Текст книги "Набег"

Глава 7

Лагута еле сумел разлепить глаза. Попытался пошевелиться. Чуть не закричал от боли. Он лежал на животе. Окровавленное лицо упиралось в чьи-то неестественно вывернутые ноги. С невероятным трудом приподняв и повернув голову, он понял, что почти полностью придавлен тушей коня. Боль была глубоко в голове, а тело ничего не чувствовало. Так сильно затекло и онемело под невероятной тяжестью. Снова пошевелился, и опять боль до разноцветных брызг в глазах. Но уже меньше. К любой боли можно привыкнуть. Или боль попробовать приручить. Так говорил когда-то его отец, знаменитый Гуляй Башкирцев. Когда Лагута пошевелился в третий раз, откуда-то сверху на него побежала тонкой струйкой вода. И вновь слова отца. Никто не сможет тебе помочь, если сам не проявишь волю или желание. Вода бежала из пробитого турецкого бурдюка прямо на затылок. Тут же стало значительно легче. Ему очень повезло. От удара конским копытом он отлетел на несколько шагов и упал между толстыми корнями векового дуба. Поэтому труп коня, который рухнул на него, не разломал кости и позвоночник. Ухватившись за корень, Лагута подтянулся, помогая себе всем телом. Выполз наполовину. Полежал, собираясь с силами. И повторил то же самое. А когда смог дотянуться до бурдюка, то пил и пил, пока, как говорится, корочка до горла не всплыла. Еще напрягся. И высвободился! Выбрался из-под ошалелой тяжести. Сел, тяжело дыша, облокотившись на ствол дерева. Повсюду в невероятных позах лежали убитые. Мушкеты, луки, палаши и сабли – всё было оставлено. В паре десятков шагов одиноко бродил конь. Мощное животное гнедого окраса изумленно смотрело на мертвых, опускало голову, всхрапывало, выгибало шею, отшатываясь от кисловатого запаха крови и вида дымящихся ран. Лагута аккуратно свистнул. Конь поднял взгляд. И столько было удивления в его глазах, словно впервые довелось увидеть живого человека.

– Ай ты хороший! – Молодой казак пощелкал языком. – Хороший какой! Поди-ка сюда!

Но конь стоял как вкопанный. Лагута, опираясь на дерево, поднялся. Подошел.

– А давай водиться? Тя как звать-величать? Ну вот и не помнишь. Я тебе на ушко кой-чё скажу. Дай ушко. Вот молодец! Не нравится такое имя? Поищем другое. Ишь ты. Звенец понравилось. И мне Звенец нравится. У отца мово коня так звали. Экий ты баской Звенец! Ладный да баской! Сколь же я пролежал тут-ка? – Лагута посмотрел на солнце, которое уже вовсю стояло в зените. – А давай как мы с тобой сейчас ружьица собирать будем. Ты только теперича постой на месте. А я подносить буду. Ну, вот и ладно, Звенец! Вот и поладили.

Казак привязал коня, огляделся, прикидывая, что больше всего пригодится и взялся за дело. Четырнадцать мушкетов, кожаные мешки с порохом и пулями, десять пехотных палашей, бурдюк с водой и сумка с турецкими харчами. Всё это спустя час было толково навьючено, крепко прилажено к бокам гнедого. Взяв под узцы коня, Лагута, слегка ковыляя на неверных ногах, пошел по лесу. Когда дорога чуть расширилась, он взобрался в седло и пустил Звенеца рысью. Он отчетливо помнил, что реку переходили дважды, чтобы срезать путь. Значит, идти нужно до детинца всё время одним берегом. Солнце вовсю лупило в левый глаз, несмотря на то что лес стоял довольно плотной стеной. Несколько раз он падал лицом в конскую гриву, теряя сознание. Невероятным усилием воли возвращался в явь, снова проваливался и вновь возвращался. Звенец, почуяв неладное с новым хозяином, сошел с рыси на шаг и старался двигаться как можно ровнее, держа шею прямо и твердо, чтобы человек мог упираться в нее. Вот живой лес стал переходить в мертвый, в горелый. Еще немного, и откроется правое крыло крепости. Неожиданно до слуха Лагуты донеслись обрывки татарской речи и удары топоров. Остановив гнедого, он спрыгнул, развязал ремни и вытащил мушкет. Лагута никогда еще не стрелял из такого оружия. Казаки иногда давали пострелять из пищали, так что принцип действия был хорошо знаком казаку. Он зарядил мушкет, сделал несколько шагов в сторону звуков. Потом остановился, покачал головой и решил, что нужно взять еще один, чтобы на случай столкновения успеть выстрелить два раза. Развязал бурдюк, долго и жадно пил. Открыл турецкую сумку с харчами, отломил кусок сыра и кусок лепешки. Торопливо затолкал в рот.

Подойдя шагов на двести, Лагута залег в небольшую яму. Его взору открылась непонятная для него картина. Татары, находясь на недоступном для прицельного огня расстоянии, что-то сооружали с задней части крепости аккурат напротив пруда. Две невысокие, крепкие лошадки волочили по земле бревна, люди таскали на плечах ноши с хворостом и сеном. Лагута приладил к плечу приклад мушкета и стал искать глазами, в кого пальнуть. Решил, что нужно начать с лошадки: во-первых, проще попасть, поскольку крупнее, во-вторых, без лошадки татарам самим придется таскать на себе бревна. Прицелился прямо по корпусу, чтобы уж наверняка. Громыхнуло так, что в ушах заложило, а потом загудело в правом виске. Выросло перед глазами белое облако, сквозь которое почти ничего невозможно было разглядеть. Он и сам не понял, как оказался от мушкета на добрых три шага. Но еще через пару мгновений новоявленный стрелок праздновал свою первую победу. Было хорошо видно, как лошадка судорожно била копытами по воздуху, лежа на спине. Но к нему уже бежали, заходя с разных сторон. Невысокие, на кривых ногах, в меховых малахаях. Но им и в голову не приходило, что у стрелка есть еще выстрел, на заряд которого не нужно тратить время. Вот уже совсем близко. Плоское, перекошенное злобой и одновременно страхом лицо, листовидная сталь копья. Лагута прицелился прямо в это лицо и нажал на крючок. На этот раз он крепче смог прижать приклад к плечу, а руки от предплечья расслабил. И в этот раз у него получилось. Пуля попала татарину в глаз. Расстояние было таким небольшим, что шансов на жизнь у неприятеля не оставалось. Пробив глазное дно, смерть вошла в голову, словно нож в масло. Жизнь выпорхнула незримым мотыльком, а тело еще несколько мгновений продолжало стоять на ногах.

Татары залегли на землю. Лагута оторвал от рубахи хороший лоскут, ссыпал в него несколько пригоршней пороха, поджег и швырнул сколько хватило силы. Прошлогодняя трава к полудню уже стояла сухой до звона. Раздался глухой хлопок. В небо полетел столбик дыма. И вот уже пламя в рост человека с треском стало разрастаться во все стороны. А теперь только бежать. Бежать. Чтобы самого не зажарило. Бросить эти чертовы турецкие мушкеты и – к коню. Звенец вывезет через чащу. Лагута бежал, задыхаясь, чувствуя, как приближается погоня. И снова вспомнил слова отца, что убегать всегда труднее, чем догонять. Несколько стрел просвистело совсем рядом. Еще несколько шагов. Вдруг резкая боль в ноге. Он посмотрел. Стрела торчала чуть выше коленного сгиба. И тяжело ступить. Уже еле волоча по земле ногу, Лагута дошел до опушки леса. До Звенца-то совсем рукой подать. Как вдруг на пути лешачий пень. Споткнулся. Полетел. Всклокоченный мох – в лицо. А будь что будет!

Несколько крымцев уже почти настигли раненого казака на самой опушке леса. Буквально шагов пять до кустов, за которыми он даже и не прячется, а просто лежит и ждет своей смерти.

Но неожиданно перед татарами выросла, словно из-под земли, страшная седая старуха. С корявым, суковатым посохом в руке.

Не зря по всей Великой степи человека с малолетства пугают темными силами леса. Не зря сказывают в юртах шепотом об ужасных лесных духах, которые живут под видом вековых деревьев. И упаси Аллах, нечаянно оказаться рядом. Могучие ветви вмиг обовьют, переломают кости и удушать намертво. А потом выпьют, вберут в себя человека всего до капли вместе с одеждой и оружием. Не напрасно даже закаленные в боях воины стараются обходить стороной темные чащи, где протяжно скрипят стволами, шелестят листвой и выгребают ветвями из неба стаи птиц дерева-исполины.

Недоля стояла, словно вросшая в земную крепь. Непокрытая, а потому седые, как пепел, волосы на встречном ветру развевались за спиной длинным, широким, распушенным хвостом. Черты лица заострены. Тонкие губы сжаты до синевы. Босая и расхристанная, смотрела она немигающими глазами куда-то вдаль, поверх татарских голов.

И они попятились, глубоко вбирая головы в плечи, согнувшись на дрожащих от страха ногах. Забормотали, вспоминая своих шайтанов и дэвов. А потом просто побежали. Побежали, побросав оружие, без задних ног, не оглядываясь.

Лагута лежал на земле, ткнувшись лицом в зеленоватый мох, приготовившись встретить смерть. Ругая судьбу за то, что совсем мало отвела ему времени и немного успел он в этой жизни. Да что там успел? Даже с сабелькой по степи не гулял! Всё только на брюхе по оврагам да лощинам в составе сторожевой заставы, где с Инышкой да с дядькой Пахомом не шибко себя проявишь.

Когда же вдруг неожиданно стихли звуки погони и воцарилась долгая тишина, Лагута представил, как над его головой занесено и сверкает широкое лезвие крымского меча. Он еще сильнее утопил лицо в мох и стиснул зубы. Но вместо удара в область шеи – дикая боль в ноге.

– А ты терпи, казаче. На то и родился Башкирцевым, чтобы терпеть! – Недоля посохом трогала раненую ногу. – Крепко, вишь, засело у тебя. Но и это не беда. Коль, парень, болит, лечить можно! А ну вставай да пошли потихоньку. Чего лежать-то? Неча землю греть. Она сама знает, когда ей погреться.

Сказать, что Лагута Башкирцев был изумлен, вообще ничего не сказать. Он раскрыл рот и не мог вымолвить ни звука. Послушно встал. Недоля протянула ему свой посох.

– Давай ступай помаленьку. Коня твово возьмем. Куды ж мы его оставим? А ты иди сам. Можешь идти, лучше иди на своих. Плоть она ведь тоже разум имеет. Что ей не нужно вытолкнет. Что нужно оставит. Совсем невмоготу будет, скажешь. Отдохнем.

Но отойти нам подале не мешает. Без огонька-то ранку мы твою не сдюжим. Вот и отойдем, чтобы не видно было ни ворогу, ни другу. Оно так-то надежнее. – Старуха бормотала больше себе под нос, чем для Лагуты. – А теперь постой давай. Я ножку-то тебе дай платом прихвачу. Отца твово не раз выхаживала. Бывалоча, вернется, а на ём места живого нет. Лихо алатырничал по степи! – Недоля скрутила жгутом головной платок и ловко прихватила ногу вокруг раны каким-то только ей ведомым манером.

Боли сразу стало меньше. Только с каждым шагом казалось Лагуте, что наконечнику татарскому неловко сидеть в его плоти. И хочет железо басурманское выскочить наружу. Хочет само уже. Но пока не может.

Звенец послушно где-то сзади шел, глухо топал копытами о землю и коренья деревьев. Его никто не вел под узцы. Никто не понуждал. Конь шел сам, словно совершенно и не бывало у него никакой другой доли, кроме этой.

Пересекли овраг, за которым начиналась самая настоящая дремучая чаща. Где-то в недрах звенел ручей, призывно, но при этом спокойно, будто бы сказку сказывал.

Подошли к сверкающей чешуе бегущей воды. Недоля дала знак рукой, что тут, мол, и остановимся. Лагута повалился животом на землю.

– Э, нет, мил-человек. Давай-ка мы подстелем под тебя. Ты говорить-то будешь али как?

– Недоля, да откуда ж ты взялась? – Лагута впервые за все это время произнес фразу. Да и то сам уже понял, что корявей не придумаешь… Для начала бы поблагодарить.

– Так я ж, казачок, местная. Отсюда и взялась. Как тебя нашла?

– Угу.

– Так Башкирцевых завсегда найти просто. Где всего шумнее да где-кась один супротив десятерых, там они и есть.

– А чё ты так моего батю-то часто вспоминаешь?

– Хм. Чего вспоминаю? – Недоля посмотрела куда-то в глубь лесной чащобы. – А как такого забудешь. Гуляя забыть не можно. Уж пробовала так и эдак, ан не выходит.

– Тимофей Степаныч рассказывал, как батя один супротив татарской сотни выскакивал. А те наутек… Нешто правда?

– Такой супротив тысячи выскочит. Ему хоть бы сам диавол со всем своим воинством… Только забава одна. А уж начнет смеяться, то не остановишь. Бывалочи, по четыре часа кряду без продыху. От его смеха всё село уже стонет, потому как смеяться уже невмоготу. А он всё, кобель, заливается.

– Спрашивал у казаков не раз, как батя погиб. А они отворачиваются. Може, ты знаешь, Недоля!

– Было б другое время, не сказала. А сейчас, наверно, и скажу. За его голову сам султан кувшин золотых монет обещал любому. Да татары так злы были, что султану не отдали, а сами решили поквитаться с Гуляем. Шибко он им насолил. Да скольких на тот свет отправил – сказать вообще не можно. Матери татарские своих детей его именем пугали. Ты давай поворачивайся. Огонь уже готов. Сейчас лечить тебя будем.

– Не… сначала про батю! – Лагута взмолился.

– Крымцы тогда большой набег затеяли. Тебе год и был-то всего. Вас с матерью Гуляй за Воронеж отправил с другими излегощинцами. А я не пошла. Решила, что при ём буду. Ну а как завертелось кровавой каруселью все. Поди разбери, где свой, где чужой. Гуляй как пройдет с саблей, так цела улица лежит. Как с пикой проскачет, хоть хоромы Кощеевы городи. Ни пуля его не берет, ни стрела, ни клинок. Он уже третьего коня поменял, а всё ни по чем. Я-то смотрю с колокольни, вижу все. В пылу боя не почуял, как под ним Сигнал коленковский захромал. Да он и так хромый был. Михась Коленко не раз жаловался. В общем, конь пал да придавил Гуляя. Сильно придавил. Ну, тут татары и поналетели. Тьма целая. А я с колокольни смотрю. Бросилась бы вниз, да понимаю, что проку не будет. Шевельнулась тогда мысль у меня в голове: мол, не будет Гуляя, значит, сынку его пригожусь. Вот и не бросилась. А его сердешного к четырем лошадям привязали за руки да за ноги. Вот как! А потом что осталось, а еще живой был, насадили на кол и давай стрелами бить, собаки! – Старуха закашлялась. Прикусила ворот кафтана.

– Давай, Недоля. Все стерплю. Мне надо вернуться скорее в Песковатое!

– Лежи смирно. Орать – ори сколь влезет! Только на меня не кидайся. Стрелка-то подвышла заметно. Ну мы ее сейчас, окаянную, за ушко да на солнышко! Теперь вот еще подыши глубоко. – Старуха поднесла к носу Лагуты пучок дымящейся травы.

* * *

Очнулся Лагута Башкирцев от того, что Звенец мягко касался его лица своими большими губами. Солнце клонилось к закату. Он окликнул Недолю. Но той нигде не было. Сколько он спал и спал ли вообще? Или провалялся в забытьи? Ответить на этот вопрос молодой казак не мог. Только запомнил слова, услышанные сквозь плотную вату бессознательного тумана: «Иди до Петушьего бубня. Потом по бубню до Белого камня. От камня пойдет вниз овраг. По нему спустишься и окажешься аккурат с левого крыла крепости».

Он влез на спину коня и тронул поводья. Нога почти не болела. Только горячий шар размером с кулак в том месте, куда угодила татарская стрела. До Петушьего бубня прилично. А там еще и еще. Путь, который обрисовала Недоля, займет немало времени. Но это надежная обходная дорога. Значит, с правой стороны крепости и с тыла засели татары. Зачем же они волочили бревна? Лагута сам тут же отмахнулся от этих вопросов. Ему нужно доставить мушкеты в детинец. И ничего боле. От того, как он справится с этим, зависит быть или не быть победе, жизнь или смерть родных людей. А для чего татары волочут бревна, то не его слабого ума дело. На это есть атаман Тимофей Степанович Кобелев. Есть есаул Терентий Осипов. Есть пищальник Гмыза. Но нет уже дядьки Пахома. И где-то запропастился Инышка.

Глубоко за полночь под самыми воротами крепости три раза ухнул филин. Потом через паузу два. Это был условный сигнал. Правая часть ворот с легким скрипом медленно отплыла, образуя проем, в который мог проехать всадник на лошади.

– Лагута, ты, че ль?! Матерь-Богородица! – Гмыза помог казаку спустится на землю. А потом уж лобызал и прижимал к груди, не стесняясь слёз и всхлипываний.

Глава 8

– Мубарек, ты все видел сам. Утром возобновим осаду. – Джанибек сидел перед чашкой с кумысом, скрестив ноги.

– Да, хан.

– Два плота стоят вверху по течению. Начнем с них. Горящей стрелой дадим сигнал, чтобы с той стороны накатом спускали в пруд плоты. Янычар с мушкетами на гору. И пусть палят без остановки. Мы выкурим Кобелева со всеми потрохами. Они выиграли у нас еще сутки. Как, скажи мне, Мубарек, казачий атаман чувствует, что нужно делать? Ты видел какими сегодня пришли мои воины и янычары? Мало того что они пришли уже на закате, так их еще трясет от страха, словно зайцев перед гончей. Ничего. Завтра все нужно исправить. Даст Аллах, мы еще ударим в спину московскому царю и сожжем их столицу.

– Идти придется без припасов. Наверняка казаки по этому пути сожгли все амбары и сеновалы.

– Значит, мы пойдем меньшим числом. А остальных оставим здесь, чтобы выжигали все до земли и посыпали солью!

– Хан. – Мубарек кашлянул в кулак.

– Что?

– Там сегодня, с правой стороны крепости, стреляли.

– Много потерь?

– Нет. Стреляли всего два раза. В лошадь, перетаскивавшую бревна, и в человека. Оба случая смертельных.

– И что дальше? Если дело только в этом… – Джанибек скривился.

– Нет, почтенный. Воины погнались за стрелком, который бросил оружие там, где стрелял. Ружья оказались турецкими. То есть я хочу сказать, что тех янычар, которые должны были оказаться сегодня в нашем лагере.

– Я знаю, что казаки Кобелева сделали засаду. Убили четырнадцать янычар. Ты спрашиваешь меня о наших потерях?

– Нет. На самой опушке леса стрелка ранили стрелой в ногу. А дальше перед воинами вырос злой дух в виде седой и босоногой старухи с посохом.

– Стрелок?

– Стрелок исчез. На его месте оказалась эта старуха. Воины в таком ужасе, что, похоже, несут совсем несуразное.

– Что именно?

– Они утверждают, хан, что у этой старухи синие губы и очень длинные седые волосы.

– Как? Ты не ошибся, Мубарек?

– Нет, Джанибек, я переспрашивал несколько раз.

– Продолжай.

– А продолжать нечего. Воины не выдержали ее взгляда и побежали.

– Взгляда говоришь?

– Да, хан.

– Я знал одну женщину с синими губами. Это было очень давно. Кажется, семнадцать лет назад. Мы тогда совершили удачный набег. Но был в войске неприятеля один очень знатный воин. Звали его Гуляй Башкирцев. Много же он всей Степи попортил крови. В тот раз нам удалось его опрокинуть на землю. Мы тогда разорвали его четырьмя лошадьми. Вдруг я совершенно случайно посмотрел на колокольню. Там наверху стояла женщина. Красивая. Босая. С распущенными черными волосами. Я приказал воинам привести ее мне. Проведя с ней всю ночь, под утро я отпустил ее. Помню, как она выходила из шатра. И мне показалось, что волосы ее стали серебряного цвета. У меня потом было очень много женщин податливых и чересчур гордых, тонких и хрупких, изящных и крепких, но ту я запомнил на всю жизнь. Выходя из моего шатра, она обернулась. И у нее были синие губы. Седые волосы и синие губы. Я еще подумал тогда, что так должно быть и выглядит смерть.

– А что было дальше, Джанибек? – Мубарек с вытаращенными глазами смотрел на своего повелителя.

– А дальше. Дальше все пошло как в страшном сне. Весь скот, который мы угнали, попадал. Полон почти весь отбили казаки не известного тогда никому атамана Тимофея Кобелева. Но самое страшное меня ждало впереди. Оба моих сына умерли от какой-то неизлечимой болезни. Веришь мне, Мубарек? Я ведь не хотел тогда так поступать с этим Гуляем. Я всю жизнь живу и знаю, что за удаль в бою не судят и не казнят. Во время сечи нет преступников – только воины. А Гуляй был настоящим воином. Но тогда на меня нашло какое-то затмение. Я приказал разорвать его, а потом еще живого, точнее, то, что осталось от человеческой плоти, посадили на кол и били горящими стрелами.

– Хан, я пойду передам твои распоряжения?

– Да, Мубарек. – Джанибек уронил голову на грудь и не смотрел, как Мубарек покидает шатер. Он протянул руку к чашке с кумысом. Но рука дрожала. Нет, все тело ходило ходуном. А потом появилась боль. Прямо от грудины, где кончаются ребра, до нижней части живота – раскаленный клинок. Хан едва не закричал… Где слуги, разорви их шайтан?.. Отбросив чашку, он поднял взгляд.

– Вот и свиделись, хан Джанибек! – В проеме шатра стояла босая старуха с распущенными сединами волос и мертвенно-синими губами.

– Ты-ы… Кто ты?! Я не звал тебя! – Хан заскрежетал зубами от очередного приступа боли.

– Сама не знаю, зачем пришла? Так, посмотреть еще разок!

– Как ты смогла? Кто пропустил?

– Недоля пройдет – пес не взлает, ворон не вскаркнет!

– Ты любила его! Я это понял тогда, когда увидел тебя на колокольне. А потом убедился еще раз ночью. Ничего не вернешь, старуха.

– Ай, хан. Да не за тобой я здесь. Не мое бабье дело с мужиками спорить.

– Не за мной… Смелая!

– А то! С чего это так тебя-то вдруг скрутило?

– Хочешь, скажу воинам, и тебя на куски изрубят!

– Может, и скажешь. Но пока не узнаешь, пошто я здесь, сам быстрее изведешься.

– Ну, так?

– Ничего у тебя не выйдет, Джанибек. Не возьмешь Москву! Людей много потеряешь. Но и наших многих погубишь да в полон уведешь. Но через то и сам погибнешь.

– У меня было два сына. Их не стало. Двадцать дней назад я получил известие, что убит единственный мой племянник Карача. Убит подло. Из-за угла какой-то стрелец всадил в него пулю.

– О подлости заговорил, хан?

– Я поклялся на Коране, что буду убивать вас, пока не затоплю кровью неверных всю землю от Крыма до Москвы.

– Жив твой Карача! – Недоля отбросила прядь седых волос со лба.

– Я должен поверить полоумной бабе, а не моим лазутчикам?

– Почему ты хорошо говоришь по-русски, Джанибек?

– Потому что язык врага открывает путь к его секретам.

– Правильно. Но если бы ты не уважал врага, то зачем бы изучал его? Там, в крепости, пара сотен защитников. Из них почти половина мужиков с полей. Другая половина казаки в серьезных годах. Еще несколько тех, кому нет и восемнадцати лет. А ты со своим войском застрял, словно медведь в колоде. И ни туда и ни сюда. Что будешь делать, коли казаки вернуться? То-то же. Твои лазутчики звон услышали, а откуда он, не разгадали. Вряд ли то стрельцы сделали. Даже спьяну вряд ли. Да и не пьют они сейчас. Плохо ты врага изучаешь. Пост у нас сейчас Великий. Кому нужно, чтобы ты побойчее на Москву шел? Вот и думай! А Карача твой жив. Я это своим бабьим сердцем чую.

– Допустим, я поверил тебе, женщина. И Карача жив. Но что ты мне прикажешь разворачивать войска? Мне уже смешно. Война не твое дело, старуха! Есть общий план действий, согласованный штабами.

– Пусть план твой остается. Я тут помешать не в силах. Мое дело не воевать. А детей поднимать. Но вот родить-то я и не смогла после той ночи…Верней, не захотела.

А всё потому, что оскверненным лоном своим никого пятнать не могла. Так-то, хан. Я только хочу сказать: уж коли пришел воевать – воюй. Будет твоему народу через то горе великое. Воюй, Джанибек, но не будь зверем. Нет у тебя на это причины.

Резкая боль в области живота снова скрутила Джанибека. Скрутила так, что хан повалился на бок с перекошенным лицом, с невольно сжатыми веками. Когда боль поутихла, он открыл глаза. В шатре никого не было, только полог чуть вздрагивал от ветерка с Усмани. Он так и не понял: была ли эта встреча с Недолей страшным сном или небывалой явью. Воины, стоявшие на охране, тоже никого не видели, но твердо клялись в том, что не смыкали глаз. Впрочем, им Джанибек все равно не поверил, хотя и не стал наказывать.

Тяжело поднявшись, он покинул шатер, за пологом которого его уже ждали мурзы, паши, малики, князья и ханы Ногайской и Крымской орд.

– Там, – Джанибек показал плетью в сторону крепости, – две сотни стариков, больных, немощных и крестьян, не державших в руках оружия. Мы сегодня должны сломить их сопротивление.

– У них есть колдунья с синими губами! Так воины говорят, – раздался голос кого-то из задних рядов знати.

– Кто сказал?

– Я, великий хан, Сындуй-батур! – Человек вышел и встал перед военачальником.

– С синими губами, говоришь? – Джанибек рванул из-за пояса саблю и без замаха с длинным оттягом снес голову неосторожному воину.

Толпа шумно выдохнула. Но тотчас воцарилась мертвая тишина.

– Нет никаких старух с синими губами, запомните это! Не срамно вооруженным мужчинам говорить об этом? А его, – хан кивнул в сторону мертвого тела, от которого на несколько шагов откатилась отрубленная голова, – похороните. С почестями!

Степняки изумленно переглянулись. Таким странным хана еще никто никогда не видел.

– Хан, вернулись разведчики. – Мубарек сделал шаг вперед.

– Что говорят?

– Предатель показал брод. Более глубокий, чем этот, но пройти верхом, не замочив одежды, вполне можно.

– Далеко?

– Не очень. Около пятнадцати верст.

– Как называется место?

– Студеное.

– Знаю. Почему же я о нем раньше-то не вспомнил? Как будто кто-то все время меня за нос водит! Брод осмотрели?

– Да. По всему броду вбиты в дно колья. Полона нет. Некому лезть в холодную воду.

– Некому, говоришь? А кто сегодня бежал от старухи, чуть в штаны не намочив?! Давай этих храбрецов в воду и пусть выворачивают. А живы останутся, отправь домой. – И еле слышно себе под нос: – С такими уже не навоюешь! Они самой смерти в глаза заглянули. Они теперь только ей принадлежат. Почему я не убил тогда эту ведьму?!

– Да, хан. – Мубарек сделал шаг назад, в глубину темнеющего строя своих товарищей по оружию.

– Кантемир, бери своих людей, переходите реку в том месте, куда приведут разведчики, и скачите на Можайск. А я остаюсь здесь! – Джанибек все еще морщился от боли, держа правую руку на животе.

– Здесь? – Всегда очень молчаливый Кантемир-мурза не выдержал первым.

– Да. У меня тут свои счеты.

– Что мы будем делать под Можайском? У нас останется меньше половины войска! Да разумно ли дробить наши силы? – Мубарек, против всех правил военного курултая, сказал очень громко.

– А ничего. Не нужно заходить в тыл московскому войску. Пусть поляки сами воюют. Покажитесь только. А там делайте что хотите. Берите добычи столько, сколько сможете привезти и угнать домой. В Москве сейчас десятитысячное войско князя Пожарского. А он воевать умеет знатно. Не отдадут столицу Романовы. Это я знаю точно. Напрасно королевич Владислав претендует на московский стол. Смоленск поляки наверняка отстоят, но не больше того. Они сейчас крепко связаны войной в Европе по рукам и ногам.

– Хан, мы не ослышались? – Мубарек растерянно смотрел на своего предводителя.

– Вы услышали то, что должны услышать. То как думает хан Джанибек. – Джанибек сорвался на крик, – Я, вами выбранный военачальник, говорю: делайте так, как слышите! И не иначе! Понятно? Что касается меня, то я остаюсь осаждать крепость. Если сегодня я спалю ее дотла, то нагоню вас. Если задержусь на дольше, то пойду, разумеется после взятия, на Ливны и Воронеж и подожду там. Я все сказал. Выполняйте. А теперь янычар с мушкетами на гору! Плоты поджечь!

Гора получилась воистину огромной, по высоте значительно превосходящей стены песковатской крепости. На ее вершине встали пятьдесят человек с мушкетами. За каждым из них еще по двое, готовых перезаряжать. Грянул первый залп. За ним почти сразу второй и третий. С горы просматривалось почти все нутро детинца. Огонь пошел прицельный, беспощадный и настолько плотный, что защитники вынуждены были почти все перебежать и буквально вжаться в лобную часть стены. Сверху по течению Усмани от берега отчалили плоты, груженные хворостом и сеном по высоте в два человеческих роста. Черный дым зловещими клубами потянулся вдоль реки в сторону крепости. В небо взметнулась горящая стрела, и с другой стороны крепости в пруд накатом по бревнам сползли еще два водных воза, которые тоже вспыхнули и выбросили целую тучу огня и дыма. А стрелки всё били и били, не жалея пуль и пороха. На этот ураганный огонь ответить было нечем, поскольку дальность стрельбы из пищали хоть не намного, но все же меньше и неприятель прикрыт плотной завесой дыма. Казакам оставалось только терпеть, лежа на земле и не поднимая головы. На это и был расчет стратегов татарско-турецкого штаба.

Кобелев и на сей раз разгадал планы неприятеля. Но что мог он поделать в этой ситуации?

– Гмыза, сейчас совсем жарко станет! – Тимофей Степанович смочил тряпицу в бочке с водой и прижал к лицу.

– Удушать, нехристи. Уже дышать нечем! – Командир пищальников прятал лицо в рукав кафтана.

– Они дыму не просто так напустили. Думается мне, что вверху по течению у них еще один плот есть. А на ём турки-подрывники да пара-тройка бочонков пороха. Мы их сейчас не видим. Но они плывут, Гмыза. Я нутром чую, плывут.

– Мыслишь, атаман, что они к воротам с порохом-то подладятся?

– Оно самое. Давай-кась пушки наводи на плот, иначе к стене встанет и надолбы прожжет.

– Вижу, Тимофеюшка. Вижу. Я им счас дам плотики весной пускать!

– Только из деревянных не пали, и из ружей тоже ни к чему. Толку с того не будет.

– А то я дурнила без пуговиц и мыла!

– Давай, Гмыза!

– Ребятушки, а ну по флотилье басурьманьской ядром чугунным главной по батарее, пли!

Грянул выстрел. Белое облако ударилось о черную стену. Но толк небольшой получился. Ядро прошло навылет, опрокинуло в реку только верхнюю часть воза и завязло глубоко в береговой глине.

– Гмыза, правь по бревнам. По самому низу! – Кобелев кричал, выкашливая из легких дым.

– А ну, ребята! По флотилье басурьманьской ядром чугунным второй по батарее, пли!

Второе ядро ударило в основание по бревнам. Плот дернулся, подался к противоположному берегу, обернулся пару раз вокруг собственной оси и начал разваливаться. Грязно-желтый столб огня с шипением пошел под воду. Но тут же на крепость из плотной стены дыма выполз еще один. Из нижних бойниц крепости высунулись жерди и багры, останавливая огненное чудище.

– Навались, казачки! – кричал Терентий Осипов. – Оттолкнем турецкого уродца!

– Давай, ребятушки, поднатужились. Чуть наддай, а там я его из пушечки ядром чугунным! – У Гмызы нещадно слезились глаза. И сам он напоминал черта из печной трубы.

Ахнул выстрел из пушки. Плот находился настолько близко, что щепа от разбитых бревен долетела до стен крепости.

На противоположной стороне, в тыловой части, находился монах Савва. Он знал, для чего татары поднимают гору из трупов животных и убитых воинов. Поэтому соорудил несколько щитов из дубовых досок для себя и Рославы. С большого расстояния мушкет не пробивал доску, пули лишь застревали в ней, а те, что пробивали, уже не имели убойной силы. Когда по пруду двинулась пылающая махина плота, монах поднес огонь к фитилю кожаной пушки и накрыл собой тело девушки. И это не было пустой предосторожностью. Пушку разорвало на две части. Красная, обугленная, она напоминала развалившийся напополам кавказский гранат. Но ядро вылетело, посланное ее энергией. Да так вылетело и ударило по бревнам, что плот подбросило на полметра над водой, он опрокинулся на бок, и весь этот дракон из огня, сучьев и расколотых бревен полетел на тех, кто его породил.