Текст книги "Солнцепёк"

Фотографии на стене были большие, четкие, но какие-то странные. Само собой разумеется, они все были яркими и качественно выполненными, но уж больно чудными. Откровенно сказать, они мне не пришлись по душе. Да и что в них могло понравиться нормальному человеку, если, к примеру, на одном снимке – под названием «Босс», – здоровенный мужик в рваных джинсах и белой майке держал в руке плетеный кожаный поводок, к которому была пристегнута рыжая толстуха в деловом брючном костюме. Она стояла рядом с мужиком на четвереньках (ну, вылитая собака!) и смотрела в камеру стеклянным взглядом. Психопаты натуральные, да и только! Кто из них босс я так и не понял. Мужик в майке или эта толстуха рыжая? И на соседней фотке сценка не лучше была. На ней во весь кадр (прямо жуть брала) был запечатлен момент, когда красивая женщина с роскошными белокурыми волосами влепляет пощечину другой даме – темненькой. У той, которой со всего размаху заехали, даже очки от удара слетели, так ей блондинка треснула. И губы у брюнетки от боли скривились, и выражение лица сделалось ошеломленным. Не ожидала она, видно, что с ней так подло поступят. А у блондинки лицо от ненависти изломалось и превратилось в гримасу. Оно мне от этого даже чем-то морду оскалившейся макаки напомнило. Обе женщины были нестарые, обе красивые и шикарно одетые. Чего им драться приспичило, не разберу? Таких деловых теток полно разгуливает по всем этажам проектного института, и в лифтах они толпами ездят. Неужели кто-то из них может вот так вот люто взъяриться и начать драться, изумлялся я, разглядывая фотографию. Под этим снимком тоже надпись имелась. Он назывался «Карьера». Чушь несусветная, в самом деле. Нет, правда. Приличные на первый взгляд дамочки, а дубасят друг друга из-за работы, как сумасшедшие. Я, например, был не в состоянии себе представить, чтобы моя мама настолько сильно могла б разозлиться. Нет, лучше не видеть мне этого. Когда женщины ведут себя так, пропадает все славное и чудесное, что до этого в них жило. Девается неизвестно куда, улетучивается, и они уже не милыми кажутся, а макаками дикими представляются. Я бы, к примеру, не хотел, чтобы моя мама вот такой вот была. Поэтому мне эта фотка и не понравилась. И все остальные фотографии в подобном же духе были – либо девицы смазливые, либо накрашенные хлыщи. То вместе, то по отдельности. Одним словом, похабщина настоящая. Ничего хорошего в этих снимках я не разглядел. Бред полоумного, если по-настоящему разобраться.

Из всех фотографий, что находились в студии, мне одна лишь фотка по сердцу пришлась. Черно-белая. Та, что висела отдельно от всех остальных над темным рабочим столом. На ней было крупным планом снято улыбающееся лицо старого человека. И все. И никаких дурацких ошейников, никаких лупцеваний и гадких гримас. Я как этот снимок увидел, сразу же к нему подскочил. Лицо у старика было простое, небритое, все в морщинах и смуглое от загара. Точь-в-точь как у моего деда, когда он летом на даче живет. «Вот это снимок!» – подумал я. Все по-настоящему, прямо как в жизни. До каждой черточки, до самой крохотной точечки. Без всяких там глупых штуковин. На меня даже дедовским запахом внезапно пахнуло – запах старой рубахи с табачной горчинкой. Настолько мне эта фотография приглянулась. И взгляд дедовский вспомнился, и голос его с хрипотцой. От всего этого я к человеку на фотографии вмиг расположился. Я же говорю, на свете всякие лица бывают.

– Понравились фотографии? – раздался позади меня голос фотографа.

Я чуть не подпрыгнул от неожиданности, когда услышал его. Так я на портрет засмотрелся, что позабыл обо всем. Я резко обернулся и состроил равнодушное лицо. Модник стоял от меня в паре метров и, утопив руки в карманы штанов, разглядывал на стене снимки. Те, от которых мне противно сделалось. Изучал их с таким внимательным видом, будто впервые увидел их. Я ничего ему не ответил. Стоял и молчал. Прикинулся, что не расслышал вопроса. Невежливо я поступал, не спорю, да он тоже хорош. Задал вопрос, а сам на меня даже и не взглянул. И неизвестно было, к кому он обращается, ко мне или к той рыжей корове на четвереньках.

Он, наверное, еще с минуту рассматривал фотографии, прежде чем снова спросил меня.

– Ты так и не ответил. Как тебе снимки? Понравились? – повторил он. Он вперился в меня взглядом и ждал, что я отвечу.

– Нет, не понравились, – произнес я спокойно.

Пусть он и мамин знакомый считается и согласился меня сфотографировать, все равно скатерти праздничные перед ним стелить у меня желания не было. Сказал начистоту. Может быть, ему и поют все, как один, хвалебные песни, мол, какие у вас замечательные фотографии, и сами вы невыносимо талантливый, мастер и маг, но я-то не собирался так поступать. Даже если он разозлится, откажется меня снимать и выставит сейчас же за дверь, ничего страшного, подумал я, перебьемся. Жил же я без этого, и Олеся с Гаврошем живут и нисколечко не печалятся.

– Не понравились, – говорю.

Фотограф посмотрел на меня с любопытством и вдруг улыбнулся по-свойски.

– Сурово, но честно, – произнес он и опять к фотографиям повернулся, разглядывать взялся.

Откровенно сказать, я не ожидал, что так все обернется. Я думал, он засопит, надуется, капризничать станет. Есть такие люди, которые себя, как грудные дети, ведут. А он – нет, наоборот похвалил.

– Что, ни одной нет хорошей? – через время с сомнением в голосе поинтересовался фотограф. – Все никудышные?

– Не все, – ответил я.

– Ага, значит, все-таки что-то пришлось по вкусу?

– Вот эта фотография классная, – я приблизился к письменному столу и указал на черно-белый снимок, на котором было запечатлено лицо старика.

Фотограф развернулся и, увидев, на какую фотографию я тычу пальцем, медленно ко мне подошел.

– Знаешь, она мне тоже нравится, – признался он.

Еще бы, подумал я, конечно, как такая фотография может не полюбиться, тем более, если ты сам ее автор.

– А почему она тебе показалась лучше других? Что в ней особенного?

– По-настоящему все, по-честному, – говорю, – всему веришь. Все как в жизни. Не приглажено, не примазано… Морщины, взгляд, борода. Даже запах, и тот ощущается.

– Запах? Какой еще запах? – модник с удивлением уставился на меня.

– Запах, – говорю, – моего деда. Этот человек на моего деда походит здорово. Я когда на фотографию эту гляжу, деда своего вспоминаю и запах его чувствую, с табачной горчинкой.

– А если на те снимки смотришь? – он кивнул в сторону боковой стены.

– А когда на эти фотографии смотрю – ничего не понимаю. Злость меня на этих людей разбирать начинает. Что они все такие придурки. Перед объективом ломаются и ведут похабно себя. Не стыдно им? А если их родные увидят? К примеру, их мамы и папы? Или их дети? Как они им объяснят такое вот свое поведение?

– Ясно, – улыбнулся фотограф. Он помолчал несколько секунд, потом добавил: – Ну ты, брат, даешь. Спасибо за критику… К твоему сведению, на снимке мой отец. Я его два месяца назад фотографировал. Он в пригороде живет, держит коз и пишет пейзажи. Тридцать лет в госпитале для ветеранов хирургом отработал, а теперь перебрался в деревню. Ладно, пошли работать. Меня Виктором Ильичем зовут, – напомнил он, – ты, кажется, в прошлый раз мое имя мимо ушей пропустил.

Он повернулся и неспешно пошел к треноге, к которой уже успел прикрутить камеру. Я наблюдал, как он возится, подстраивая по высоте ножки, и подумал про себя, что, в сущности, не такой уж он и модник, этот Виктор Ильич, и вовсе даже не пижон. Пижоны – они другие. Мне они много раз попадались. Тем более у него отец вон какой, с дедом моим точно два родных брата. И гордится он им не меньше, чем я своим дедом горжусь.

Студию я покинул минут через двадцать. Виктор Ильич все быстро отщелкал. Никаких заумных вещей он не выдумывал. Перед съемкой посоветовал мне думать о чем-нибудь радостном, мол, тогда все получится. Он дал мне твердое обещание, что постарается, чтобы снимки вышли не хуже той фотографии, на которой его отец был заснят. Я его не просил, он сам слово дал. Когда я уходил, Виктор Ильич протянул мне на прощание руку. Крепкая у него рука оказалась. Наверное, у его отца точно такая же. А на себя я был всерьез раздосадован за то, что посчитал поначалу Виктора Ильича хлыщем. Мне подумалось, что если бы я попросил его разрешить Сереге поприсутствовать в студии, он бы ни за что нам не отказал, не такой у него характер.

Выйдя из студии, я спустился на третий этаж, проследовал мимо вахты и, приоткрыв дверь на треть, кошкой проскользнул в мамину аудиторию. Серега сидел на последнем ряду за тем же столом, за которым устроился еще при моем уходе. Стараясь ступать неслышно, я добрался до конца кабинета, плюхнулся на стул возле Олеси и, вертя головой, осмотрелся. Впереди нас было несколько свободных рядов и только потом, начиная примерно от середины, сидели человек пятнадцать посетителей маминых курсов – серьезные тетки и дядьки. Наверное, все сплошь работают в каких-нибудь богатых конторах и модных офисах, подумал я.

– Ну как? – спросил Олеся, имея в виду съемки.

– Да никак, – говорю, чтобы Серега больно-то не расстраивался, – скукота смертная… А тут чего? Может, пойдем? – пихнул я Серегу.

– Подожди, – придержал он меня, – тут, Наглый, потеха, прямо спектакль. Я чуть от смеха не лопнул. Еле-еле сдержался. Только из уважения к твоей матери вытерпел… Я ее уважаю, Наглый, а она ко мне почему-то относится с подозрением, – с неожиданной грустью закончил Олеся.

– Какой спектакль? – не понял я.

Я умышленно последнюю Серегину фразу пропустил мимо ушей, потому что мне нечего было сказать. Прав он был, и все. И если начистоту говорить – стыдно мне за своих родителей перед Серегой сделалось, ничего здесь не попишешь.

– Слушай, что говорить будут, и догадаешься. Одна группа уже откривлялась, – Олеся перекосил рот в усмешке, – сейчас вторая выперлась. Гляди и все поймешь.

Я взялся смотреть. Мама сидела за преподавательским столом у окна, развернувшись вполоборота к доске, возле которой на стульях расположились двое мужчин и две женщины. Я пытался понять, что происходит, но мне никак не удавалось сосредоточиться. Со мною такое бывает – вдруг ни с того ни с сего точно зуд какой лихорадочный изнутри изводить начинает, усидеть на месте невозможно. Может быть, нервы?

Я помучился, помучился, стараясь сообразить, что к чему, потом не вытерпел и повернулся к Сереге.

– Что они делают, можешь растолковать?

– Смотри – поймешь, – прошептал он.

– Не буду я смотреть, – я начал по-настоящему выходить из себя, – или объясняй, что к чему, или пойдем отсюда.

Но Олеся словно не слышал меня, сидел и пялился с улыбкой на приоткрытых губах на эту четверку на стульях. Ну точь-в-точь, как ребенок, которому любимый мультфильм показывают. Меня его поведение так возмутило, что я взбеленился весь и с силой двинул Олесю локтем.

– Ты чего?! – он оторопело уставился на меня. – Сдурел что ли? Больно ведь!

– Все, пойдем, – говорю, – раз рассказывать не желаешь. Я попусту маяться на стуле не собираюсь.

– Тише ты. Нас же выгонят, – шикнул он и с опаской покосился на маму.

– Вот и хорошо, – отвечаю, – курить пойдем.

– Тебе все равно, – Олеся придвинулся ко мне настолько близко, что я почувствовал, как его дыхание обдает мне ухо, – а что она обо мне подумает? Она и так невысокого мнения…

– Значит, рассказывай. Мне же тоже знать интересно, что тут происходит, – я немного остыл и перешел на примирительный тон.

Олеся опять бросил настороженный взгляд в мамину сторону, затем отвалился на спинку стула и расслабленно вытянул ноги.

– Да чепуха какая-то, Наглый, семинар твоей мамы, еще деньги дерут… Видишь тех четверых? Тот, что в белой рубахе, с усиками, лощеный, это типа «Бог», Никитос, он у них главный. Маленькая женщина рядом с ним – «Человек», а по бокам – «Архангел» и «Дьявол». Видишь у всех бейджики прицеплены? Видишь?

– Да вижу я, вижу… А зачем это все?

– Вот тут вся потеха, – Олеся оживленно поскреб ногтями культю через ткань рукава. – Задача «Архангела» и «Дьявола» склонить «Бога» на свою сторону: «Архангел» защищает «Человека», а «Дьявол» наоборот, винит его. Каждый из них старается привести такие железные, веские доводы, которые «Бог» не смог бы отвергнуть. «Архангел» пытается доказать, что «Человек» рая заслуживает, а «Дьявол» клеймит его как последнего грешника. Этот тренинг, Наглый, затеян, чтобы, как выразилась твоя мама… ммм… подожди, сейчас вспомню, как она сказала… А… «выработать и закрепить навыки убеждения при ведении деловых переговоров». По-другому сказать – чтобы потом товары и всякие услуги людям техничнее всучивать. Понимаешь? Непринужденно, знаешь так, без давления, впаривать их.

Я от удивления даже чуть не присвистнул. Очень уж меня поразило то, что Олеся рассказал.

– Это, значит, – говорю, – они сейчас стараются «Богу» каждый свое мнение навязать? – уточнил я. – У кого это выйдет, тот и победил?

Олеся утвердительно кивнул, глядя на меня с блеском в глазах:

– Представляешь?!

– Ну и тренинг! – подивился я.

Мама услышала нашу возню и одарила меня и Серегу строгим неодобрительным взглядом. Мы тут же притихли и, вытянувшись на стульях, принялись следить за разворачивающимся перед нами представлением.

Где-то минут двадцать, а то и больше, эта четверка забавлялась своей идиотской игрою. Часов у меня не было, чтобы проверить, но двадцать минут они этой ерундой точно занимались. Видно, понравилось им. Тот мужик, что «Богом» у них считался, уж больно в роль вжился. Да и остальные тоже от него не отставали, особенно «Дьявол». Я сперва понять не мог, кто из них «Архангел», а кто «Дьявол» – надписи на бейджиках с такого расстояния прочесть невозможно было, – однако вскоре сообразил, что роль черта на себя вторая дамочка взяла. Мне эта дамочка сразу же не понравилась, хотя и стройная она была, и красивая, вся изящная такая и воздушная в своих кремовых брюках и белой блузке. А не полюбилась она мне потому, что ни с того ни с сего напала на вторую женщину, на ту, что была «Человеком», и принялась костерить ее почем зря. И все время с «Богом» бессовестным образом заигрывала, глазки ему без конца строила и ласково улыбалась. Короче, пользовалась плутовка своей неотразимой внешностью на всю катушку. Я согласен, в этом ее роль состояла и, наверняка, все, что она про свою соседку рассказывала – враки и выдумки, но уж слишком она разошлась, по-серьезному нападала. Я считаю, даже в шутку нельзя так себя вести, как эта дамочка вела, бесчестно это. Слишком отвратительное поведение у нее было. А вторая женщина – маленькая и полная, – сидела и безропотно слушала, что про неё эта чертовка врет. Только сжалась на стуле, точно ей холодно было, смущенно улыбалась и все поглядывала на «Бога» тихонечко. А на других людей, что за столами сидели, она и не смотрела вовсе. Глядя на этот цирк, мне маленькую женщину так жалко сделалось, что я аж закипел и снова начал ерзать на стуле. А мужик с усиками наоборот, прямо светился весь довольством. Ну, что перед ним все распинаются, будто перед именинником, и уговорить пробуют. Изображал из себя грозного и величественного судью – этакого вершителя судеб.

Вот не пойму я взрослых! Изо всех сил иногда стараюсь понять, даже голова разболится, но все равно не могу. Стоит им нацепить на себя какую-нибудь пустячную табличку, даже понарошку, и они мигом обо всем забывают и под эту табличку подстраиваться принимаются. В то, что на ней написано, безоговорочно верить начинают. А на мой характер, так хоть какие бейджики нацепи на тех людей, что на рынке в Гавроша монетами швыряются, мое отношение к ним не переменится, и другими они в моих глазах не сделаются. Пусть даже у них бейджики из чистого золота будут вылиты. Ну и что?!

Потом «Архангел» стал свои доводы приводить. Да, на мой взгляд, сильно уж он норовил умно и складно выражаться. Не думал, как выручить бедную маленькую женщину, а только рисовался перед публикой. Какой он, мол, молодец, да как он в своем летнем костюмчике замечательно выглядит. Поправит блестящие очечки таким театральным жестом, перекинет ногу на ногу, обведет всех присутствующих напускным взором и начинает монотонно нудить бабьим голосом. Противно мне сделалось от его вида. Я бы на мамином месте «незачет» ему за такое выступление вкатил. А будь я Богом – я бы маленькую женщину без всех этих идиотских пересудов, не задумываясь, в рай пропустил. Если бы я Богом был, мне бы не жалко было людей спасать. Что, места, что ли, в раю всем не хватит?! Я бы только отпетых мошенников в рай не пропускал и негодяев разных, а остальных бы всех принимал…

Короче, терпел я, терпел, пока сил хватало, потом вскочил со своего места и, что есть мочи, потянул Олесю за рукав. Едва не оторвал ему его напрочь. Серега от неожиданности даже чуть со стула не свалился. Пока мы к выходу шагали, я его футболку ни на секунду из пальцев не выпускал. Все тянул и тянул, чтобы всем понятно было, что это я виновник возникшей суматохи, а не Серега. Мама на меня с осуждением стрельнула глазами, но мне уже все равно было, лишь бы поскорее на свежем воздухе очутиться.

– Чего ты меня поволок, как сумасшедший? На виду у всех… – недовольным голосом поинтересовался Олеся, когда мы скатились по лестнице и вывалились из здания института с запасного выхода. – По-человечески что ли сказать не мог? Рукав чуть с мясом не выдрал, – он заправил выбившуюся футболку в штаны и, закинув правую руку за спину, проверил, нет ли дыры под мышкой.

– Да терпенья, – говорю, – не было больше там сидеть. Опостылело смотреть, как они эту свою мерзкую комедию ломают.

– Тащить-то так зачем?

– Извини, – говорю. – Не ворчи, футболка же целая.

– Сейчас целая, а мог и порвать – проговорил Серега сердито.

– Ну что ты заладил, Олеся, ничего с твоей футболкой ведь не случилось. Хочешь, я тебе свою отдам. Мне все равно, в какой ходить. Могу и с оторванным рукавом. Давай прямо здесь сниму?

– Это тебе все равно, а мне нет, – уже успокоено сказал он, – мне твоя ни к чему. Твоя с короткими рукавами, а я ношу с длинными.

– Извини, – снова произнес я.

– Да ладно…

Вот так меня Серега одернул, ничего не скажешь. Не сообразил я в горячке про разницу в наших футболках. Неловко мне от его слов сделалось. Я виновато потоптался по просторному низкому крыльцу и, отойдя в сторону, чтобы не стоять возле двери, забрался на нагретое солнцем бетонное ограждение. Следом подошел Олеся и, навалившись на стену, стал рядом.

– Курить будешь или мамки боишься, – осведомился он у меня, копаясь в кармане.

– И не боюсь я вовсе, – как ни в чем не бывало ответил я, словно не заметил его насмешки, а сам думаю, ну все в порядке теперь, раз Серега меня поддеть старается. Это он так, без зла, последний пар выпускает. – Давай, – говорю, – давно не курили, а после такой нервотрепки, какую я в аудитории пережил, мне нужно минимум две сигареты подряд вытянуть.

Олеся порылся еще немного в штанах и, не справившись с сигаретами вслепую, извлек пачку из кармана.

– Кончились сигареты, Никит, – сообщил он. Вынув последнюю сигарету, он с сожалением заглянул в коробку.

– Одна осталась?

– Одна целая, другая – поломанная, – он приблизился к урне и бросил в железный бачок пачку. – На, кури. Твоя очередь, – сказал он и великодушно отдал мне сигарету.

– А ты?

– Мне не надо. Я от сигарет не завишу. Хочу – курю, а хочу – не курю. Удобно так, понимаешь, – добавил он, изобразив на лице важную мину. – Меня же никотин не берет, Наглый. Я в книге одной вычитал, что император Наполеон себя специально малыми дозами яда травил, чтобы организм к нему привыкал постепенно. Он человеком большой воли был, этот Наполеон. Намеренно так делал, чтобы в случае, если враги его отравить вздумают, яд ему навредить не смог. Я себя таким же образом к табаку приучил, Наглый. Сила воли. Соображаешь?

– А я, считаешь, так не сумею? Я тоже захочу – запросто смогу не курить, – заявил я, спрыгнув с перил. – Держи назад свою сигарету – кури сам.

– Не, я не буду.

– И у меня желания особого нет, это я от нечего делать покурить тебе предложил.

– Да, кури ты, Никита, спокойно, не ломайся.

– Не ломаюсь я. Думаешь, у тебя у одного сила воли имеется, как у Наполеона у твоего, – твержу и сую сигарету Сереге. – А у меня и дня прожить без затяжки не получится?

– Ничего я не думаю, – произнес Олеся с безразличным видом, а у самого смотрю, хитринка какая-то в лице мелькает.

Стоим мы, как малолетки, какие, упрямо перепираемся из-за сигареты, и тут на крыльцо вываливает эта троица: «Бог», «Архангел» и «Дьявол». Собственной персоной. Они как из института вышли, так дружно прямиком к нам и направились, потому что мы с Серегой возле урны толклись, а они, видно, покурить надумали. Наверное, мама перерыв устроила, сообразил я.

Когда они к нам приблизились, мы тут же спорить кончили. Я воспользовался ситуацией, прикурил сигарету и на Серегу победно глянул. Олеся с досадой посмотрел, как я дым выпускаю, но ничего мне не сказал.

– Плутовать не нужно, – подмигнул я ему и растянул губы в довольной улыбке.

Раскусил я Олесю с его разглагольствованиями. А то: Наполеон… курить-не курить… Я затем хотел все же обнадежить его, ну, чтобы он не переживал – оставлю я ему потянуть половину, однако Серега постоял, постоял и вдруг, подшагнув к мужику с усиками, потребовал у того сигарету. Не попросил, а именно потребовал. Я даже рот раскрыл от изумления. Да, подобного беспардонства я не ожидал от Олеси! Сказал бы хотя бы: «Закурить не будет?» Или в крайнем случае: «Сигаретой не угостите?». А то вонзился усатому в лицо взглядом и выдал: «Сигарету дайте». Иногда Олеся себя почище Гавроша ведет, а еще меня «Наглым» называет.

Эти двое – усатый и тот, что в очечках, – стояли чуть поодаль и между собой оживленно обсуждали подробности того балагана, что они наверху устроили. Это они перед теткой в кремовых брючках красовались. Сразу понятно было. Из кожи вон лезли, хотели в ее глазах героями выглядеть. А она и рада-радешенька была, что они ее развлекают. Стояла, по-пижонски подперев локоток рукою, курила тонкую сигаретку и, слушая своих ухажеров, снисходительно улыбалась накрашенными губками. Смотреть было тошно на ее ломания! И эти типы никак не унимались! Умничали и, нисколечко не стесняясь нашего присутствия, ехидно подсмеивались над маленькой женщиной. Мол, какой она «глупышкой» была во время тренинга. Мы с Олесей отлично все слышали. Может, поэтому Серега на них и взвился. Наверное, от меня ему нервозность передалась. Я-то уже поостыл, а он, видимо, нет, по-новой у него началось. Поэтому он так с усатым и обошелся.

Услышав Серегины слова, «Бог» с «Архангелом» запнулись на полуслове и с удивлением уставились на нас, как будто только что заметили. Тот, который с усиками был, он один курил, а второй просто так, за компанию рядом мялся. «Бог» секунд пять разглядывал Олесю в упор, затем все же вынул из нагрудного кармана, на котором бейджик его дурацкий висел, сигарету и, ничего не сказав, сунул ее Сереге. А Олеся и глазом не моргнул. Взял сигарету за фильтр двумя пальцами, резко крутанулся на пятках и, торжествуя, возвратился ко мне.

– «Мальборо легкая»… учись, Наглый, – прочитал он на бумажке надпись и, ликуя, повертел перед моим носом своею добычей. – Хочешь, поменяемся? Я не жадный.

Я отказался и отдал Олесе зажигалку, мол, сам раздобыл, сам кури. Серега пожал плечами и, чиркнув колесиком, склонился к огню. И тут этот усатый тип говорит Олесе внезапно:

– Ты, дружище, поаккуратнее с огнем будь. Не обожгись. Я смотрю, ты уже и так наполовину ошпаренный.

Это он на Серегины шрамы намекать стал. У Сереги же их не скроешь. Они у него на шею и левую щеку из-под футболки уродливыми лишаями повыползали. И напарник усатого типа, этот франт в летнем костюмчике, туда же – ехидничает: руки в карманы брюк засадил, чуть ли не до локтей, раскачивается взад-вперед, будто невротик какой, мерзостно ухмыляется и на Серегу, как на последнего бандита, пялится. Женщина в брючках тоже на Олесю с подозрением уставилась, рот слегка искривила и все своей тонкой сигаретой дымит. Ну, прямо ополчились они на Серегу все разом!

Я как услышал, что усатый Олесе сказал, едва сигарету не выронил. Такая меня обида взяла! Во мне точно перевернулось все. Сердце в горле заколотилось, и во рту разом загорчило и высохло. Я взглянул на Серегу, и мне еще хуже от его вида сделалось. Даже, признаться, в какой-то миг слезы нахлынули. Но я стерпел. Зубы со всей силы стиснул, выждал, когда комок от горла откатит, и потом остаток сигареты в три затяжки прикончил. Смотрю, Серега замер и голову в плечи втянул, словно его сзади по спине палкой ударили. И не курит почти. Держит у рта сигарету, а к губам ее не подносит. И пальцы у него мелко-мелко дрожат…

А усатый видит, что мы на его дрянные словечки не реагируем, и давай еще больше распоясываться. Так этот гад на Олесю взъелся, что угомониться не мог. Видно задался целью во что бы то ни стало Серегу унизить, будто он ему кровным врагом считался.

– Ты разве инструктаж, дружище, по технике безопасности на уроке труда не проходил? – произнес усатый и с пакостной улыбочкой на своего очкастого подпевалу поглядел. – Чего молчишь, дружище?

«Дружище»?! А какой ему Олеся дружище, думаю?! У таких типов вообще друзей быть не может, одни партнеры по бизнесу да коллеги! Смотрю, Олеся растерялся, косится на меня и пытается улыбнуться, а у него не выходит. Вместо улыбки напряженная гримаса получается. Я-то знаю, Олеся и сам за себя постоять способен. И за меня он сколько раз вступался, от всяких тупоголовых кретинов отбивал. Но сейчас вижу, Сереге срочная помощь требуется. Когда по самому больному бьют, всегда теряешься и слов нужных подобрать не можешь. Со мною сколько хочешь таких ситуаций случалось. Серега ведь не ожидал, что взрослый, приличный с внешности дядька способен, как школьная шпана, себя повести.

Не выдержал я тогда. Я же говорю, я смирный-смирный до поры до времени, а потом сам не свой становлюсь. Сатанею прямо вмиг.

– Это ты скажи нам – почему?! – выпалил я в сердцах усатому. – Почему бомба рванула именно в ту секунду, когда ее Серега в руку взял?! Ни раньше, ни позже?! Почему газета плохо проселитровалась?! Почему фитиль совсем не сдох, а тлел незаметно?! Скажи, почему?! Ты же у нас нынче «Бог», все должен знать! Молчите, да?! Не знаете?! Умники выискались!

Эти субчики после моего выпада аж опешили. Дамочка в брючках сигарету на крыльцо бросила и обратно в институт заскочила. Я перевел дух и только тут заметил, что в распахнутой входной двери Андрей Олегович стоит. В запале я даже не увидел, в какой момент он появился.

– Никита, – произнес он спокойным голосом, приближаясь к нам, – что-нибудь случилось? Что происходит, ребята?

– Ничего, – говорю я ему хмуро, все еще до конца не отдышавшись от произошедшей стычки, – курим мы здесь с Серегой. А «Бог» нас «Мальборо» угощает.

Андрей Олегович не рассердился, что я ему дерзко ответил. Он стал рядом с нами, опустил ладонь на Олесино плечо и смерил внимательным взглядом тех двоих, с табличками.

Я тронул Олесю за локоть, мол, пойдем отсюда, нечего нам здесь околачиваться, а Андрею Олеговичу говорю:

– До свидания, Андрей Олегович, нам нужно идти. У нас с Серегой дела неотложные. Друг нас ждет.

Мы направились к ступеням. Когда спускались, я ощущал себя настолько разбитым, что едва сил хватало, чтобы передвигать ноги. И горечь во рту скопилась, хотелось сплюнуть.

Сойдя с крыльца, я спохватился и, обернувшись, помахал Андрею Олеговичу рукой. В перепалке, что случилась минуту назад, Андрей Олегович был не виноват, а я с ним вон как резко обошелся, несправедливо. Со мною всегда так – сперва натворю, а после жалею…

Вскоре мы очутились на улице, которая вела к дамбе, и направились в «брошенный город». Чтобы отвлечься и поскорее забыть о перебранке, я стал с беззаботным видом болтать о разной чепухе. За пустяковыми разговорами мы уже почти дошли до реки, когда Олеся неожиданно остановился, поглядел на меня с серьезным лицом и произнес:

– Я, Никита, не подумай, ничего против твоей матери не имею, но фирма, в которой она работает, все-таки сволочная. И все семинары эти – яйца тухлые.

Я помолчал с секунду, а потом утвердительно кивнул, соглашаясь с ним:

– Сволочная, Олеся, тут я согласен.