Текст книги "Я спас СССР. Том IV"

Алексей Вязовский
Я спас СССР. Том IV

Разработка серийного оформления В. Матвеевой

В оформлении переплета использована работа художника А. Липаева

© Вязовский А.В., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Глава 1

 
Время льется, как вино,
сразу отовсюду,
но однажды видишь дно
и сдаешь посуду.
 

И. Губерман

Внутренняя тюрьма Лубянки… Не думал я, что когда-нибудь окажусь в ней, да еще в качестве заключенного. Но как мудро говорят в народе: от тюрьмы и от сумы не зарекайся. Вот и меня не минула чаша сия. Теперь лежу в одиночной камере, накрывшись до ушей колючим шерстяным одеялом, и мелко трясусь, стуча зубами. Нет, вовсе не от страха. От ледяного озноба. Потому что к ночи у меня снова подскочила температура, и подозреваю, что на градуснике было бы сейчас под сорок. В камере довольно прохладно, но второе одеяло мне никто выдавать не собирается. Так что лежу, натянув на себя всю одежду, что у меня есть. Шерстяная водолазка, пиджак, джинсы – в чем был на момент ареста, в том в камеру и отправился. Остальное у меня отобрали при досмотре, даже из карманов пиджака и джинсов все до последней булавки повытряхивали. И мятую, полупустую упаковку аспирина тоже, конечно, конфисковали, а на мой возмущенный протест последовало равнодушное: «Не положено». Короче, мне ясно дали понять, что мое здоровье никого здесь вообще не волнует. Подозреваю, если я подохну, особой трагедии из этого никто делать не станет.

Допрашивать меня вечером после ареста тоже никто не торопился. А зачем? Я теперь никуда от них не денусь. Надеются, наверное, что за ночь я себя сам так накручу, что утром начну петь как соловей.

Посреди ночи проснулся в ледяном поту, мокрый как мышь. Зуб на зуб не попадает, хоть водолазку выжимай. Но сухая одежда мне, видимо, тоже не положена. Мысли путались, перескакивая с одного на другое, в голове стоял непрерывный гул, словно за стеной какой-то невидимый агрегат работает. Еще и грудина ноет, бугай зарядил мне локтем от всей души. И я понял четко: если сейчас не получу медицинскую помощь, до утра могу и не дотянуть. Так сурово я еще ни разу в жизни не болел. Полное ощущение, что эта реальность изо всех сил пытается от меня избавиться, как от инородного тела.

Из последних сил поднялся на ноги и с трудом добрел до двери. Начал стучать в нее кулаком, пытаясь привлечь внимание дежурного по отсеку. Теряя последние силы и надежду на то, что кто-нибудь меня здесь услышит. Стучал я долго. А когда все-таки пришел дежурный, я просто уже не устоял на ногах и сполз кулем на пол камеры, теряя по дороге сознание. Дальше – темнота…

Очнулся на кровати, когда надо мной кто-то громким шепотом отчитывал охранника.

– Совсем сдурел?! Неужели еще вечером не было понятно, что у подследственного высокая температура? Почему дежурного врача не позвал?

– Не было распоряжения.

– А сам совсем без мозгов?!

– Я же доложил следователю! Тот сказал, что ничего с ним до утра не случится. Парень крепкий, спортивный, сам выздоровеет. Симулянтом его назвал.

– Симулянтом? А гематома на полгруди у этого «спортивного» откуда?! Кто-то из наших руки распускал?

– Не могу знать. Может, при задержании оказал сопротивление?

– Это черт знает что такое! Есть же стандартное правило – фиксировать травмы и побои при поступлении арестованных во внутреннюю тюрьму. Чтобы потом не было претензий, что здесь к подследственным применяют меры физического воздействия. Так что прости, сержант, но мне придется написать рапорт. Я не собираюсь отвечать за вашу самодеятельность, и мне здесь трупы не нужны.

Воцарилась тишина, к моей обнаженной груди прикоснулось что-то холодное. А на меня вдруг напал такой приступ кашля – думал, что свои легкие сейчас выхаркаю. Я долго сотрясался всеми внутренностями и никак не мог остановиться. Наконец прокашлялся с грехом пополам и без сил откинулся на подушку. Вытер трясущейся ладонью испарину со лба и с трудом приоткрыл слезящиеся глаза. Рядом стоял дежурный по отсеку и усатый седоватый мужик в белом халате.

– Простите, доктор… – Вместо слов из моего рта вырвался только нечленораздельный хрип.

– Молчи уже… Без твоих извинений как-нибудь проживу, – ворчливо ответил мне врач и снова приложил к моей груди металлический кругляшок стетоскопа. Долго слушал хрипы, потом покачал седой головой. – Везите его к нам, ему срочно под капельницу нужно.

– Но…

– Сержант, ты вообще слышишь, что я тебе говорю, а?! Я майор медицинской службы, будь любезен подчиняться приказу старшего по званию! Отправь кого-нибудь за каталкой и быстро его в лазарет. Исполняй!

– Есть!

По коридору протопали сапоги, грохнула решетка отсека, и кто-то начал накручивать диск телефона. В ночной тишине все звуки раздавались особенно отчетливо.

– Что ж ты, парень, себя до такого состояния довел? И где такую заразу подцепил?

– Заразу? Да я вроде два дня назад еще здоров был. Простыл, гуляя ночью по городу, а потом на самолете долго летел.

– Нет, на простую простуду это не очень похоже… – пожилой врач задумчиво потер подбородок, – скорее уж грипп какой-то мудреный. И, похоже, он тебе уже осложнение дал. Лекарства какие-нибудь принимал?

– Аспирин. Да и его отобрали.

– Аспирин? – усмехнулся доктор. – Нет, здесь уже нужен курс сильных антибиотиков, без этого не выкарабкаешься. А для начала давай-ка мы укольчик амидопирина сделаем, чтобы сбить твою температуру.

Амидопирин? Это тот, который пирамидон? Помню такое лекарство. Очень популярное было до 80‑х годов, и жаропонижающее, и противовоспалительное. В армии нам его кололи при простуде, бронхитах и даже при солнечных ожогах. Что на юге было совсем не редкостью среди новобранцев.

– Как вас зовут? – Я попробовал сесть на шконке, но усатый придавил меня рукой обратно.

– Андрей Николаевич.

– А я Алексей. Русин.

– Знаю, – покивал доктор, простукивая мою грудь пальцами. – Был сигнал, что к нам заехал поэт очередной.

– А что, еще были?

– Вообще не положено на такие темы говорить. – Андрей Николаевич нахмурился, сурово посмотрел на меня:

Неужели все-таки приняли Синявского с Даниэлем? Не утерпели?

– А на какие темы положено? – Я опять закашлялся.

– Стихи у тебя хорошие. Да и «Город не должен умереть» отлично получился. – Взгляд доктора подобрел. – Всем управлением зачитывались. Эх… вспомнили боевую молодость.

Я присмотрелся к усатому повнимательнее. Вроде не старый, крепкий еще. Но полтинник точно есть, значит, успел повоевать.

– Андрей Николаевич! – шепотом взмолился я. – Объясните толком, что происходит! Я же не преступник… Хватают прямо у трапа самолета, молчком тащат на Лубянку и сразу без объяснений в камеру…

– Вообще не положено нам разговаривать с подследственными, – тяжело вздохнул доктор и тоже перешел на шепот: – Дали команду освободить целый продол под новых арестованных. Скоро начнется внеочередной пленум, видимо, будут аресты.

– Хрущев уже снят?

– Говорят, что снят. Вроде бы он в «Кремлевке» лежит с инфарктом. Слышал еще, что в Москву военными бортами начали прилетать члены ЦК.

Я вытер рукой испарину со лба, закрыл глаза. Если военные самолеты – это Малиновский. А раз министр обороны в деле, значит, в игру вступила армия. Тут рыпаться бесполезно. Бронетехники в аэропорту и по дороге в Москву я вроде бы не увидел, но ввести войска в столицу – это минутное дело. Значит, спасти уже ничего нельзя. Ложись и помирай, Русин, закончились твои приключения. Историю изменить нельзя. А если и можно, то только к худшему. Алкоголик Малиновский у руля самой большой страны мира?

Я снова закашлялся, потом устало отвернулся к стене. Иди оно все к черту! Хаос победил. В очередной раз. Разрушать всегда легче, чем строить.

– Эй, Русин, – доктор потормошил меня за плечо, – ты же боевой хлопец! Не смей сдаваться, борись за свою жизнь. У нас на войне еще и не такое случалось.

– Так то на войне. Там понятно было, где свои, где враги. И когда на границе служил, сомнений не было. А здесь…

Наш разговор прервал нарастающий шум в коридоре. Видимо, прибыла моя «карета»…

* * *

Утром просыпаюсь от того, что кто-то безжалостно трясет меня за плечо:

– Больной, подъем!

Первые секунды даже не могу понять, где я нахожусь. Кругом все белое, в воздухе витает запах лекарств, глаза слепит безжалостный свет люминесцентных ламп. Первое, что приходит на ум – Викин рабочий кабинет. Но здесь к знакомым «медицинским» запахам примешивается еще какой-то казенный. И неистребимый запах карболки, витающий в воздухе, – ее раствором сейчас в больницах все подряд обрабатывают: и полы, и инструменты. Дальше у окна, забранного решеткой, стоит еще одна кровать. Пустая. За окном, кстати, еще темно, значит, сейчас никак не позже семи утра.

На женщине, которая меня разбудила, белый халат, шапочка и маска, скрывающая пол-лица. Судя по голосу, медсестре лет сорок. В уголках ее карих глаз лучиками расходятся морщинки, но взгляд холодный и голос равнодушный, как у робота.

– Температуру меряем, – мне под мышку пихают градусник.

Движения скупые, вымеренные, профессиональные. Медсестра закатывает из коридора медицинскую тележку на колесиках, гремит крышкой металлического бокса для стерилизованных инструментов. Достает оттуда стеклянный шприц и набирает в него лекарство, ловко отломив кончик от большой ампулы. Я уже и забыл, как шприцы раньше выглядели, весь цивилизованный мир в конце 80‑х перешел на одноразовые. Не хватало мне здесь еще гепатит В через грязный шприц подхватить! В палате снова запахло пенициллином. Ну, да… Андрей Николаевич ночью «порадовал», что мне его пока каждые четыре часа колоть будут. И раз в сутки кварцевать палату. А это как раз неплохо, только запах от кварцевых ламп тоже довольно специфический. Все эти медицинские звуки и запахи сейчас действуют на меня умиротворяюще, я снова прикрываю глаза. Но меня тут же безжалостно выдергивают из дремоты:

– Не спим, больной. Отдаем градусник, переворачиваемся на живот.

– Что колоть-то будете?

– Пенициллин.

Возвращая градусник, успеваю заметить, что серебристая ртуть остановилась на отметке 37,5. Ну, это еще по-божески, ночью по ощущениям она почти до 40 добралась. А вообще, ночные события я помню как-то выборочно. Смутно припоминаю, как укладывали меня на каталку, потом везли по бесконечным коридорам, гремя ключами и дверьми. Кто-то помог мне перебраться на кровать, застеленную хрустким сероватым бельем, и переодеться в фланелевую пижаму. Тело попеременно то сковывало холодом, то обдавало жаром. Губы, помню, страшно пересохли, а горло словно обмотали колючей проволокой. Меня заставили что-то выпить, кажется, это был горячий чай, затем вкатили лошадиную дозу пенициллина, а потом веки мои словно свинцом налились, и я провалился в сон. Последняя моя связная мысль была – все-таки есть какая-то насмешка судьбы в том, что Хрущев недавно велел вновь эту тюрьму открыть. Будто для меня ее специально готовил…

Болезненный укол выдергивает меня из воспоминаний, по палате плывет резкий запах медицинского спирта. Невольно приходят на ум ласковые Викины руки. Нет, ну какое же счастье, что я не послал ей телеграмму из Хабаровска! А ведь у меня была такая идея поискать в аэропорту почтовое отделение, но не успел. И сейчас бы бедная Вика с ума сходила от неизвестности, обзванивая всю ночь отделения милиции, больницы и морги. А так…

Использованный шприц с грохотом летит в эмалированную кюветку, место укола щиплет от спирта.

– Больной, таблетки.

Я послушно запиваю пару таблеток водой из маленького стаканчика. Смиренно прошу строгую медсестру:

– А чая горячего нельзя мне? Горло болит.

– Скоро завтрак. Там будет чай.

Медсестра под строгим взглядом охранника удаляется, громыхая своей тележкой, я снова откидываюсь на подушку и прикрываю глаза. Удивительно, но сегодня чувствую себя значительно лучше. Да, противная слабость, небольшая температура, горло побаливает – все это еще есть. Но со вчерашним ужасом ни в какое сравнение уже не идет. И даже страшно представить, в каком бы плачевном состоянии сегодня я проснулся, если бы не принципиальность Андрея Николаевича, поместившего меня в тюремный лазарет и принявшего экстренные меры. Похоже, удалось перехватить болезнь в самом ее начале, и надо бы поблагодарить мужика за свое спасение.

* * *

Когда я открываю глаза в следующий раз, за окном уже светло. Громко щелкает замок, медсестра заносит в палату поднос с завтраком. Вместе с ней приходят запахи больничной еды. Первое, что я делаю – жадно выпиваю чай. Медсестра, покачав головой, выходит за дверь и снова наполняет мой стакан из большого алюминиевого чайника. Я благодарно киваю ей, и она уходит. В углу палаты находится небольшая дверь, ведущая в санузел. Никаких задвижек на двери естественно нет. Как и зеркала над раковиной. Мне остается только догадываться, как я сейчас выгляжу. Да и не все ли теперь равно… Умывшись, неторопливо приступаю к еде. На завтрак сегодня кусок хлеба и пшенная каша, кажется, она даже на молоке. Есть можно, но вкуса ее я совсем не чувствую. Заставляю себя проглотить всю порцию, запиваю хлеб чаем. Желудок благодарно урчит, и только сейчас я понимаю, как давно не ел – последний мой завтрак был еще в Олимпийской деревне.

Вроде бы только сутки прошли, а Япония и Олимпиада вспоминаются уже как чудесный сон. Видимо, они были последним моим полезным делом в этой жизни и этой реальности. О журнале и МГУ теперь придется забыть. Из универа меня выпрут, а студенческий журнал тем, кто придет к власти, не нужен. Да и все статьи мои комитетчики наверняка уже изъяли, будут теперь в каждой строчке выискивать крамолу и антисоветчину. «Москвиных» в этой конторе хватает. Жалко, конечно, свой труд, статьи ведь действительно получились неплохими. Но больше всего мне жалко сейчас Когана-старшего, которого я на старости лет втравил в авантюру с журналом. Работал бы он сейчас в «Правде», продолжал писать свои фельетоны и горя бы не знал. Может, даже и про снятие Хрущева доверили отписаться – дескать, самодур и волюнтарист. Я с улыбкой вспомнил, как объяснял термин школьникам.

А теперь Когана затаскают по партсобраниям, всю душу из бедного еврея вытрясут, и ни одна ведь тварь за него не заступится! Прошлые заслуги никого не волнуют.

Мои невеселые размышления прерывает приход Андрея Николаевича. Утренний обход. Мои легкие снова тщательно прослушивают, простукивают и довольно кивают головой.

– Ну, кажется, обошлось без самого худшего. Организм молодой, борется. Курс лечения оставляю прежним, только раствор фурацилина для горла добавлю. – Врач косится на открытую дверь, за которой явно стоит охранник, тихо интересуется: – Жалобу на побои писать будешь?

– А стоит? – так же тихо отвечаю я. – Свидетелей нет, скажут, что это я сам пару раз о самолет ударился.

Врач хмыкает, ободряюще похлопывает меня по плечу.

– Ну, выздоравливай. И не унывай – все в жизни бывает. А за одного битого, сам знаешь, двух небитых дают.

На этой оптимистичной ноте мы с ним прощаемся. И я уже снова собираюсь вздремнуть, как в палату заходит новый персонаж.

Мужчина среднего возраста и роста, в очках, интеллигентной наружности, под распахнутым белым халатом виден строгий костюм-тройка. В руках портфель. Я грешным делом даже подумал, что это кто-то из ЦК или МГУ ко мне пожаловал, уж больно он был похож на одного из наших профессоров. Ан нет…

– Доброе утро. Я ваш следователь – полковник Комитета государственной безопасности Измайлов Юрий Борисович.

Пока я приходил в себя от удивления, кагэбэшник скромно примостился на стул рядом с койкой, снял свои очечки и принялся протирать их стекла белым носовым платком. И все это как-то спокойно, буднично, умиротворяюще, я бы сказал. Но весь мой жизненный опыт подсказывал, что заблуждаться на его счет не стоит. Этот матерый волк будет похлеще нагловатого, но простого, как пять копеек, щенка Москвина. А вот кстати…

– Прям целый полковник?! Какая честь! А как же лейтенант Москвин, который меня арестовывал?

– Ну… его перебросили на другое дело. А ваше буду вести я. Давно хотел с вами познакомиться, да все не судьба как-то. То вы в Крым мчитесь. – Измайлов тонко улыбается, – то в Японию улетаете. Кстати, почитал я ваши статьи, присланные оттуда, и должен признать, что пишите вы отлично! Да… за компьютерами – будущее.

Мягко стелит. Чего ж в гости не заглянул, если так познакомиться хотел? В общаге бы и поговорили.

– Так это моя профессия, я просто выполнял свой журналистский долг. За этим меня на Олимпиаду страна и посылала, – не поддался я на тонкую лесть следователя. – А ваше это «давно хотел познакомиться» мне как нужно расценивать? Как то, что вы давно за мной следите?

– Не то чтобы следим, но присматриваемся к вам, да. Уж больно вы необычный молодой человек.

– А генерал Мезенцев вообще в курсе, что вы меня арестовали, содержите в тюрьме и допрашиваете без предъявления обвинений? Лейтенант Москвин что-то такое говорил мне про подозрения в государственной измене. Но ведь это все несерьезно, да? И насколько я знаю, перед началом допроса арестованному всегда выдвигают официальное обвинение, а сам допрос ведут под протокол.

Измайлов едва заметно морщится, и мне почему-то вдруг кажется, что этот придурочный Москвин и его порядком достал. Да и абсурдность обвинения в госизмене полковник тоже прекрасно понимает.

– Зачем вы так, товарищ Русин? Это пока ведь еще не арест, а задержание и не допрос, а простая ознакомительная беседа. Допрашивать ваше здоровье не позволяет.

Ого! Значит, все еще «товарищ»? Не гражданин пока и не арест? Но про мое здоровье – явная отмазка. Надо будет – они и полуживого меня допросят. Похоже, просто сами до конца не понимают, что со мной дальше делать.

– Тогда что я здесь делаю?

– …Болеете? – добродушно улыбается мне Измайлов.

В юморе полковнику не откажешь. И от неудобных вопросов он мастерски уворачивается. Придется немного поднажать:

– И все-таки. Что насчет Степана Денисовича?

– Генерал Мезенцев отстранен от должности и. о. председателя КГБ и находится под домашним арестом. – Измайлов сочувствующе на меня смотрит: – Алексей! Степан Денисович не поможет. Иванов тоже.

Ладно, сделаю вид, что поверил. Правды он мне все равно не скажет.

– Так о чем вы со мной поговорить хотели, Юрий Борисович?

– О многом. Например, об этом.

Мне показывают фотографию, где я в хаки и в лихо заломленном берете сижу на броне бэтээра на фоне особняка Брежнева. Вид у меня на фото геройский и, я бы даже сказал, слегка бандитский, хоть сейчас на Кубу к Че Геваре. Просил ведь Димона спрятать понадежнее эти фото! Так нет – или ума не хватило, или же кто-то хорошо знал, где искать. Индус, что ли, сволочь?

– Об «этом» мне сказать нечего. Я под подпиской.

– А если в общих чертах?

– Если в общих, то как сержант запаса я выполнил прямой приказ председателя Совета обороны товарища Хрущева, который по факту является Верховным главнокомандующим ВС СССР. Приказ был направлен на защиту конституционного строя нашего государства. Все строго в рамках закона, превышения полномочий допущено не было. Генеральный прокурор Руденко вам это подтвердит. Дело в отношении меня закрыто.

Измайлов удивленно смотрит на меня, видимо, не ожидал такой подкованности от студента. А я спокоен.

– Хорошо… А зачем вы, Алексей, встречались с Никитой Сергеевичем в Крыму?

– В этом тайны нет. Меня попросили помочь одному ВИА с репертуаром, чтобы вывести ребят на достойный уровень.

– Ансамбль? И что, вывели?

Я кашляю, вытираю одеялом пот со лба. Нас прерывают – приходит медсестра для укола пенициллина. Затем «беседа» продолжается.

– Пока нет, это так быстро не делается. Но несколько песен мною уже написано, и первое прослушивание в Минкульте состоялось. Результат министра Фурцеву вполне устроил.

– Понятно… а с новым журналом чья идея? И какова цель?

Я опять сморкаюсь, тянусь за стаканом, что остался после завтрака. Ну все, полковник, ты конкретно попал! Вот только горло промочу. О своем любимом детище я могу говорить часами – учительский опыт не пропьешь, – а уж после недавней поездки в Японию у меня теперь столько новых тем появилось, что держись!

И дальше я с воодушевлением начинаю вещать Измайлову об острой необходимости студенческого журнала. В красках, с яркими примерами и с кратким пересказом статей, написанных в Японии.

Измайлов сначала слушал с интересом и даже задавал наводящие вопросы, потом уже, видимо, притомился и замолчал. Снова принялся протирать свои очечки. Привычка, что ли, такая? А я все рассказывал и рассказывал, пока опять горло не разболелось и меня не накрыл жуткий приступ кашля.

Полковник тут же воспользовался моментом и, сославшись на неотложные дела, свалил. Предупредив правда, что ближе к вечеру он снова меня навестит. А я что? Я завсегда поговорить с умным человеком! Тем более я уже понял главное – ничего конкретного у них на меня нет, одни доносы и сплетни, не подтвержденные фактами. Так что прокашлялся хорошенько и пошел снова полоскать горло.

* * *

После обеда, приняв лекарства, я снова завалился спать. А что еще делать? Мучить себя мыслями о Вике и о друзьях? Или строить догадки, не имея представления о том, что же сейчас происходит в верхах? Пустое занятие. Меня даже больше не беспокоит полная потеря связи с Логосом – что-то случилось, а сообщить забыли. Или не смогли.

Который день уже нет связи с высшими силами? Недели полторы точно прошло. И что мне теперь делать? Хоть отосплюсь для начала.

Часа в четыре, вскоре после очередного укола, снова пришел Андрей Николаевич. И снова начал меня тщательно простукивать и прослушивать. Похоже, это единственный человек, которому есть дело до моего здоровья.

А когда в конце моего осмотра в палату заглянул полковник Измайлов, хмурый доктор вдруг напустился на него:

– Товарищ полковник! Пациенту нужно срочно сделать рентген. У нас его в лазарете нет, значит, придется его везти в наш госпиталь на Пехотном переулке.

– А почему именно в госпиталь, а не в Лефортово?

– Потому что случай у него сложный, есть подозрение на вирусную пневмонию, и нужен специалист высокой квалификации. Сомневаюсь, что в Лефортове у нас есть пульмонолог, а в госпитале он точно есть.

– Не знаю… – Полковник поморщился. – А вы уверены, что рентген так уж необходим?

– Уверен! Я не могу с помощью одного стетоскопа точно сказать, что у пациента творится в легких. Поэтому тут нужен рентген. И в истории болезни я это отдельным пунктом указал. Если вы возражаете и готовы взять на себя ответственность, подпишите мне официальный отказ. Но тогда здоровье и жизнь этого пациента будет уже целиком на вашей совести.

Измайлов растерянно потер подбородок и уставился на меня, словно прикидывая в уме, сколько я еще протяну. На всякий случай я сделал грустную мину, что при таких печальных новостях было естественно, и снова принялся натужно кашлять, труда особого это тоже не доставило. Ох, тяжко мне!..

– Ему и правда так плохо? – неуверенно переспросил Измайлов

– Да. Мы делаем все что возможно, но без результатов рентгена я даже не могу быть на сто процентов уверен в правильности выбранного лечения.

Доктор при этом незаметно подмигнул мне, и от неожиданности я снова закашлялся. Это что сейчас было?! Андрей Николаевич шантажирует моего следователя? Святой человек! Плевать он хотел на все их интриги, главное для врача – вылечить пациента.

– Ладно, – соглашается полковник, – я решу этот вопрос с начальством. Но в любом случае поездка в госпиталь будет только завтра.

– Плохо, что только завтра, – хмурится доктор, – но лучше уж так, чем никак.

Андрей Николаевич уходит, но в дверях оглядывается:

– И позаботьтесь, пожалуйста, о верхней одежде для больного. А то этот юноша, по его словам, из Японии в одном болоньевом плащике прилетел. Все модничает молодежь, а мы, врачи, потом лечи их от пневмонии.

Выдерживает паузу и уже ледяным тоном добавляет:

– Надеюсь, товарищ полковник, после завтрашней поездки на теле моего пациента не добавится синяков и ссадин? Довольно было вчерашней гематомы в районе солнечного сплетения.

Вот это мужик, сразу чувствуется фронтовая школа! Так ловко макнул следователя, что даже не придерешься. А про верхнюю одежду – вообще пять баллов! Я даже и не помню, что такое ему говорил. Хотя я вообще мало что помню из событий сегодняшней ночи, может, в бреду и говорил.

– Ну, что же вы, Русин, так беспечно? – Измайлов держит лицо, но видно, что врач его смутил.

– Так, когда улетал, еще тепло в Москве было. А в Токио вообще нам с погодой повезло.

Нет, не буду я ему жаловаться на захаровских дуболомов, хотя, может, он и ждет этого. Все равно полковник с ними ничего не сделает – ворон ворону глаз не выклюет.

– Ладно, завтра сам отвезу тебя в госпиталь. – Полковник застегивает портфель. – Отдыхай пока.

Нет, какие вежливые следователи пошли! И это внутренняя тюрьма Лубянки, где все стены пропахли болью и страданиями.

Измайлов и Андрей Николаевич уходят, а через час в мою палату привозят на каталке нового персонажа. Худой, молодой парень закутан в простыню, подкашливает в кулак. Я разглядываю его лицо, и меня опять кидает в жар – сломанный нос, оттопыренные уши… Да это же Айзеншпис! Юрий Шмильевич. Собственной персоной.

Мысли начинают метаться, словно потревоженные рыбки в аквариуме. Почему он? Зачем сюда?? Неужели они знают, кто устроил ограбление валютчиков?!

– Больные! Поворачиваемся на живот, – в палате появляется медсестра, делает нам уколы. После процедуры Айзеншпис переодевается в пижаму, подходит ко мне и протягивает руку:

– Юрик.

– Леха.

Я отвечаю на рукопожатие, сажусь на кровати.

– Че-то кашель поднялся, затемпературил. – Айзеншпис садится рядом, еще раз кашляет, но как-то не очень натурально. – Перевели подлечиться. А ты чего?

– Воспаление легких, – коротко отвечаю я и задумываюсь. Все это выглядит ну очень подозрительно. Неужели Изаймалов о чем-то догадывается и решил подсадить ко мне жертву ограбления, чтобы посмотреть, как я отреагирую? Но ведь мы все были в масках – опознать нас Айзеншпис все равно не может. Тогда зачем?

– По какой статье сидишь? – интересуется мой… сокамерник. Его явно тянет поговорить.

– Без понятия. – Я пожимаю плечами. – Обвинения еще не предъявили.

– Ни хрена себе! – возбужается Юрий. – Вот это беспредел! Давай стучи в дверь, пусть прокурора зовут. Без обвинения только на 48 часов задержать могут!

– А они еще и не прошли, меня вчера вечером арестовали. Когда хватали, сказали, «государственная измена».

Айзеншпис протяжно свистит, участливо на меня смотрит.

– Серьезная статья. Сочувствую.

– А тебя за что взяли?

– Да ерунда. – Будущий продюсер машет рукой. – Валюту толкал.

Угу, так уж и ерунда. Всего несколько лет назад за такое расстреляли Рокотова. Причем приговор задним числом изменили. Нет, это совсем не ерунда. И я, кажется, начинаю догадываться о подоплеке дела.

– Приболел, значит? – интересуюсь я. – Врач сказал проверять температуру каждые два часа. Вон градусник. – Я киваю в сторону стола. – Давай меряй.

– Мне ничего пока не говорили, – занервничал Айзеншпис. – Да сейчас может ничего и не быть, ночью подскочит.

Юрик пересел на свою кровать, завздыхал.

– Валюта – это бабочка, – я продолжил давить на наседку, – 88‑я статья. Что тебе там следак, интересно, обещает? Двадцатку?

– Да у меня ничего интересного, – еще больше занервничал Айзеншпис. – Лучше ты расскажи, с кем родине изменил?

Угу, теперь мне все окончательно ясно. Но сил разбираться с этим подсадным не было, меня снова прилично знобило. И я лег обратно на кровать, придал своему голосу побольше трагизма.

– Меня цэрэушники вербанули, когда я в Монте-Карло казенные деньги проиграл в рулетку.

– Да ладно?! – «Продюсер» открыл рот, уставился на меня. – А что обещали?

– С Мэрилин Монро свести. Нравится она мне. Можно даже сказать влюблен. – Я сонно зевнул, вытер пот со лба. Достал уже, скорее бы ужин.

– Не может быть! Она же погибла два года назад?

– Это, Юрик, версия для лохов. Ее просто цэрэушники прячут. Она же важный свидетель.

– Чего свидетель?

– Как чего? Убийства Кеннеди. Она спала с ним.

– Да ладно?!

Наконец до Айзеншписа доходит комизм ситуации, и он начинает злиться:

– Ты меня чего, за лоха держишь?! Да я в Лефортове центровой, меня там все знают!

Барыга ты валютный, а не центровой! На Лубянке что тогда делаешь? Вот сам себя и раскрыл, дурилка картонная.

– Я, Юр, вздремну. А как проснусь, расскажу тебе как все было на самом деле. Лады?

– О'кей, сказал Пантелей. – Айзеншпис вздыхает, тоже ложится в постель.

Нет, мало его Димон отварил. Надо было еще и сотрясение мозга ему устроить…