Текст книги "До востребования, Париж"

Зимой снега не допросишься

#парижскиевремена́

Жизнь в Париже имеет строгий ритм, с чередой событий и праздников. В нее входит и четыре времени года, как же без них, и недели моды, и День взятия Бастилии с его ежегодным военным парадом, и обязательные магазинные скидки, и Рождество, которое как раз проходит без малейших скидок на что бы то ни было и которое встречают с покорной радостью – слишком многих оно требует жертв.

Вторая моя зима в Париже тоже вышла суровой. Уже в середине декабря оказалось почти невозможным бегать в булочную без пиджака и в туфлях на босу ногу. Холодно стало валяться на травке в Люксембургском саду, и даже местный адмирал парусных корабликов, которые дети могут погонять длинной палкой в пруду, снизил цены за прокат с двух евро до одного.

В такие дни вспоминается история трех поросят и то мрачное, неприятное утро, когда они обнаружили, что лужа возле дороги стала по утрам покрываться корочкой льда. Конечно, беда эта случается не каждый день, потому что утром темно и неприятно, но уже днем солнце согревает лавочки, и даже в фонтане на соседней площади вода теплеет, как в ванной. А в Люксембургском саду люди расставляют шезлонги у стены оранжереи, закрывающей их от ветра и открывающих солнцу, и бесстыдно загорают среди зимы в неглиже, как на какой-нибудь Английской набережной в Ницце.

Льда в Париже сколько угодно, его насыплют тебе длинной ложкой хоть в стакан с виски, хоть в стакан с коньяком – производители решили почему-то, что молодежь полюбит коньяк со льдом, возможно, приняв его за кока-колу. А вот снега нет, за снегом надо ехать в горы, пускаться в специальное путешествие. Нам, русским, которым счастье потоптать снег выпадает каждый год по много раз, трудно поверить, что есть люди, которые готовы платить за то, чтобы им намело за воротник.

Снег, если он выпадает, держится в Париже день или два и раскрашивает город белой пастелью, из-под которой просвечивает каменный серый (цвет парижских фасадов, который так любил Кристиан Диор) и травяной зеленый.

В домах горят камины, потому что до сих пор в Париже есть дымовые трубы. Однажды городские власти решили, что топить камины неэкологично. Парижане возмутились: «Если дома есть камин, его надо топить. Что будут делать трубочисты? Кого мы будем трогать на счастье?» Городские власти замерзли сами и отступили. Гори оно огнем.

В музее Орсе есть несколько картин, изображающих Париж под снегом. В основном это крыши, над которыми поднимаются дымки каминов и буржуек. Мне все время кажется, что это потому, что написать снег на мостовой не было ни малейшей возможности, он таял до того, как художник успевал выложить на палитру ложку белил, как ложку снега.

Но если снег выпадает ложками и поварешками, время становится жарким. Париж превращается в последний день Помпеи. Как будто бы парижан атакуют не снежинки, а вулканические камни и пепел. Снежный вечер здесь встречают со смесью ужаса и восторга. Что поделаешь – стихийное бедствие, небеса разверзлись и оттуда – страшное дело – сыпется замерзшая вода.

Вот машины буксуют на светофоре и не могут сдвинуться с места. Зеленый свет бессилен. На брусчатке лежит снег, и колеса проворачиваются зря.

Снега – всего ничего. В Москве на Баррикадной никто бы даже не притормозил на мостовой, а здесь машины во втором ряду гудят тем, кто в первом, и сами слушают грубые гудки из третьего ряда.

Любая квартира с видом на двор напоминает в снежные ночи присыпанную снегом дачку. Любой загородный дом – отель «У погибшего альпиниста». Из-за города не выберешься, по городу не походишь. Снегоуборочная техника не выведена на трассу.

Тротуары разгребают хозяева магазинов, на то есть указ парижской мэрии, но если рядом нет магазина, топай по снегу, никто его для тебя убирать не станет. И нет на улицах дворников-таджиков, владеющих лопатами, что твой самурай мечом.

«Tombe la neige, tu ne viendras pas ce soir»[3]3
  Падает снег, ты не придешь этим вечером (фр.).


[Закрыть], – пел в моей юности Сальваторе Адамо, но только теперь стал мне ясен смысл песни. Дело не в том, что любимая не хочет прийти вечерком. Она, может, и не против, готова, в новом белье и накрашена, но телефон такси вот уже десять минут как отвечает механическим голосом «ваш звонок очень важен для нас», а на одиннадцатую живая девушка-оператор быстро произносит, «извините, в связи с выпадением снега заказы не принимаются». И выключается.

Но! А как же быть, мадам?! Triste certitude! Le froid et l’absence![4]4
  Неизбежны грусть, пустота и холод! (фр.)


[Закрыть] Да вы что там, оборзели?

Гудки, отбой, нет ответа. Парижское такси – нежное создание, холод и снег для него губительны.

Париж под снегом неузнаваем, хоть и такси не ходит, зато станции метро открыты на ночь для всех, кто остался на улице без теплой постели. Красное вино на столах заменяет белое, словно кровь сменяет воду.

Мне трудно объяснить местным знакомым, что снег и мороз – это, конечно, очень здорово, но страшно неудобно. Рассказываю про входы в московское метро, из которых при минус три-дцать столбом идет людской пар, про утреннее сражение с машиной, к которой без веника и скребка не подойдешь, про сугробы у тротуаров, которые постепенно занимают все парковочные места в городе.

Про то, что снег постепенно и коварно из эфемерной субстанции, легкого пуха превращается в надгробный белый мрамор, против которого даже лом не прием. Но, рассказывая про эти зимние ужасы, я почему-то чувствую, что очень скучаю по снегу и звуку дворницкой лопаты, скребущей асфальт ранним утром. А ведь я его когда-то не любил так же, как не люблю сегодня дизели парижских мусорщиков.

Дело в том, что снег как-то уж очень прочно связан с идеей новогодних праздников. Возможно, наши потомки, вокруг которых всё глобально потеплеет, станут наряжать на Рождество финиковую пальму, а апельсины и миндаль вырастут на елках, но пока что заснеженная ель у «Детского мира» по-прежнему украшает мой детский мир.

Есть праздники, которые требуют буквальности до мелочей, когда снег по лесу частому под полозом скрипит, и никак иначе. А тут солнце, зелень и фруктовые рынки на улицах по субботам.

Понятно, что местный парижский мужичок не погонит саночки в Булонский лес за елкой. Если хочется хвои, то вот, перед цветочными магазинами рядом с охапками лилий и роз стоят разнокалиберные вечнозеленые елки. Это удивительные растения, сносу им нет, как пылесосу «Ракета». Хотя и рассчитаны они на короткий срок службы. Они не новогодние, они рождественские – их ставят 24 декабря и с 26-го понемногу начинают сносить на свалки, пункты елочного сбора, где их, наверное, принимают похмельные Пер-Ноэли, местные Деды Морозы.

Русскому человеку, у которого елка дома стоит обычно до мая и пускает корни в паркет, видеть это странно. Зато если вы не успели купить елку, вам остается только выбрать на улице наилучшую лесную красавицу из тех кто, как и многие вообще красавицы, лежат после праздника пластом.

После нас хоть потоп

#парижскиевремена́

Когда же снег тает и своим вечным путем через Сену отправляется на лето в Атлантику, настает новая беда.

Дня два город снова стоит в пробках, но теперь не потому, что снег, а потому, что вода. И опять парижане ворчат, потому что Сена поднялась и затопила те набережные, что пониже. На мраморных скамейках у реки, на которых я грелся летом, можно принимать ванны, но холодные.

Затоплены пути электричек, речные трамвайчики стоят у причалов. Страдает и торговая навигация, старые и низкие парижские мосты прижимаются к воде. Пробки образуются на реке.

Расположенные по берегам музеи – Орсе и особенно Лувр – закрываются в ожидании чрезвычайной ситуации. Даже если экспонаты не пострадают (говорят, что за 72 часа Лувр может быть эвакуирован), придется долго наводить порядок с коммуникациями, лифтами, подземными туннелями, которые обслуживают выставочные залы.

Но зачем нам в такую погоду музеи? Подъем воды на Сене – такое же зрелище для города, как ледоход на Москве-реке или на Неве. У скульптуры Зуава на мосту Альма толпятся съемочные группы. Как известно, по этой фигуре парижане определяют начало наводнения: как только вода коснется ног – внимание! внимание!

Вчера Зуав стоял в реке по попу. Что значит метров шесть воды. Это еще не грозит городу потопом. Настоящий потоп начнется по грудь – с 7,3 метра. Разрушительное наводнение 1910 года, считающееся сейчас образцом речного буйства, поставило рекорд в 8,4 метра. Парижский Зуав в те дни скрывался в воде по плечи.

С одной стороны, все боятся, что Париж превратится в Венецию. С другой – тайно этого ждут, вот будет потеха. На набережной Луи Блерио полиция бессильно наблюдает за тем, как компания молодых людей развлекается, плавая по улице на круглых надувных лодочках. Лезть в воду за молодежью не хочется никому, вызывать катера со спасателями бессмысленно, да и нужны сейчас спасатели не в Париже, а в окрестных городах, многие из которых как раз затоплены по плечи.

Машина, стоящая в воде, сама включает фары и дворники и испуганно машет ими, пока вода не поднимается выше капота. Течение все усиливается, под мостами закручиваются воронки, молодежь решает наконец-то пристать к берегу. Полицейские радостно отбирают у них плавсредства, требуют отправляться домой и, видимо, ждать штрафа за плавание по Сене без руля, ветрил и навигационных документов.

А на мостах стоят люди и, греясь на солнце, любуются паводком, обнимаются, целуются и покупают замочки с ключиками.

Все пешеходные мосты весной увешаны этими амурными замочками. Влюбленные замыкают замок и выбрасывают свои ключи в Сену.

За каждым замочком – страстная пара, любовь до гроба. Когда видишь, кто их цепляет, несколько, правда, разочаровываешься. Когда видишь, что цепляют, – удивляешься.

Одни туристы вешают маленькие латунные замочки, другие, чья любовь огромна, словно море, – велосипедные замчища. Вчера на мосту Искусств я видел висящие на решетке кеды, но, конечно, лучшей любовной жертвой, с моей точки зрения, были аккуратно повязанные на Епископском мосту кружевные трусики.

Интересно, сохраняется ли где-нибудь еще один, третий ключ, чтобы, если появится необходимость, можно было бы вернуться в Париж, отпереть назойливое напоминание о былом и выбросить замок в реку.

Городские власти от этих замочков рыдают навзрыд. И не от умиления. Повсюду висят надписи: «Наши скромные мосты не выдержат вашей огромной любви». Ограждения не рассчитаны на такую тяжесть и время от времени под тяжестью замков натурально падают.

Поэтому, когда замки нарастают, как чешуя гадкого дракона, приезжают специальные люди с кусачками и удаляют наросты. И по всей земле в этот момент просыпаются в постелях пары и смотрят друг на друга с удивлением: «Ты кто такой? Нет, кто ты такая?»

Старый король

#пьеркарден #парижскиелюди́

Перед самым новым, 2021-м годом в Американском госпитале в Нёйи умер Пьер Карден. Всего два года не дожил до своего столетия.

Когда я жил в 1-м округе, мне шептали, что все вокруг принадлежит ему. Что, разбогатев на своей моде, он скупил огромное количество парижской недвижимости и теперь стрижет с нее купоны.

Завистники, понятно. Я не очень верил, хотя сам бы стриг, было бы что. Но и вправду вокруг меня были и магазины Pierre Cardin, и принадлежащий ему ресторан Maxim’s, где женщины беспечны, зато чистосердечны, и «Театр Пьера Кардена» у Елисейских Полей со статуей Пьера Кардена при входе. В витринах были вещи Кардена и мебель Кардена, и даже был выставлен макет страшного 250-метрового небоскреба, который он собирался построить в Венеции, чтобы его наконец уже запомнили.

В Париже мы с ним несколько раз назначали встречи, которые всё отменялись и отменялись. Месье Карден, даром что отметил тогда 94 года, был в делах как в шелках. В итоге, хотя мы и жили с ним практически на одной улице, мне пришлось ехать к нему к черту на рога в деревушку Лакост в Любероне.

Кстати, в то самое место, где был придуман «Хороший год», – помните фильм с Марион Котийяр и Расселом Кроу?

Здесь, а не в Париже, находилось его королевство, увенчанное замком, в котором жил и работал писатель маркиз де Сад.

Карден купил этот замок на горе, обставил его, словно парк скульптур в ЦДХ, работами знакомых советских художников, ну а потом постепенно скупил все дома и улицы возле замка.

Он устраивал здесь театральный и музыкальный фестиваль и на показ своей новой коллекции пригонял из Парижа целый самолет журналистов. Все здесь знали Кардена как настоящего маркиза Карабаса, у которого и поля и луга, и пруды и леса, и дома и гостиницы.

Но когда журналисты грузились в самолет и по домам, деревня затихала до нового фестиваля.

Четыре сотни жителей окончательно теряли ориентацию, где они теперь – в центре модного мира или все-таки в глуши? Если в глуши – откуда столичные цены на всё, если в центре мира, то почему деревушка с каждым годом становится все пустыннее, один маркиз Карден ходит по улицам и навещает принадлежащие ему ресторанчики.

Когда я говорил с местными, они боязливо смотрели на стены, которые имеют уши, и признавались, что не понимают, как так можно – иметь целый город и ничего в нем не делать. «Фестиваль – это хорошо, это для парижан, а что в остальное время? А нам куда деваться?»

Я понимал Кардена. Он прикупил себе дачу и совершенно не обязан был теперь строить у себя на даче заводы и фабрики. Денег и так хватало. Спасибо и за то, что на время ремонтов новой недвижимости нанимал местных мастеров. Но понимал я и жителей – удовольствие раз в год сходить посмотреть модный показ не искупает бессмысленности остальных месяцев в пустом городке безо всяких средств к существованию.

Три дня я ждал встречи. Мне не терпелось посмотреть на хозяина города, да и на человека, который был для нас лицом французской моды. Который одевал Плисецкую и устраивал дефиле на Красной площади с десятью тысячами зрителей и двумя сотнями манекенщиц.

Но до интервью дело дошло лишь в самый последний момент.

– Россию я любил заранее, знал вашу литературу и вообще считал, что русские по своему темпераменту похожи на итальянцев. Когда я просил визу, я сказал вашему послу во Франции: «Имейте в виду, я не коммунист». На что он мне ответил: «У нас и без вас достаточно коммунистов».

Интервью Карден дает в замке. Старик сидит на деревянном троне. Наследники и пресс-секретари пускают к нему избранных журналистов, следя за тем, чтобы они не задержались слишком долго и не спросили слишком много. Журналисты теснятся в приемной, как когда-то мелкая знать, явившаяся поздравить столичного маркиза. Многие так и уедут несолоно хлебавши.

Я бы, может, терся бы с ними до следующего фестиваля, кабы ни моя добрая знакомая, русская журналистка, давно живущая во Франции и потому «приближенная к телу». Она и помогла мне – на правах влиятельной придворной дамы. Как и полагается русским, мы протырились без очереди.

Спасибо ей, она спасла меня от позора, без нее я не получил бы интервью, а господин Карден так и не понял бы, что он интервью не дал.

Вообще-то он всем рассказывал одно и то же. На его месте я бы уже придумал себе совсем другую жизнь. Но эпизоды прекрасные, кинематографичные.

Когда в два года его везли из Италии во Францию, он горько плакал в горном туннеле, там было совсем темно, мальчику казалось, что он ослеп.

Войну он провел в Виши, после войны отправился в Париж. Знакомая дама, шестидесятипятилетняя старуха (при слове «старуха» Карден горько мне улыбнулся), умевшая гадать по картам и рукам, слывшая ясновидящей, предсказала, что он станет знаменит на весь мир и что Париж только его и ждет. Она сообщила адрес и имя человека, который в этом поможет.

– Я приехал в Париж в ноябре сорок пятого года. Одет был по-южному, ботинки с деревянной подошвой черпали снег. Мне нужен был дом восемьдесят два по улице Фобур Сент-Оноре, где меня ждал неизвестный мне человек, имя которого дала мне гадалка. Единственный прохожий на улице, к которому я и обратился, назвав номер дома, куда я иду, и имя человека, к которому меня направили, очень удивился. «Вы ищете меня, – сказал мне незнакомец. – Но я вас не знаю. Вы юный лгун! Тем не менее пойдемте выпьем по стаканчику, и вы мне расскажете, кто вы и откуда». Он устроил меня к Жанне Пакен, знаменитой в то время портнихе. Так я вошел в моду. В юности мы верим в чудеса, поэтому они сбываются.

От Жанны Пакен он пришел к Кристиану Диору.

Карден вспоминал, что они вместе работали над New Look – знаменитой послевоенной коллекцией Кристиана Диора: «Он искал решение для того, чтобы баски жакетов “Бар” не лежали на бедрах, а немного приподнимались. Я сбегал в соседнюю аптеку и купил пачки бинтов, чтобы подложить марлю под баску в момент примерки. Так что без меня никакого New Look не было бы».

Он готов был рассказать о встречах с политиками и художниками, которые вписаны в историю XX века, но при этом категорически отказывался считать себя модельером прошлого. Он с будущим на короткой ноге:

– Я примерял скафандр, в котором Нил Армстронг ступил на поверхность Луны. Костюм был бы удобнее, если бы его сшил я! В честь космоса я сделал коллекцию Cosmocorps – комбинезоны для девушек и юношей, которые можно носить и на Земле, и на Марсе. Если бы мы делали бесконечные трибьюты и винтажи XIX века, что бы у нас осталось? Мода должна создавать нечто новое, пусть лучше ее ненавидят, чем презирают. Среди моих современников только Курреж и Пако Рабанн были, на мой вкус, настоящими изобретателями, художниками, искавшими будущее. Я удивляюсь иногда. Как это может быть? Мы – люди, которые видели выход в космос, и мы одеваемся до сих пор как сто лет назад? – спрашивал он меня и горделиво тряс головой.

Но если бы вы захотели отнести Кардена к пустым мечтателям, поосторожнее, потому что мой собеседник намечтал себе к старости шестьсот миллионов евро. И как раз потому, что торговал не своими вещами, а именем Pierre Cardin, считая, что оно стоит дороже вещей.

– Я до сих пор единственный владелец моей компании. В пятьдесят девятом я начал показывать коллекции, предназначенные для всех, prêt-à-porter. Haute couture – витрина, образ, который манит и дает вам потом возможность продавать серийные вещи, менее дорогие и более удобные. Благодаря системе лицензий я смог работать и оплачивать свое творчество, потому что модные дефиле приносили хвалебные статьи, но не деньги. Мне говорили, что так нельзя, что это принижает творчество. Приводили в пример других. Но посмотрите, что в итоге. Имена людей, прославившихся в мое время, им самим уже не принадлежат, да и людей нет. А я по-прежнему работаю под своим именем, и оно мое, только мое. Если кто-то его продает, то только я сам, и мне все равно, на чем оно стоит.

Диана Вриланд, знаменитая редактриса Harper’s Bazaar и Vogue, спросила его однажды, не поставит ли он свое имя на туалетную бумагу. «Она хотела меня задеть. А что тут плохого? Как будто бы редакторы модных журналов обходятся без туалетной бумаги!»

В новой модной жизни Карден принципиально не участвовал, объясняя, что недели моды не для него: «Художник или поэт не могут творить по расписанию. Свои коллекции я показываю, когда они готовы, потому что этот момент известен только мне». Один из его показов как раз и был устроен в Любероне в фестивальные дни.

Я запомнил это удивительное зрелище – дефиле в провинциальном Доме культуры. Приглашенные, сидя на пластиковых стульях, смотрели проход десятков манекенщиц, как будто бы приехавших не из Парижа, а прямиком из шестидесятых годов прошлого века. Ну а сам Карден сидел на почетном пластиковом кресле и вел себя так, как будто никаких десятилетий не прошло, точно не семьдесят лет назад, а именно сейчас он впереди всей моды на свете.

Он категорически не хотел верить, что людей, помнивших его взлет, уже не осталось и нет желающих погружаться в его дивный новый мир будущего. Несправедливо? Ужасно! Но что тут поделаешь, все-таки он выбрал не архитектуру и не скульптуру, не строил дома и не писал книги, он занимался модой. В ней надо быстро достигать вершин и быстро умирать или сходить со сцены, чтобы о тебе вспоминали как о легенде. Попробуй остаться «живой легендой» – даже тогда, когда ты тверд, как скала, в твои сто лет, тебе скажут, что ты упрям как пень и пора уступать молодым.

Карден пережил сто эпох и эстетик, но упрямо ставил спектакли, проектировал мебель, открывал гостиницы, строил дома, как тот толстовский старец, который сажал яблони, хоть и не ожидал для себя плодов. Не то чтобы ему нельзя было дать своих лет – дашь и даже добавишь, глядя на помятый пиджак и незастегнутые рукава рубашки, но он явно не был намерен выпускать что-то из своих рук, надеяться на наследников и делить свое королевство между детьми. Тем более что детей-то не осталось. Женщин он любил больше с эстетической точки зрения.

Гостиница, в которой я остановился в Лакосте, была пуста и пахла пылью. Ресторан, предлагавший шампанское Maxim’s (а чье у вас шампанское, косари? – Маркиза Карабаса) принимал такую странную публику, которую я еще не видел ни на одном фестивале. По душу Pierre Cardin притащились китайцы, арабы, русские и украинские торговцы, неделями ждущие аудиенции, и русские девицы, тоже на что-то надеющиеся: «Мужчина, напишете обо мне в Vogue?» Конечно. Сейчас.

Но зато я успел посмотреть на человека, который работал у Жанны Пакен, был знаком с Диором, дружил с Кокто и с Марэ. Я даже поговорил с ним, пусть не так, как мечтал. Я успел.

Карден вообще-то был официально бессмертен – с тех пор как он, единственный из портных, вошел во Французскую академию и был назван immortel (бессмертный), но уж очень был стар, а вокруг него роились люди, которые много лет жили за ним как за каменной стеной и вот теперь гадали, что будет с ними, и смотрели на дедушку умильными глазами, словно он вот сейчас прямо на глазах распадется на золотые монетки.

Теперь, когда он умер и перестал смешить глупцов старомодным футуризмом, появится возможность внимательнее взглянуть на то, что он на самом деле сделал в искусстве. Пьер Карден успел собрать и открыть свой музей, названный «Прошлое-Настоящее-Будущее» («Passé-Présent-Futur»), для которого он нашел место в парижском районе Марэ. Я был там. Странное ощущение энергии и свободы полувековой давности, сохранившихся в цветах и крое костюмов, то ли женских, то ли мужских, то ли исторических, то ли фантастических, то ли прекрасных, то ли ужасных. Если музей теперь переживет владельца, после прошлого-настоящего может снова случиться и будущее, слава и признание к Кардену вернутся. Как это часто бывает, в конце жизни он сам стоял у них на пути.