Текст книги "Время «Т»"

Алексей Винокуров
Время «Т»
Один день Татьяны Денисовны.

С трудом вытолкнув наружу тяжелую дверь, Таня вывалилась на улицу.

Зимушка-зима, вся в белом, кружевном, ломилась в город, как припозднившийся алкоголик в чужую жилплощадь. Ей мало было загородных просторов, всех этих полей, лесов и рябиновых угодий, послушно леденевших от единого ее дыхания. Зима вела себя, словно клюкальщик старой школы: к его услугам весь двор, а он упрямо лезет в подъезд, бодает нетрезвым чердаком кодовый замок, не одолевает, отступает, разбегается, чтобы сходу… но нет, внезапно слабеет, присаживается под балконом, заводит похабную песнь, сначала тихо, потом все громче, громче, взбодрясь, вскакивает, грядет вдоль стены художественным плясом, ревет, шатается и окончательно падает, чтобы утром нашли его посиневшим, холодным, с последним «ура!» на синих губах.

Да, пожалуй, самым точным во всей этой истории было слово «шатается». Зима, войдя в город, пошатывалась, мертвела, теряла уверенность в себе. Здесь ее, побледневшую, хилую, рубили лопатами под размер тротуаров, гнали метлами с дороги, отшвыривали снегоуборщиками к обочинам, здесь она скользила и больно падала на тысячелетней московской плитке.

Эта плитка, несмотря на уверения, была опасна и с каждой зимой делалась все хуже. Мать Тани, выйдя из дома прямо на нее, поскользнулась, треснулась нестойкими мозгами и вместо пламенного Зюганова, данного нам пленумом ЦК КПРФ, влюбилась в Гайдара. Да в какого еще Гайдара – не в покойного Егора Тимуровича и даже не в дедушку его, Аркадия, тоже покойного, а в отца и сына их Тимура, советского депутата и морского контр-адмирала, пошедшего, в конце концов, тем же путем, что и родственники.

Раньше, бывало, люди тоже терпели от мозговых травм, но иначе, по-другому, был порядок, общественный договор. Если, скажем, били по башке кирпичом, то вынь да положь мне больничный, а если падал на голову цветочный горшок, непременно сам собой учился английский язык. Да, так было раньше, а теперь всей радости – Гайдар вместо Зюганова, люби его, люби. Может, конечно, надо было упасть головою еще раз – и тогда был бы английский или, на худой конец, хотя бы японский. А могло и хуже выйти: если с первого раза Гайдара полюбила, то кого со второго – не исключено, что и Кудрина, Алексей Леонидыча или даже еще кого пострашнее.

Сама же Таня упасть боялась и всегда ходила осторожно. И в этот раз тоже вышла тихонько – фиг вам в руки, дорогие политики, не упаду, сами себя любите забесплатно. На улице ей сделалось холодно, темно и пусто. Злой зимний ветер дул, выдувая с улиц остатки жилого духа, делал из города ледяную пустыню. Здесь, в самом центре, уже почти никто не жил, а куда делись люди, не говорили, да никто и не спрашивал.

Впрочем, некоторых выселенцев Таня знала лично.

Мамину подругу тетю Катю выселили еще в девяностые. Квартира у нее была старая, пятикомнатная, потолки – не доплюнешь. Пришли мордовороты, сказали освобождать место добрым людям с деньгами. Тетя Катя взбрыкнула, но даже морду бить не стали – сняли дверь с петель, унесли: заходи, кто хочешь, бери, что хочешь. Тетя Катя была женщина злая, по вечерам калымила сценаристом в одной кинокомпании, но и ее настигла судьба-индейка: калымь – не калымь, а удочки сматывать придется.

Честно сказать, сценаристом ей не нравилось, но платили хорошо. Мама Тани не понимала, за что ее в сценаристы, у нее ведь по сочинениям всегда твердая двойка была. Тетя Катя объясняла, что не те времена: нынче в фильмах нужен живой разговор, чтобы с матом и народными красотами, а не с жабом на отлете.

Но это была работа для денег, для души тетя Катя всцыкивала пьесы.

– Писать – пафосу много, дворянским сортиром пахнет, всцыкивать – самая килька, по-народному, без понтов, – объясняла она. – Это Лев Толстой писать мог, а нынешние только всцыкивают. Сейчас никто не спросит, чего пишешь, только – чего всцыкиваешь? Я, например, пьесу всцыкиваю, а ты бухгалтерский отчет, вот так общими усилиями и победим светлое будущее.

В пьесах тети Кати главными героями были почему-то холодильники, шкафы, электропечки, принтеры и другая оргтехника, которая разговаривала промеж себя на немецком языке.

– Почему на немецком, дура? – спрашивали Катю знакомые режиссеры, которым она носила свои пьесы.

– Потому что холодильник и остальное у нас немецкого производства, что непонятно? – отвечала та.

И некому было открыть ей глаза, что уже давно не немецкого, что говорить надо по-китайски – вот чье это производство на самом деле.

Сейчас мимо Тани по гулкой от холода мостовой вели детсадовскую колонну – на экскурсию, надо думать, или в Театр юного зрителя, хотя какой там театр с утра пораньше, дай бог до цирка дотерпеть. Пушистые круглые цыплята, сжавшись от холода, послушно семенили следом за крикливой воспиталкой. Последним, без пары, брел ангел в белой дутой куртке и шапочке, из-под которой выбивались рыжие даже в предутреннем сумраке кудри, плелся, шаркал ногами… Внезапно ангел увидел Таню, встал, как вкопанный, глядел, не шевелясь. Глаза у него были синие, как звезды, откуда только таких берут, ну, то есть известно откуда – но зачем? От таких вот самая беда барышням, причем не одной, не двум, а всей женской прослойке, всему сословию, любой из тех, кто в зоне досягаемости будет. Таня против воли тоже притормозила, а синеглазый все разглядывал ее, потом вдруг улыбнулся, ткнул пальцем в ее сторону, потом себе в грудь, потом снова в нее и опять в себя.

«Обнаглел тугосеря!» – обозлилась Таня, показала детенышу средний палец и скоренько побежала к остановке – пока воспитательница не разоралась. Ангел не посмотрел ей вслед, горько поплелся дальше.

Автобус – слава выделенной полосе – пришел быстро. Таня влезла в него и вдруг почувствовала себя нехорошо, да что нехорошо – прямо хреново себя почувствовала. Наверное, грипп, буду теперь, как Петровы, подумала она, хотя Петровых не читала и видела их в гробу. Петровы там или нет, но во всем теле обнаружилась нечеловеческая слабость и неодолимое желание присесть.

Таня огляделась, но все места были заняты людьми, кроме одного, свободного, которое тоже было занято, но какой-то несеръезной старушкой.

– А можете место уступить? – спросила у нее Таня.

Старушка не услышала ее – старость все ж таки не радость. Таня повысила голос, повторила строго:

– Бабушка, уступите место!

Теперь старушка услышала, но, похоже, не поняла.

– Чего? – переспросила. – Кому уступить, чего?

– Мне, – сказала Таня. – Сесть очень хочется. Я в университет еду, а вы старенькая, вам все равно. Уступите место.

Старушка затравленно посмотрела по сторонам – кругом были молодые ласковые глаза пассажиров, все глядели, ждали, что уступит. Она отвернула голову, сделала вид, что не слышит, может быть, инвалид по старости лет, или еще что. Но эти хохмы с отворачиванием башки Таня знала, сама сколько раз так делала.

– Место уступить забыли, бабушка, – сказала она, касаясь старушки рукой.

Ту, наконец, прорвало.

– Какая я тебе бабушка?! – визгливо закричала она, гневный свекольный сок залил дряблые щеки. – Сама ты бабушка, я тебе в матери гожусь!

– Не годитесь, у меня мама есть уже, – отвечала Таня с достоинством.

Но к старушке все-таки пригляделась – и в самом деле, та была не такая уж безумно старая, вряд ли больше пятидесяти. Хотя что теперь считать безумной старостью, кто ответит? Раньше, говорят, женщина в тридцать лет уже шансов не имела, после тридцати ее только муж готов был любить – и то по своей печальной должности. Теперь другое дело, извращенцев много, всех согласны любить, хоть пятнадцать им, хоть пятьдесят, особенно которые из поп-музыки.

– Да уступите вы ей, – ласково сказал мужчина с розовыми щечками, вылитый младенец, только вес сто килограммов выше нуля и борода лопатой. – Уступите, а мы вам уступим, все равно скоро выходим.

– Пошли вы со своим уступанием! – взбеленилась старушка. – Доброхоты, мать вашу, волонтеры гребаные! Сами вот и уступайте, а меня оставьте в покое…

– Какая вы злая, – огорчилась Таня.

Она вспомнила, как недавно кассирша в магазине начала вдруг на всех орать и гнать от себя, говоря, что не нанималась им тут без обеда работать. Много тогда кассирша сказала обидных слов, из которых самым легким было «козлы скребучие». Очередь в тот раз дружно решила, что она злая, противная, нет в ней дружелюбного интерфейса ни на грамм, и пошла в другую кассу, тем более, что ту все равно закрыли.

Эта старушка, видно, тоже была из таких же, из кассиров. В автобусе, конечно, не видать, а как войдет в магазин, как засядет за кассу – всему миру пипец. Или все-таки только конкретному супермаркету? На вопрос этот экзистенциальный ответа не нашлось, мысли у Тани от гриппа путались, склеивались – хорошо еще, что немного их: одна-две на всю голову, больше не надо.

Автобус, наконец, доехал до метро, Таня вышла и, шатаясь где-то внутри себя от противной слабости, спустилась внутрь. Подошла к кассе, чтобы положить деньги на карту, в соседней очереди разгорался скандал. Там бузил тощий рахит в шикарном, по его мнению, и очень широком черном пальто, сразу видно, из деревни приехал, в городах уже в таком лет сто не ходят. Рахит хотел в кассу, но перед ним проскочил какой-то мужик лет сорока, бывалый на вид. Пейзанин в пальто почувствовал себя оплеванным, начал скандалить. Скандалил он по-деревенски нудно, но слова выбирал обидные. Было тут и говно московское, и жопа с ушами, и педрильник в пододеяльнике – в общем, весь колхозный ассортимент.

Таня сначала поразилась рахитической наглости, а потом отметила беспроигрышность его тактики. Чем, в самом деле, рисковал сельский джентльмен? Тем, что его в ответ назовут говном деревенским? Так это, судя по всему, ни для кого не было новостью… А бить не будут: где это видано, чтобы в России били за слова?

Но тут произошло неожиданное. Обруганный мужик, взяв у кассира свою карту, повернулся и со всего маху дал ругателю в ухо. Сначала упало пальто, за ним, чуть замешкавшись, повалился юный любитель обсценной лексики. Таня едва успела отступить, расчищая место для падения.

«Агрессия», – догадалась она.

Ударенный секунду лежал молча, потом закричал протяжно и жалобно, как младенец в люльке и засучил ногами. Однако бывалый уже ушел, так что крики произвели лишь ограниченный эффект: с другого конца вестибюля неторопливо подошел полицейский.

– Что тут у вас? – спросил он.

– Я думала, у него пистолет есть, – сказала Таня, кивая на завывающего селянина.

– Какой пистолет? – оживился полицейский.

– Травматический. Если нет пистолета, зачем обзываться, в глаз же дадут, – разумно отвечала Таня и пошла к эскалатору.

В метро не случилось ровным счетом ничего, если не считать, что все время толкали в спину рюкзаками, ну, так и она тоже была с рюкзаком и тоже толкала, так что при своих остались.

Так или иначе, до университета она доехала благополучно. Ей все еще было нехорошо, но привычные прохладные коридоры чуть охладили закипавший внутри гриппозный жар.

Недалеко от входа знакомая студентка из лахудр собирала подписи за доцента Дым

...

конец ознакомительного фрагмента