принтере детали для моделей истребителей. Окончательно я осознал себя в новом мире, когда в возрасте четырнадцати лет нас познакомили с «Суми-701», «сумкой». Нас провели вокруг совершенной, без единой лишней детали сигары флаера и дали подержаться за ещё тёплый после торможения в атмосфере корпус. В кресле с широкими подлокотниками с разноцветными тумблерами сидел приветливо улыбающийся усатый пилот.

«Сумка» снилась несколько месяцев, но подпустили к ней лишь через год.

Агрессивная натура машины подчинила меня, и я едва не забыл главного. Того, что из нас, одиннадцатилетних мальчишек и девчонок, комплектовали армию для очередной бессмысленной войны.

Машина ровно стояла в глубокой луже на трёх стабилизаторах, сверкая хромом поднятого колпака кабины. С замиранием в сердце я огляделся и по привычке, на новой местности, задержал дыхание. Воздух казался чистым, хоть и не таким свежим, как на территории базы. Ракета стояла под холмом, в десяти минутах пешком от деревни. На её дюзах парили комья грязи, превращаясь в сухую корку.

Ничего не изменилось. Километров тридцать от развилки тянулся раздолбанный ливнями тракт на Рязань. За лесом синел пруд, который обступили скособоченные по весне домишки моих Илебников. И поодаль, средь берёз, зияла прореха – едва позеленевшие поля. Всё как раньше. Только домов в деревне стало чуть больше, и как будто покосилась изгородь… городьба, преграждающая путь мутировавшему зверью.

–Удачи, – бесцветно пожелал телохранитель. Я машинально кивнул, а потом меня чуть не вывернуло наизнанку.

Я представил, как невидимый цифровой целеуказатель будет на каждом из тех, с кем я стану общаться. На грубых мозолистых ладонях отца, на морщинистом от забот лбу матери, на всех тех, кто сможет представлять опасность. Неужели они считают, что сородичи способны вот так запросто убить меня?

Я отвернулся, стараясь не показывать выражение лица. Парень ни в чём не виноват. Откуда я знаю, может быть, его самого изъяли? Наверняка, телохранителей стали приставлять не от хорошей жизни. Пилот – он слишком ценен, чтобы им рисковать.

Все знают, что забирают не всех. И не все потом возвращаются. А тех, что решают вернуться в жизнь, пахнущую самогоном, навозом и сушёными грибами, редко принимают. Считают отродьями. Бояться заразиться.

Я попытался взять себя в руки. Надо спускаться. Я ведь сильный мужчина, который знает ответы на все вопросы.

Я толкнул ворота и вошёл в деревню. Собаки стали кружить вокруг и бряхать, но на большее не решались. Дети замолкли, во дворах прекратилось шуканье. Я вспоминал забытые слова далёкого детства. Я шёл, не обращая внимания на холодный пот, который стекал по спине.

Мой дом стоял. И даже калитка, петли к которой я приколачивал сам, была на месте.

–Это я, мама, – тихо сказал я. – Костя.

Я узнал родителей сразу.

Входя во двор, я поскользнулся и, силясь удержать равновесие, наступил в лужу. Меня обдало до колен. Грязь скатилась с серебристого комбинезона, не оставив на нём ни следа. По изменившемуся лицу матери я понял, что надо было взять одежду попроще, но что сейчас поделаешь.

Мама напряжённо замерла, а отец, весь поседевший, не откладывая шило, смотрел исподлобья. Я улыбнулся, и мама пришла в себя. Она уронила таз с бельём – мыльная пена выплеснулась на ноги в почерневших сандалиях. С тоской в сердце я понял, что мама постарела – черты лица огрубели и

...

конец ознакомительного фрагмента