Текст книги "Почти врач"

Глава 7

– Ты мне не нравишься.

– Я не червонец, чтобы всем нравиться!

Екатерина Тимофеевна Дыбенко по кличке Дыба разглядывала меня словно через лупу. Сначала полистала личное дело, что передали из кадров, потом обошла вокруг. Я сидел в кабинете заведующей «скорой» Матвеевской больницы словно на иголках. Только примчался с зачета по ухогорлоносу, где мне кровь попили, и вот на тебе, подставляй артерии опять – Дыба вытащила клыки. Нет, сначала она мне даже понравилась. Подтянутая такая, халат лопается на обширной груди, стягивает талию. Ямочки на щеках. И даже очки придают облик сексуальной милфы-училки. Интересно сколько ей? Лет сорок, наверное. Но очень, очень хороша.

– С тобой проблемы будут.

– Это почему?

– А я позвонила Лебензону, – Екатерина Тимофеевна поправила прядь тщательно уложенных каштановых волос. – Лев Аронович мямлил что-то, прям на себя похож не был. Обычно он про коллег не стесняется.

Я тоже у Лебензона поспрашивал про Дыбу. Собственно, кличку и узнал у него. Трижды была замужем, двое детей, член партии с какого-то там лохматого года, потомственная врачиха, строит все ЦКБ, и даже Чазов ее боится.

– Оказывается, с тобой, Панов, столько было приключений за последний год, – Екатерина Андреевна опять обошла меня по кругу. – И людей ты в утопленном автобусе спасал, и болезнь генерала вовремя поймал, к нам в ЦКБ отправил. Австрия, да? Как там? Каштаны на Рингштрассе цветут?

Главврач «скорой» явно была за границей. И похоже не раз.

– Цветут, – покорно согласился я.

– А нам тут приключения не нужны, – Дыба повысила голос и покачала у меня перед носом наманикюренным пальчиком. – Мы тут по инструкции работаем! И не дай бог шаг влево, шаг вправо – расстрел. Первый отдел исполнит, прямо тут, у нас в подвале. Где полк НКВД был.

– В каком месте смеяться?

– Тебе не смеяться надо, а меня слушать. Я с тобой цацкаться не буду. Генерал, не генерал, мне на твои мохнатые лапы плевать и растереть, это ясно?

– Предельно. Со своей стороны, хочу сказать, что нарушений трудовой дисциплины мною допущено не было, жалоб на меня от населения не поступало, этику с деонтологией я не нарушал. К тому же, Екатерина Тимофеевна, я сюда не просился. Меня пригласили.

– Вот и отличненько, – Екатерина Тимофеевна перешла на ласковый тон, от которого мурашки побежали. – Будешь паинькой – сработаемся. Только предупреждаю сразу. Девок в бригадах мне не портить. На работе никаких амуров. Выгоню с волчьим билетом, утки не возьмут в Зажопинской больнице выносить. Бухать тоже нельзя. Даже после смен. Учую выхлоп – прогоню! И учти, Панов. То… особое обстоятельство, о котором мне сообщил Евгений Иванович… это совсем не плюс. Оно не отменяет твоих прямых обязанностей. Вопросы есть?

Да что же она меня так с ходу сношает-то? А где ухаживания, прелюдия?

– Вопросов нет, вариант первый.

– Не поняла? – зависла Дыба.

– Приятель из Харьковского меда рассказывал. У них там есть доцент на рентгене, Игорь Федорович Бодня. Вот он и говорит, что вопросов не бывает в трех случаях: когда все ясно, когда ничего не ясно и когда, как зайцы поют, «а нам всё равно».

– Шутник, – хмыкнула Екатерина Тимофеевна. – Пойдем, покажу наши хоромы и познакомлю с коллективом.

Хоромы впечатляли. Свежий ремонт, везде цветы – фикусы всякие, драцены, даже две пальмы. Отдельная комната отдыха для врачей, отдельные для фельдшеров и водителей. Везде цветные телевизоры, холодильники. Хочешь питайся в столовой, хочешь – с собой приноси. Своя медицинская библиотека, ну и оборудование… Фонендоскопы, тонометры, аппараты ЭКГ – все немецкое, мухи не сношались.

Познакомили с коллективом. Восемь бригад, две в постоянной готовности. Мужчин и женщин пополам, из последних – есть симпотные. Но такие, с задранным носом, прямо Шишкина № 2. Кстати, Лизуню на летнюю практику распределили сюда, на Волынку. В кардиологию. Папочка расстарался. Именно это мне так хотела сообщить подружка. А я, гад, трубку не брал, в институте не появлялся.

А как появился… Лизун сразу запалила загар. Как ни прятался под зонтиками в Сочах – все одно слегка подкоптился.

– Да просто на шашлык с новыми коллегами ездили, в Серебряный Бор. Там и загорел слегка. Вспомни, какие дни в мае были. Жара.

– Не такая уж и жара, – глаза Шишкиной излучали подозрительность. Надо бы ее поскорее переключить.

– Как ресторан? – ударил я в ответ. – Вкусно кормили?

– Ты о чем?

На лице Лизы промелькнуло что-то тревожное.

– Я о блондинчике, с которым ты выпивала, танцевала в кабаке… Или думала, что не узнаю?

– Ах, ты про Вадика? Тебе не о чем беспокоиться. Он с соседнего потока. Нас распределили на практику в одно отделение. Вадик предложил отметить. А с кем я должна была проводить свое время, – Шишкина перешла в атаку, – если ты пропал?!

– …Панов, вы меня слушаете? – Дыба заглянула мне в глаза, покачала головой. – Вот ваш непосредственный руководитель. Доктор Геворкян. Авис Акопович.

Я посмотрел на грустного низенького армянина. Волос на голове у него уже почти не было, как и некоторых зубов – во рту блестели золотые коронки.

– Пожалуйста, не надо шутить про доцента и студента, – доктор отвел меня к окну, принялся расспрашивать о профессиональных навыках.

Отвечал на автомате, а сам вспоминал, что за шутка про доцента. Вспомнил. Это же знаменитая реприза Карцева. «А вас как зовут? – Авас». Да, не повезло Геворкяну с имечком. Хоть и не совсем то, что придумал Жванецкий, но очень похоже.

– Имейте в виду, Панов, я приму у вас зачеты. Таково требование Екатерины Тимофеевны. Правила эксплуатации медицинского оборудования, стандарты сердечно-легочной реанимации и так далее…

Мне была вручена целая брошюра с описанием моих обязанностей. Правила общей анестезии, применяемой на догоспитальном этапе, протоколы диагностики, техника безопасности при заразных болезнях – чего тут только не было…

Делать нечего – пошел изучать литературу, готовиться к зачетам. Тем более Геворкян сегодня не дежурил – выездов не планируется. Пока читал инструкции, прислушивался, о чем болтают врачи и фельдшеры. Главная тема дня – выставка Москва – Париж в музее Пушкина. Французы привезли всякого разного абстракционизма, кубизма. Да и наши выставили много интересного. В экспозиции присутствовал даже «Черный квадрат» Малевича. Что еще круче – лягушатники заполучили на мероприятие Брежнева. Генсек был совсем плох. Прошел два зала, потом попросил стул – сидел, смотрел на картину «Ленин на трибуне». Как зомби. Почти полчаса не мог встать, даже приданная бригада «скорой» забеспокоилась.

– А что вы думаете про «Черный квадрат»? – одна из фельдшериц глазами показала коллективу на меня. Мол, где ваши мозги обсуждать все это при постороннем.

Народ заспорил про Малевича. Вспомнили про «Черный круг» и «Черный крест». Кто-то заумно ляпнул про победу активного человеческого творчества над пассивной формой природы.

– А ваше мнение о Малевиче какое? Товарищ… Панов, кажется? – спросила та самая активная фельдшерица, что сигнализировала про меня.

– Думаю, Казик был одним из первых акционистов – так публику подорвать своим квадратом…

– Что вы имеете в виду?

– Вспомните годы, предшествующие революции. Разгар атеизма у творческой интеллигенции. А тут художник рисует черный квадрат и вешает его на первой же выставке в красный угол, где обычно висят иконы. Что народ подумал?

Все молчали, с любопытством меня разглядывая.

– Бога теперь нет, – я развел руками. – Вот такой посыл от художников. Ну, или вспоминая Ницше, «Бог умер». А про всякую победу активного человеческого над природой – это потом умники придумали. Чтобы выпендриться. Кстати, имеется мнение, что это вообще дорожный знак.

* * *

Геворкян погонял меня знатно. И так вопросы задавал, и ситуационные задачи. Подловил пару раз на сложных темах, но не сказал ничего.

– Странные у вас знания, – подытожил он. – Не очень похоже на студента. У тех и теории больше, и система есть. А у вас… будто вы много лет уже отработали, что делать – знаете, а почему – успели забыть.

– Если честно, то я готовился к тому, что вы практические навыки проверять будете. Я же не врачом работать собираюсь, а фельдшером. Главное – правильно и вовремя выполнить назначения врача.

– Ситуации разные бывают. Мало ли что с доктором случится, – рассудительно ответил Геворкян. – А контингент у нас… Разный.

И он в который раз уже повторил о недопустимости личных контактов и прочем, что здесь повторяют, наверное, по пять раз в день как намаз. Я покивал. А что делать? Не от хорошей жизни. Обслуживаемый народ – сложный. В список внесены не только номенклатурщики, но и члены их семей. Да, от них, пожалуй, сюрпризов побольше, чем от самих вождей. Жены, а главное – деточки. Песню про мажоров споют еще нескоро, а само явление уже есть. Эти животные намного равнее других. Мы для них – обслуга. И прав, соответственно, у нас – мизер.

Наверное, эта сложная гамма чувств промелькнула на моем лице, потому что доктор поспешил успокоить меня:

– Вы, главное, молчите в любой ситуации. Для решения спорных вопросов есть я и наше руководство. Привыкнете. Ну, и плюсы в нашей работе всё же немалые. Как вам пансионат наш, понравился?

Что сказать? Уел. Трудно будет с Геворкяном.

* * *

Первый выезд, и сразу на боли в сердце. И не у кого-нибудь, а у самого министра рыбной промышленности СССР. Кутузовский проспект, элитные дома…

– Жена позвонила, – вводил меня в курс дела Авис Акопович по дороге. – Боль уже час не проходит, нитроглицерин не помогает. Плюс у Каменцева уже был инфаркт, он лежал у нас. Может, и повторный.

Наш «рафик» мчался по Кутузовскому со всей иллюминацией, машины просто разлетались в сторону. Основной фельдшер, Валентин Ильич, молчаливый тщедушный усач лет сорока, пододвинул ко мне кардиограф и сумку с кислородным баллоном. Я же вроде как стажируюсь, мне доверия нет. Да и работать в четыре руки ровно в два раза проще, чем в одно лицо.

– Григорий Степанович, вот тут направо, – Геворкян еще успевал давать указания водителю – широкоплечему крепышу лет сорока. Все на «вы», культурно…

– Сам знаю, – буркнул наш ямщик, делая крутой поворот.

У подъезда нас уже ждал мужчина в костюме. Пиджак у него топорщился под мышкой, не хватало только горящей надписи во лбу. Не любят у нас вожди встреч с простым народом. Тут вам не там, где в Швеции Пальме застрелили на улице после того, как тот пошел домой из обычного кинотеатра. А у нас будущему вождю достаточно было один раз в троллейбусе прокатиться, чтобы обрести народную любовь.

– Сюда, пожалуйста, – показал охранник. – Третий этаж, направо.

Не пошли – побежали. На третий этаж, с носилками, чемоданом, кардиографом, кислородом. Даже Геворкян нес мешок Амбу. Не хотелось бы применять.

Нас встретила женщина в халате и бигуди. За спиной у нее торчал еще один крендель в костюме, брат-близнец того, что шел за нами.

– Я Каменцева, – представилась она. – Пойдемте скорее!

Квартира – хоромы! Можно заблудиться с этой кольцевой планировкой. Но нас вели, поэтому не потерялись, быстро оказались в спальне, где на кровати с балдахином и амурчиками на ножках лежал целый министр. Губы и вправду посинели, глаза были закрыты.

– Электрокардиограмму срочно, – скомандовал Геворкян.

Валентин Ильич подал ему аппарат для измерения давления, а сам достал шприц, и его рука в готовности зависла над рядами ампул с лекарствами, будто у пианиста, готовящегося начать играть.

Пока я разворачивал аппарат ЭКГ, расслышал причитания жены: «…сил уже больше нет, проклятый ”Океан“…»

– Люда, замолчи! – министр вдруг открыл глаза, строго посмотрел на супругу. – И так хреново, а тут ты еще…

Взгляд суровый, а голос слабый. Понятное дело, тут воздуха не хватает, в мозгах знаменитая предсердечная тоска, в груди боль, да такая, что пошевелиться нет сил, и тут еще охи, делу не помогающие никак.

На электрокардиограмме была классическая картина инфаркта – с «лисьим хвостом», все как положено. Еще и желудочковые экстрасистолы, не часто, но есть. А мы что? Обезболили, лидокаин с гепарином укололи, венозный доступ обеспечили, кислородом на дорожку подышали. Всех мероприятий вместе со сборами минут на пятнадцать. Быстро погрузили Каменцева на носилки и в шесть рук – впереди встал один из охранников – потащили министра к лифту, а потом в автомобиль.

Благо ехать было близко – домчались обратно на Волынку почти мгновенно. То ли повезло, то ли дали «зеленую улицу» – даже нигде не пришлось выезжать на светофоре на красный.

Пока Геворкян сдавал министра в приемном покое, где нас уже встречала куча народу – от кардиолога до реаниматолога, и все с помощниками, я подошел к смолящему в сторонке Григорию Степановичу.

– А что за «Океан», о котором причитала жена? Не в курсе?

– Да тут все в курсе, – сплюнул водитель. – Сколько мы этих министров, замминистров уже возили… Предыдущий, Ишков – тоже с гипертоническим кризом тут валялся. Третья бригада его лечила. И тоже по «Океану». Это рыбные магазины – видел, поди?

– Да, у меня возле дома есть такой.

– Ну так вот, воровство там страшное было. Крали и крали. Черная икра, красная рыба… И говорят, наверх башляли – всем этим министрам. Ну и тут Андропов за задницы их прихватил. Директора посадил, замминистра одного. Молодец. Наконец кто-то взялся за это ворье. Что думаешь?

Водитель остро взглянул на меня.

А товарищ-то совсем непрост! Зачем он мне все это рассказывает?

– Не мое дело, – коротко ответил я. – Море, океан – мне без разницы.

– Нет, ты подожди! – Григорий Степанович прихватил меня за рукав халата. – Вот скажи. С каких таких доходов у министра пятикомнатная квартира увешана золотыми люстрами, в шкафах – китайский фарфор, картины эти древние? Они же настоящие предатели! Даже хуже. У народа воруют. Согласен? Если бы совесть чистая была, разве косили бы их болячки в их квартирах?

Все это смахивало на тупую провокацию, я увидел на пандусе вышедшую Шишкину, помахал ей рукой. Убрал ладонь водителя.

– Мне надо идти. Лиза! Ау!

Девушка обернулась, тоже помахала мне рукой. Улыбнулась. А от улыбки что? Правильно – хмурый день светлей.

– Привет. А ты здесь какими судьбами? Решила начать практику заранее, до сессии?

– Да ну, скажешь тоже. Папа попросил завезти кое-что. Работаете? А ты ничего, солидно выглядишь. Завтра что делаешь?

– Я так далеко не заглядывал. После работы узнаю. Мне еще на военную кафедру надо. И экзамены еще не закончились, не забыла?

* * *

Что-то в последнее время я начал терять Институт питания из виду. Возникла какая-то пауза в ожидании результатов исследований. Сейчас все кончилось, и пора было подбивать итоги, готовить материалы для публикации. Чазов, конечно, сделал нам царский подарок: по три сотни участников в каждой группе, инструментальное сопровождение, все протоколы оформлены так, что не подкопаешься. Да и грех жаловаться – трудились все с неподдельным энтузиазмом. Объяснялось рвение просто: коль скоро на ровном месте начали масштабно работать над темой, которой вчера в помине не было, значит, открыта дорога к публикациям вне очереди, защите и званиям. А пойдет хорошо, так, может, и госнаграда какая-нибудь обломится. Это руководству, конечно, рядовым почетные грамоты и денежные премии.

И коллеги поздравляли, бывало. В газетах бы написали, что весь мир рукоплещет триумфу советской науки, но никаких бурных продолжительных аплодисментов, переходящих в овации, пока не было. Морозов показывал приходящие на его имя письма. Большей частью из соцлагеря. Поздравляли, интересовались исследованиями. С львиной долей корреспондентов Игорь Александрович был знаком раньше. Но первые звоночки наблюдались. После публикации в «Ланцете», а потом и в «Нэйче» отзывы пошли более насыщенные. Впрочем, среди них попадались и не очень позитивные. Писали, что это одно сотрясение воздуха, и требовали доказательств. Фигня, вот закончим обработку результатов, будет им подтверждение. Сначала у нас, а через месяцок – и у них.

Одно письмо было прямо-таки знаковым. Не для всего мира, для меня. Некий Barry Marshall из Royal Perth Hospital писал, что занимался той же проблемой, но не успел продвинуться так далеко. Благодарил за подсказки, которые позволят… ну и всякое такое. Молодой парень еще, ему двадцать девять всего. Мне как-то не совсем удобно стало, когда я читал это письмо, очень доброжелательное, кстати. А потом я задвинул все моральные аспекты вдаль и постарался больше об этом не думать. Хотя Морозов это дело заметил, спросил, что там. И получил честный ответ, что нам написал парень, который мог бы нас опередить при определенной доле везения.

– Как называется возбудитель чумы? – вдруг спросил профессор.

– Иерсиния пестис, – не задумываясь, ответил я.

– Вот, видите, все студенты это знают, скажут в любом состоянии. Как вы думаете, кто открыл бактерию?

– Иерсин какой-нибудь.

– Александр Йерсен, – поправил меня Морозов. – А там очень интересная история была. Йерсен этот, кстати, ученик Пастера, приехал в Гонконг, где как раз была вспышка чумы. Году в девяносто четвертом, наверное. Так вот, а параллельно с ним работал японец, Китасато Сибасабуро, – он произнес довольно заковыристую фамилию так привычно, что мне сразу стало ясно – это какой-то великий корифей.

– Не слышал, – признался я. – Вы же знаете, как студенты относятся к «композиторам».

Не знаю, откуда появилось это жаргонное название первых страниц учебников, где печатали портреты основоположников медицины, но корнями оно уходило в глубокую древность.

– Насколько я помню, его нет ни в разделе микробиологии, ни в инфекции, – сказал Игорь Александрович. – Так я к чему. Оба ученых пытались выявить возбудитель. Сами понимаете, открытие не рядовое. Вроде как японец имел фору – он приехал раньше, материал набрал солидный. А вот на финише не повезло. Его публикацию не приняли во внимание, сочли небрежно оформленной. А сообщение Йерсена, которое появилось на несколько дней позже, было более обстоятельным. Бактерию поначалу назвали бациллой Китасато – Йерсена, а потом и вовсе вычеркнули неевропейскую фамилию. Вот так иногда случается. В науке справедливости так же мало, как и в остальной жизни, – грустно улыбнулся профессор. – Кстати, в девятьсот первом Китасато опять забыли. Они с Берингом номинировались на Нобелевку за работы по созданию сывороток. Одному дали премию, а про второго запамятовали.

* * *

Ну это в прошлый раз было. А сейчас я шел по дорожке во дворе института и наслаждался солнышком и хорошей погодой. Может человек просто прогуливаться и ни о чем не думать? Даже вон там сейчас сяду на лавочку и помедитирую минут надцать. Или сколько получится. Какое же счастье, что в это время нет сотовой связи! Возможность жить не торопясь – она дорогого стоит! Вот как же здорово было в девятнадцатом веке! Пока нарочный записочку принесет, пока ответ напишут – и день прошел.

– Молодой человек, вы не могли бы помочь? – какой-то очень знакомый голос вырвал меня назад, в окружающую действительность.

– Извините? – я посмотрел направо, налево – но не увидел никого.

– Сюда, пожалуйста.

Ага, справа, за кустами. Я продрался в щелочку между зарослями. На лавочке, точно такой же, как и та, на которую я и сам собирался только что опустить свой тыл, сидели двое мужчин, как бы так политкорректно выразиться, очень хорошо упитанных. Оба в просторных рубахах, легкомысленных льняных брюках и солнцезащитных очках. Разве что один жгучий брюнет с густыми бакенбардами, а у второго, шатена, в волосах уже седины немного подмешано. Ага, а у брюнета костыль рядом.

– Слушаю вас, – я уставился на мужичков.

Наверняка из отделения лечебного голодания. Есть тут такое, с помощью клизм из минералки и заливания той же водички сверху пытаются снизить массу тела таким вот оверсайзнутым людям.

– У меня книжка записная упала, – виновато разводя в стороны руки, сказал седоватый. – А мы с Яном Яновичем, увы, не в состоянии ее поднять. Зеркальная болезнь, чтоб ее.

– Четвертой стадии? – ляпнул я на автомате и только потом подумал, что могу оскорбить их, и говорящего, и молчащего. Но где я слышал этот голос?

– У нее еще и стадии есть? – улыбнулся хозяин книжечки. – Это как?

– Извините, это немного пошлая классификация, – предупредил я.

– Ну, гимназисток здесь нет, – подал голос брюнет. – Рассказывайте уже.

– Первая стадия – не видно, когда висит. Вторая – когда стоит. Третья – не видно, когда делают минет. Ну, и четвертая – не видно, кто делает.

– Николай Николаевич, надо срочно проверить, какая у нас с тобой стадия, – засмеялся брюнет. – Я теперь спокойно уснуть не смогу! Срочно вызовем в палату ту докторицу молодую, скажем, в целях диагностики!

Глядя на гогочущих мужчин, я вдруг понял, кому только что скормил пошлейший анекдот. Да это же Озеров! Охренеть! И не встать. А друг его, он же тоже комментатор. Они вдвоем долго вели репортажи. Как же его? Блин, что он штангист – помню, а фамилия из головы вылетела. «Репортаж вели Николай Озеров и Ян…» Всё, надо пить пирацетам срочно. Что-то похожее на заклинание волшебника из фильма про Снежную королеву. «Крибле, крабле, бумс!» Снорре! Точно! Нет, Спарре!

Блокнотик я всё же поднял и подал хозяину. Жаль, что нет сотовых телефонов. Сейчас бы такое селфи получилось… Хотя… не всё потеряно! У Морозова точно есть чем! На книжной полке лежит, «Зенит» вроде.

– Извините за наглость, – начал я, и комментаторы посмотрели на меня в ожидании просьбы. – Вы же еще здесь будете некоторое время? В смысле на лавочке, не в институте.

– А куда нам спешить? Обеда всё равно не предвидится, – улыбаясь, ответил Озеров.

– Разрешите с вами сфотографироваться? Я быстро – за аппаратом только сбегаю.