Текст книги "Путь домой идет через болото. Часть 3"

Так как у меня нет своего хозяйства, я сравнительно мало загружен ежедневной работой. Выполнив данные Матвеем поручения, отправляюсь на реку, где местные мальчишки ловят рыбу. Они относятся к своему занятию очень ответственно и весьма серьезно. Их улов заметно разнообразит ежедневный стол жителей скита. К тому же есть рыбу дозволялось даже в период многочисленных постов, объявляемых Старцем. С большим интересом наблюдаю, как ловко они расправляют недлинный плетеный невод и тянут его, прочесывая небольшие заливчики на реке. Стараюсь помогать им по мере возможности. Ребята снисходительно принимают помощь, за что в конце одаривают меня несколькими рыбинками, которые приношу домой. В перерывах между заходами с неводом, когда сидим с ребятами на бережку, согреваясь на солнышке, мы беседуем. Они вскоре совершенно перестали меня дичиться и, в отличие от родителей, относятся ко мне как к своему. Вслед за Аленкой дети, поняв, что я знаю очень много такого, о чем они даже слыхом не слыхивали или попросту никогда не задумывались над тем, стали задавать мне все больше и больше вопросов, со вниманием и солидностью выслушивая меня. Иногда они, в ответ на очередную историю, недоверчиво улыбались, покачивая головенками. Иногда смотрели на меня очень серьезными, широко распахнутыми глазами. А иной раз весело хохотали, принимая мои слова за удачную шутку. К примеру их очень развеселило мое утверждение, что солнце гораздо – гораздо больше нашей Земли.

– Эвоно оно, – указывал один из ребят пальцем на Солнце, – Да где ж оно больше то? – и все дружно залились смехом. Смеялся и я, понимая, что знания попадают в голову и закрепляются там лишь небольшими порциями и не настаивал на своей версии.

Иной раз и кто либо из взрослых, проходя мимо, мог присесть невдалеке и послушать мои рассказы, делая вид, что до нашего разговора ему и дела нет. После чего, тряхнув головой, вставал и шагал дальше по своим насущным делам. Да и я свободнее общался с мальчишками, выспрашивая их о том, что для них было естественным, привычным и понятным, для меня же неизвестным и, даже, странным. От них я смог почерпнуть информацию о множестве бытовых мелочей, вполне принятых в их маленьком мирке и полезных мне тем, что я лучше стал понимать этих людей, уже не опасаясь впредь попасть впросак или в неуклюжую ситуацию.

О произошедшем накануне я постарался забыть. Выкинуть из головы. Да и с Настей мы не оставались с тех пор наедине. А в тех редких случаях, когда нам приходилось пересекаться во время утренних или вечерних трапез, мы делали вид, что между нами совершенно ничего не случилось. Даже Матвей, казалось, был успокоен на счет возникшего было у него подозрения. Аленка по-прежнему бегала за мной, засыпая всевозможными вопросами и выслушивая с распахнутыми глазками мои ответы. Я понимал, что девочка скучает по отцу, которого почти и не помнит, и очень нуждается в отеческой заботе и наставлении. Особенно ей хотелось выговориться, побеседовать по душам. И во мне этот ребёнок увидел прекрасного и внимательного собеседника. Временами мне казалось, что Аленка приняла меня в число близких ей людей и воспринимает если и не как родного отца, то, по крайней мере, как родственную душу. Да и я со своей стороны привязался к девочке, поневоле вспоминая свою дочь, когда та была в том же возрасте. Сердце невольно щемило.

Глава 8

Не раз и не два приставал я к Матвею с просьбой рассказать об истории его народа. Хоть то, что сам он знает или помнит. Не может быть того, чтобы не сохранилось каких-то преданий, легенд, сказаний о недавнем прошлом и о седой старине. В любой деревне в любом конце мира непременно из уст в уста передаются были не только о значимых событиях, отмеченных предками, но и семейные хроники, интересные бытовые зарисовки прошлого. Память сельского жителя, за отсутствием письменной обезличенной истории, очень цепка, ибо касается не абстрактных исторических персонажей, а его отца, деда, прадеда, прапрадеда его прадеда. Бабушка кроме истории своей жизни обязательно поведает внучке то, что слышала некогда от матери своей матери. А той поведала её бабка.

Из столетия в столетие могут сохраняться и поддерживаться сведения о знаменательных вехах минувшего, повлиявших на жизнь семьи, соседей, всего селеньица. А то и всей округи. Пусть со временем сведения эти заметно трансформируются, приобретая характер эпоса, героического предания о ловкости, находчивости, смекалке и необыкновенной физической силе пращура, но зерно истины в них останется. Даже обиды, нанесенные одной семьёй другой, могут тлеть поколениями. И уж вроде то и злости той нет, а память праотеческая обязывает настороженно относиться к кому то из соплеменников, потому что его пра-пра-прадедушка сказал моему пра-пра… и так далее какие-то обидные слова или перешел в чём-то дорогу. И из-за этого стал удачливее в делах, охоте, войне, любви. И может быть жила бы сейчас наша семья стократ краше. И дом бы у нас был сейчас не дом, а полная чаша. А поди-ж ты.

Не могло того быть, что бы и местные староверы не хранили столь же бережно своей истории. Не передавали её от отца к сыну, от деда к внуку, от бабке в внучке. Возможно даже, что наиболее значимые вехи отмечаются в специальных родовых скрижалях.

Но каждый раз мой хозяин досадливо отмахивался, ворча: «Да чо там. Живем и живем, как боженька велел. Нечо там и говорить-то». Иной раз, правда, пустится в воспоминания о том, как в молодые годы хаживал на дальние промыслы. То про схватку с медведем вспомнит. То о том, как встречался несколько раз в тайге с лесовиками и даже вступил раз или два с ними в сражение. Пустится в воспоминания, да тут-же и осекётся. То ли чтоб лишку не сболтнуть, то ли забыл уж подробности того давнего времени, а вернее считал, что нет там ничего интересного чужому человеку.

Пытался что либо выведать и у потеплевшего ко мне Силантия. Тот, начав уже через неделю после возвращения в скит понемногу подниматься, частенько захаживал, опираясь на палку, к моему хозяину и, как сам говорил, по «немощности нонешно своей» помогал тому «по столярному ремеслу».

– Но, но, – кивал он головой, выслушивая мои вопросы, словно соглашаясь со мной, поигрывая при этом маленькой стамесочкой в левой руке (правая еще не способна к точному труду), – Но, но. Так-то оно так, да не знаю того. Ты как нибуть потом у кого другого поспрашай. – после чего хитро улыбался, жмуря единственный глаз на мою вытянувшуюся физиономию.

Как я заметил, Силантий, несмотря на то, что заметно моложе Матвея, давно дружен с ним и любил вечерком, после работы, заглянуть на огонек, выкурить другую – третью трубочку да посудачить о чем либо. Их многое объединяло. Оба вдовцы. У обоих рано ушли единственные сыновья. Обои имели строптивый, непокорный нрав и пытливый ум, благодаря чему оба держались в общине несколько особняком. Обоих соплеменники немного побаивались, но, при том, уважали. Если что кому сказал Силантий или Матвей, то это всегда было по делу и добро. Спорить ни с одним, ни с другим никому в скиту не пришло бы даже в голову. И не из страха, а из понимания, что люди эти ни за что не покривят душой и судить будут справедливо, от сердца. Скоро и я привязался к ним, так как ощущутил родство наших неприкаянных душ.

День на пятнадцатый, как появился в скиту, сидели мы ближе к вечеру с Матвеем на толстенном бревне у его избы, служившем скамейкой, и не торопясь плели корзины. Вернее не столько плели, сколько дед обучал меня этому искусству. Мне ранее никак не давалось маленькое лукошко с хорошим буртиком. Особо не клеилось дело с ручкой, поэтому все мои корзины походили больше на плетеные кадушки и я охотно перенимал опыт старика. По мнению учителя я довольно ловко все схватывал (он, конечно не знал, что опыт в плетении из лозы у меня какой никакой имелся) и, когда я сплел наконец весьма неплохое лукошечко, Матвей пришел в великолепное расположение духа. Я взялся за следующее. Он одобрительно глянул на выходящее из под моих рук донышко будущей корзинки, отложил в сторону своё готовое изделие и вдруг, без каких либо присловий, заговорил:

– Жили наши предки ране далече отседова. В большом селу, где народу было, что листов на твоём березе-дереву по лету. Жили все ладно да дружно. Верой единой в единого бога веровали. Молились ему справно как завет дали им их предки, пока не пришла больша беда. Откудо не возьмися налетели слуги антихристовы да стали народ мутить, да раскол в умы христьянские вносить. Заставляли веру дедов поганить, молитвы по новому читать, чуть ли не наоборот, с заду наперёд. Не как в книгах исконных сказано, а как угодно им было. Лишь бы сбить с пути душ хрестьянских поболе. Взроптал народишко-то, да многие, по лени ли своей али по недомыслию, поддались на угрозы и посулы этих слуг Антихриста и впали в грех. Но наши предки, дабы сохранить чистоту веры, обособились. Отделились молитвенно, блюли по мере возможности старозаветные обычаи, – дед говорил не торопясь, словно сказ сказывал. Я притих, боясь прервать рассказчика, лишь руки гнули да вязали лозины.

– Но не успокоились дети Сатаны. Все равно не давали покойной жизни христианам. Жгли иконы и книги, писанные святыми отцами нашими и завещанные нам. И тогда порешили старики уйти в другие, свободные от той ереси земли. Избрали первого Старца, чтоб порядок блюл и наставлял нас, и пошли на восход солнца. Нас травили собаками, как волков поганых. Только что флажками не обкладывали. Кого споймают, возвращают назад. Кто, пав духом, сдавался. Кто вновь и вновь бежал, пока не уйдет далеко, где уж и достать его неможно. А кто особо тверд в вере был, так тех в срубы запирали, голодом морили. А то и жгли. Только не понимали дьяволы, что прямо в рай души наших праведников отправляют. Ведь те, кто погиб за Веру, прямо пред светлыми божьими очами предстают. Ангелы небесные их под локотки ведут туда, где в благости душеньки наших праведников, да родителей наших, да детишек малых, во младенчестве уморенных, дожидаются их.

– Наконец ушли они от гонителей тех. Пересекли Камень-пояс и осели на берегу большой реки. Места здесь вопреки сказкам оказались богаты, реки обильны, земля хоть и тяжела, да плодородна. Ух и натерпелись предки наши, пока не наладили жизнь свою. Пока не поставили изб да не распахали пашенки. А вскоре стали еще приходить хрестьяне, которые крепки в своей вере остались и не захотели с безбожной властью жить. Лучше совсем без власти, говорили, чем с такой-то. И такая ладная да мирная жизнь пошла, не сказать. Все вместе молились, все вместе работали. Думали уж – вот она, награда наша за веру крепкую, да за муки тяжкие. Вот оно, Беловодье наше. Нашли наконец место истинно чистое и богу угодное. Ан нет. Оказалось, что испытания нашей крепости впереди.

– Прожили на новом месте многие годы. И дети, и внуки народились. И уж те, кто народился здесь первыми, здесь же в землю и легли, как и сюда пришли гонители наши. Рядом стали селиться во множестве мирские. Парни наши молодые жениться принялись на мирянках, да девки замуж за мирских идти. А то грех ой какой большой! Пришли же мирские с силою, да с людьми с ружьями, да со словами их мерзкими. Сказали, что велено властью их нечистой платить им же ясак-дань от всего, что добываем. И с полей, и из лесов, и из рек. На каждый двор ясак, как на инородцев неких некрещеных наложили. А кто не может зерном – шкурами звериными пусть расплачивается. А кто и того не может – тот сам пусть служит. Но, сказали нам, кто исправно платить будет, того трогать не станут и позволят веры своей держаться. А кто веру их примет, того и совсем от подати высвободят. Опять начали наши старики судить да рядить, что делать. Вроде как в веру нашу не лезут, но и плоды трудов наших давать на пользу слуг антихристовых тож грех безмерный. А пуще боялись соблазну лукавого. По разному рядили. Кто говорил – дальше надоть идти. Земля больша. Пустых мест много в ей. Но иные говорили, что куда не придем, вскоре туда опять хулители веры придут. И не лучше ли сразу в царствие небесное обернуться. Были и такие, что на посулы польстившись, отошли от веры истиной.

– Особо упорные в вере своей стали в избы молельные запираться, хворостом обложив их прежде, да жечь себя заживо с молитвами да песнопениями. – Матвей приостановил свое повествование и какое то время мы сидели молча. Сказать, что все это было для меня неожиданным, я не могу. Я знал о массовых самосожжениях раскольников, происходивших не только во времена Никона, но и много позже, уже в Сибири… Матвей же, помолчав минут пять, впав в какую то грустную задумчивость, продолжил:

– Много гарей прошло по земле. Сотни да сотни христиан предали себя огню. И детки невинные погорели, и бабы, и девки. – рассказчик качал головой. Мне показалось, не очень-то он одобряет эти гари, – Но многие решили, что неладно то, не выход, жечь себя на радость мирским. Не потому что испугались. За веру и не на то пошли бы. Просто решили, что посланное нам господом нашим испытание до конца должно быть пройдено. А когда предстать пред всевышним – не нам решать, а ему. Потому собрался народ и ушел кто куда. Как искры из костра, в который кинули камень, разлетелись, чтоб по скитам в лесах дремучих да в болотах топких свет веры хранить да приумножать.

– И вновь шли наши предки долго. Не раз и не два ставили деревеньки. Всё равно через годы настигала их власть мирская безбожная. Но, наконец, нашли средь болот островок и осели там. Недалече то отсюда стало. Дней пять пути.

Мои руки дрогнули. Я даже замер. Да это ж он об острове Староверов говорит. А дед Матвей, не замечая моего состояния, продолжал:

– Поселились. Благо. На сотни верст кругом ни одной душеньки. Построили скит. Даже, сказыват, тыном обносить не стали. Некого бояться то. Долго жили там наши деды и бабки. Опять молодняк нарождаться стал. Опять поля засеяли, пасти на зверье таежное ставили. Тем и жили. И ни один слуга антихристов не мог нас достать. Казалось бы – живи да радовайся. Но видимо нагрешили мы чем-то пред создателем. Может гордыней своей возросшей без меры. Посчитали, что вот одни мы такие, истинно верны господу. Одни мы достойны такой жизни. Прогневили тем боженьку нашего. Было послано нам испытание поболе ранешного. И недруг оказался не пришлым, не мирским. Начался раскол среди своих, – лицо рассказчика посерело. Он вновь впал в задумчивость. И сидел так долго. Уже сплели мы по корзине и я решил, что не будет продолжения. Однако Матвей, отложив готовое лукошко и взявшись за новое, продолжил:

– А испытанье тако, стало вдруг у баб мало девчонок рождаться. На одну девчонку два-три мальчонки. Отцы то поначалу и рады по глупости своей телячьей. Как же – сын, наследник… Но как те парни подрастать стали и в пору входить, невест им недостало. А что мужик без жены, так, тьфу, – Матвей даже в сердцах сплюнул, – Наплевать да растереть. Ни дом для кого поставить, ни хозяйство справно вести. Опять же кто детишек рожать будет. Не мужик, а одно слово, бобыль. Тогда Старец, бывший в то время в общине, повелел собраться охотникам да идти искать единоверцев. Един раз сходили. Месяц их не было. Никого не нашли. Ни единой душеньки. Пришли все голодные да обозленные. Другой раз, третий – нет никого вокруг. Ни следов, ни ловушек в лесу, ни полей распаханных. На десятки верст кругом пусто. И вот, на второй ли, третий год пошли еще парни по благословению Старца и наткнулись на стойбище людей диких. Лесовиков, как мы их зовем. Забрали у них толи силком, толи по условию, трех баб молодых и привели в скит. Старец сильно осерчал. Не дал своего благословения. Как ни уговаривали его, ни в какую. Грех то, да и только. Даже когда Матушка-наставница по согласию самих девиц крестила их и дала каждой имя хрестьянское, не смягчился старик, не принял их в общину. Обещал проклясть любого, кто в жены возьмет девиц тех. А они уже и жили вместе и детишки уже должны были пойти. Тогда Старец изгнал баб лесных. Однако вслед за ними ушли и их мужья, а вслед им родители их и братья. Поселились, сказывают, на другом конце островка тово. Вроде как и недалече, а все ж другим миром.

– Так и жили двумя скитами, не общаясь меж собой и проклиная друг друга. Не знаю почему, из-за того ли, что поженились на чужачках, но скорее из-за того, что единство свое не соблюли и не справились с посланным испытанием, наслано было еще одно великое бедствие. Прошел по острову мор сплошной. За одну весну вымер почти весь старый скит. Первым сгинул Старец. Вот и думай как хошь! Прав ли он был, аль нет. К зиме остались лишь, говаривали, один мальчонка, да сестренка евоная, чуть младше самово. Да бабка их. У отселенцев же умерла лишь одна баба старая. Да и то, то ли от хворей старческих, то ли от моровой болезни. Их стало к тому времени больше двух десятков. Так и повелись по их женам три рода. Счет родства вели строго, что-б не дай бог кровосмешения в детях не случилось. Только недолго и они беззаботно жили да считали себя правыми. – Матвей тяжко вздохнул, – Всё таж гордыня безмерная! Всё гордыня! Не прошло и десяти лет после мора, как новая беда – пожар великий. Выжигали пни под новые поля, да не уследили за палом. Огонь снизу да перекинься на верха, в кроны дерев по краю поля! Больше как пол острова выгорело в един день! И весь скит их погорел. Едва бежать успели в чем были. Похватали лишь кто одно, кто друго. Хорошо не сгинул никто. Пришлось в старый скит, которого огонь не тронул, возвращаться. Восстановили одну избу и обретались в ней.

Я молча слушал рассказ Матвея, а пред моими глазами вставали, словно иллюстрации, картинки острова Староверов. Матвей даже не мог предположить, насколько много я уже знал об этом периоде их истории.

– Место оказалось проклято и пять человек в скорости, самых крепких мужиков да баб, да один ребетёнок, заболели и умерли в один месяц. Едва перезимовав, перебрались с острова в тайгу. Решили идти, искать нового места. И двух дней не прошло, как на лесовиков наткнулись. Похоже на тех самых, у которых баб пособирали. Не кончилась миром встреча. И куды-б не пошли, везде приходилось отбиваться от нехристей. Но и им несладко пришлось. Все же дал господь сил, перебили почти всех мужичков ихних, несколько молодух взяли в жены парни холостые, что подросли к тому времени. В том числе тот мальчонка, что остался в живых в старом скиту. То был мой дед, Афанасий Савелич. – Матвей взволновонно сглотнул и перекрестился, пробормотав: «Царствие ему небесно». Затем, как мне показалось, очень грустно продолжил, – А старух, стариков да детишек лесовиков прогнали, наказав никогда больше не появляться в тех местах. – дед примолк. Я уже хотел было спросить, давно ли была эта война, но не успел.

– Я еще застал вражду ту. Да и Старец наш, Лексей, в свое время воякой знатным числился. То лесовики на нас набег устроят, то мы в отместку. И жена моя, Любаша, из лесовиков родом была. Как раз из последышей. Мы с ней прожили почти четыре десятка лет кряду. Сын у нас был, отец Алёнкин, Колюшка. Да дочь, Еленка. Её нескольких дней отроду боженька к себе прибрал. Токмо, разумею, Любаша моя так и не простила меня за народец свой. – Матвей опять вздохнул, качая головой, – Сколько душ загубили… Хоть и не хрестьянских, а люди всё ж. Не отмолить нам с Лексеем грехов наших. Да и Силантий в юности успел малость повоевать. А лесовики и теперь живут в тайге. Правда стараются держаться подале от нас. Сильно мы их обидели. Ведь с нас-то всё по совести и началось. С другого краю, так без баб ихних и мы все б давно повымирали без остатку. Если попадешься к ним, пощады не жди! Только как их в том винить? Дики они и веры истинной не знают.

Больше старик не сказал в тот вечер ни слова. Вскоре мы сложили все изготовленные лукошки пирамидкой в углу избы и отправились спать. Перед сном Матвей особо истово молился у икон. Долго перед образами стоял на коленях, словно прислушиваясь, ответит ли Верховный Судия на его покаянные слова.

Как-то вечером, после ужина, когда мы с Матвеем, сидя все на том же бревнышке, покуривали, пуская дым кольцами, я поинтересовался:

– А почему у вас в скиту многие мужики курят трубки? Насколько я знаю у староверов не принято курить?

– У кого, у кого? – не понял Матвей.

– Ну так там, откуда я, называют людей, придерживающихся старой веры?

– Не старой, а истинной. – нравоучительно сказал старик, подняв вверх заскорузлый палец. – А курить научились у лесовиков. Действительно, припоминаю, отец говаривал, что раньше у нас никто не курил. А почему не курили… – Митрофан пожал плечами, – Не знаю.

– Ну вроде как считается, что это грех. Табак, говорят, зелье сатаны.

Матвей некоторое время раздумывал, временами косясь на свою дымящуюся трубку:

– Ну не знаю, не знаю. Не думаю, что это так. Это ж обычная сушеная трава. Вон она, на огороде растет. Соберем, подвялим, высушим и курим. – он вновь пожал плечами, а затем круто сменил тему, – Староверы говоришь. Оно может и так. Истинно, наша вера стара и изначальна. Потом уж стали в ересь то многие впадать да обряды новые рядить. А мы, и такие как мы, молельники за души людски, по скитам да пустыням схоронилися, где и храним светоч правды, не подпуская кривду к себе. Придет время, весь народ к истинной вере вернется.

Двойственное ощущение оставила у меня та беседа. Вроде как и радел Матвей за чистоту веры предков, да какая то скрытая грусть в его голосе мне почудилась. Тесно ему тут. Не хватает воздуха для души. Не на все свои вопросы находил он ответов.