Текст книги "Год ведьмовства"

Глава 2

Ибо Отец благ, и благость Его вечна. Он улыбается с небес, благословляя паству свою, дабы те нашли упокоение в свете Его.

Священное Писание

Вечером Муры собирались за одним столом на традиционный субботний ужин. Марта суетилась вокруг кипящего котла с тушеной курицей, висевшего на железном крюке над потрескивающим огнем. Склонившись над очагом, она то и дело вытирала пот со лба тыльной стороной ладони, а Анна двумя руками месила тесто для хлеба, добавляя пригоршни льняных семян и толченых грецких орехов, между делом напевая гимны. Иммануэль сновала между ними, хватаясь за разные дела и изо всех сил стараясь быть полезной. Несмотря на неуклюжесть в быту, она, как могла, старалась помогать по хозяйству.

Анна, как всегда в прекрасном расположении духа, первой начала разговор:

– До чего хорошая была сегодня служба, правда?

Иммануэль поставила оловянную тарелку во главе стола, перед пустым дедовым стулом.

– Очень хорошая.

Марта ничего не ответила.

Анна снова погрузила руки в тесто.

– Когда пророк заговорил, я словно ощутила, как весь воздух покинул мое тело. О, вот кто истинный наместник Отца! Не то что другие пророки. Нам с ним очень повезло.

Одну ложку Иммануэль положила рядом с тарелкой Марты, а другую – рядом с миской Онор. Эту маленькую деревянную вещицу она сама выстрогала и зашкурила около трех лет назад, когда малышка была не больше пескаря в утробе Анны. Для старшей дочери Анны, Глории, она приберегла ее любимую старинную медную ложку, много лет назад купленную Мартой у рыночного торговца.

Глория, как и ее мать, обожала красивые вещи: ленты, кружева, конфеты и прочие радости, которых Муры не могли себе позволить. Но Иммануэль не упускала случая по мере сил баловать девочку маленькими безделицами. В их доме осталось слишком мало красивых вещей. Большую часть ценностей и украшений пришлось продать зимой в попытке восполнить скудный урожай и падеж скота, который случился прошлым летом. Но пока хоть что-то зависело от Иммануэль, ложка Глории оставалась на своем месте – эта символическая безделушка оттеняла нищету их будней.

Когда еда была приготовлена, Марта взяла котел с тушеной птицей и с громким стуком, разнесшимся по всему дому, водрузила на стол. На шум в столовую прибежали Онор и Глория, торопясь занять свои места и приступить к ужину. Следом расселись жены: бабушка Иммануэль, Марта, по заведенному обычаю заняла место на противоположном конце стола, а Анна, вторая жена деда – место рядом с пустым стулом мужа.

Наконец, после долгой паузы послышался скрип петель, звук открывающейся двери, а затем – натужное и громогласное шарканье Абрама, спускающегося по лестнице. Деду сегодня особенно нездоровилось – Иммануэль поняла это по его поступи, по тому, как волочилась по стонущим половицам его непослушная нога, пока он шел к столу. В то утро он снова пропустил поход в церковь – уже третью субботу за месяц.

Когда-то, давным-давно, Абрам входил в ряды апостолов и пользовался немалым влиянием. Он был правой рукой пророка Саймона Чемберса, служившего до избрания и посвящения нынешнего пророка, Гранта Чемберса. В этом статусе Абрам владел одним из семи поместий в заповедных Святых Землях и обладал Отчим Даром Проницательности. В возрасте девятнадцати лет он женился на Марте. Они были друг другу ровней, что по возрасту, что по статусу, но, несмотря на это, Отец еще долго не благословлял их потомством. И только после многолетних попыток Абрам смог зачать Марте Мириам, но за ее рождением последовала череда мертворожденных – и всех, как на подбор, сыновей. Позже многие утверждали, что это рождение Мириам обрекло детей, появившихся на свет после нее, на смерть – дескать, само ее существование навлекало беду на доброе имя Муров.

В наказание за преступления Мириам Абрам был лишен апостольского чина и всех причитавшихся ему угодий. Земли Муров, некогда – необъятные холмистые просторы, которые могли сравниться разве что с владениями пророка, поделили между другими апостолами и соседними фермерами, а те растерзали их, как стервятники мертвую тушу. Абраму же остался лишь небольшой клочок земли, спрятанный в тени того самого грозного леса, в котором потерялась его дочь. Сегодня он влачил жалкое существование, осмеянный и обнищавший, он перебивался скудными урожаями с пастбищ и неплодородных кукурузных полей, кроме которых у него ничего не осталось.

То, что восемнадцать лет назад Анна согласилась пойти с Абрамом под венец, несмотря на позор, навлеченный грехопадением Мириам, нельзя было назвать иначе, как чудом. Иммануэль объясняла преданность Анны тем обстоятельством, что однажды, когда та, будучи еще юной девушкой, умирала от лихорадки, Абрам спас ее своим Исцеляющим Прикосновением. Словно с тех пор она была обязана ему жизнью и намеревалась во что бы то ни стало вернуть долг. Возможно, именно поэтому ее любовь к Абраму больше напоминала почитание апостолами Святого Отца, нежели обычные чувства между мужем и женой.

Когда Абрам вошел в столовую, Анна, как всегда, расплылась в широкой улыбке. Но тот не обратил на нее никакого внимания. Прихрамывая, он переступил порог и остановился, чтобы перевести дыхание, опершись руками на спинку сломанного стула. Всю правую сторону его тела перекосило, неестественно скрюченные пальцы казались переломанными, рука была согнута и прижата к груди, будто перевязанная невидимым бинтом. Проходя через столовую к своему месту во главе стола, дед ковылял, подтягивая левую ногу, и держался за стену, чтобы не упасть. Он тяжело опустился на стул и стал читать молитву, с трудом выговаривая слова. Закончив, Абрам взял здоровой рукой вилку и принялся за еду. Его примеру последовали остальные. Дети жадно набросились на мясо, словно боялись, что оно исчезнет прежде, чем они успеют все съесть. Горькая правда заключалась в том, что тушеная курица больше всего походила на жидкий костный бульон с пастернаком, парой капустных листьев и жалкими куриными обрезками. Иммануэль, однако, старалась есть не спеша, смакуя каждую ложку.

Анна снова попыталась завязать разговор, но тщетно. Марта сидела, уставившись в тарелку, а девочки благоразумно помалкивали, опасаясь гнева отца.

Абрам говорил мало. В плохие дни он почти все время молчал. Иммануэль видела, как мучительно он переживает свое падение. Когда-то его называли гласом пророка, а теперь, спустя годы после смерти матери Иммануэль, он превратился в деревенского изгоя, проклятый Отцом за попустительство. Во всяком случае, такие ходили слухи.

Иммануэль почти ничего не знала о том, что происходило с Абрамом после смерти ее матери. Скудные обрывки информации, которые поведала ей Марта, были лишь фрагментами истории, слишком ужасной, чтобы рассказывать ее целиком.

Семнадцать лет назад ее мать Мириам, недавно обрученная с пророком, вступила в порочную связь с деревенским пареньком с Окраин. Несколько месяцев спустя, когда их отношения были раскрыты, юноша погиб на костре в наказание за свои преступления против пророка и церкви.

Мириам была помилована – пророк, ввиду их помолвки, пощадил ее.

Но в ночь накануне свадьбы она, обезумев от горя и жаждая мести за смерть возлюбленного, прокралась в опочивальню пророка, пока тот спал, и попыталась перерезать ему горло его же собственным ритуальным кинжалом. Но пророк проснулся и оттолкнул ее, отразив удар.

Прежде чем ее успела схватить стража, Мириам убежала в запретный Темный Лес – обитель Лилит и ее ведьмовского ковена, – где бесследно исчезла. Со слов Мириам, суровые зимние месяцы она провела одна, в хижине в непроходимой лесной глуши. Зима в тот год выдалась морозная, хижину в лесу так и не нашли, поэтому никто в Вефиле ей не поверил.

Прошли месяцы, а Мириам все не появлялась. И вот однажды ночью, в разгар страшной метели, она вышла из темноты леса. Она была на сносях, беременная плодом порочной связи с ее возлюбленным, погибшим на костре. Спустя считаные дни после своего возвращения Мириам родила Иммануэль.

В то время, как его дочь кричала в агонии родов, Абрама хватил страшный удар, и он уже никогда не стал прежним. Удар отнял у него силы и стать, а вместе с ними и его Святые Дары. Мириам тужилась и мучилась, пока, в конце концов, не ушла в мир иной, и с ее отцом едва не произошло то же самое. Только чудо Отцово уберегло его, вновь подняв со смертного одра.

Абрам пострадал за грехи Мариам и продолжит страдать за них до самой смерти. Возможно, он страдал бы меньше, если бы у него хватило духу отречься от Иммануэль за грехи ее матери. Возможно, если бы он сразу отрекся от Мириам, когда та вернулась из леса, то вернул бы благосклонность пророка.

Но он этого не сделал. И за это Иммануэль была ему благодарна.

– Утром… пойдешь… на рынок… – проговорил Абрам со своего места, сквозь зубы. – Продашь черного барашка.

– Сделаю все, что смогу, – кивнула Иммануэль.

Должно быть, дела шли совсем плохо, если дед решил продать годовалого барашка. Это был тяжелый месяц – тяжелый месяц в череде паршивых месяцев. Денег отчаянно не хватало. Зимой после тяжелого приступа лихорадки болезнь Абрама обострилась, и расходы на лекарства опустошили их карманы. Для Иммануэль было важно тянуть эту лямку наравне со всеми, по мере сил облегчая лежащее на них бремя.

Никто в семье Муров не сидел без дела. Марта была повитухой, благословленной Устами Отца даром озвучивать имена, данные на небесах. Анна была швеей с такими легкими пальцами, и таким острым взглядом, что могла заштопать даже тончайшее кружево. Абрам, в прошлом бывший плотником, в годы после удара наловчился вырезать из дерева примитивные статуэтки, которые Муры иногда продавали на рынке. Даже Глория, хотя ей едва исполнилось двенадцать, оказалась талантливой художницей и рисовала небольшие гравюрные портреты, которые потом продавала своим однокашникам. Онор была еще слишком юна, чтобы заниматься ремеслом, но по мере сил помогала по хозяйству.

А Иммануэль пасла овец с помощью батрака с фермы. Каждое утро, за исключением субботы и тех редких случаев, когда Марта брала ее с собой на особо сложные роды, Иммануэль отправлялась на пастбище приглядывать за овцами. С посохом в руке она вела их к западной гряде, где овцы целыми днями паслись в тени Темного Леса.

Иммануэль всегда испытывала странную тягу к Темному Лесу, чувствовала волнение, когда приближалась к нему. Этот запретный лес будто бы пел песню, которую слышала она одна, звал ее подойти ближе.

Но, несмотря на искушение, Иммануэль держалась в стороне.

В базарные дни она брала с собой разные товары на продажу, будь то шерсть, мясо или баран, и отправлялась с ними на рынок. Целый день она проводила на площади, торгуясь с покупателями. Когда удача ей улыбалась, она возвращалась домой после захода солнца с достаточным количеством медяков, чтобы покрыть их недельную десятину. А если нет, семья жила впроголодь, а десятина и долги лекарям Абрама оставались неоплаченными.

Абрам через силу проглотил еще одну ложку похлебки.

– Возьми за него… хорошую цену. Не продешеви.

Иммануэль кивнула.

– Я выйду пораньше. Если пойду по короткой дороге через Темный Лес, то доберусь до рынка раньше других торговцев.

Разговор оборвался, стал слышен лишь лязг вилок и ножей о тарелки. Даже Онор, несмотря на свой юный возраст, держала язык за зубами. Воцарилась тишина, нарушаемая только мерным капаньем из подтекающего в углу кухни крана.

Марта вдруг стала белее мела.

– Никогда не ходи в эти леса, слышишь? Там живет зло.

Иммануэль нахмурилась. В ее понимании, грех не был заразой, которую можно подцепить, если подойти слишком близко. И она не особенно верила во все эти легенды о зле, обитающем в глуши Темного Леса. По правде говоря, Иммануэль и сама до конца не понимала, во что верит, но была твердо уверена, что, срезав путь через лес, не обречет себя на погибель.

Однако споры ни к чему бы не привели, ведь она знала, что Марту ей ни за что не переубедить. У ее бабушки было железное сердце и непоколебимая вера, способная пошатнуть горы. Идти поперек нее было бессмысленно.

Поэтому Иммануэль прикусила язык, склонила голову и послушно уступила.

В ту ночь Иммануэль снились чудовища: девочка с разинутой пастью и зубами, желтыми как у койота; женщина с крыльями мотылька, воющая на восходящую луну. Она проснулась на рассвете, все еще различая отголоски этого воя, эхом гудящего в ее голове.

Несмотря на сонную слабость, Иммануэль кое-как оделась. Застегивая пуговицы и готовясь к выходу, она пыталась выкинуть из головы жуткие образы лесных тварей. Покинув спящий дом, Иммануэль направилась к дальним пастбищам. Так, с выпаса овец на рассвете, начиналось почти каждое ее утро. В те редкие дни, когда она не могла выйти в поле – например, несколько лет назад, когда она подхватила коклюш и болела целую неделю, – ее место занимал наемный батрак по имени Джозайя Кларк.

Иммануэль нашла свое стадо на восточных пастбищах сбившимся в кучу у самой кромки лесной тени. В ветвях дубов и берез близлежащей рощи сидели вороны, но даже они не каркали. Стояла тишина, густая, как утренний туман, и только колыбельная Иммануэль нарушила ее, эхом разносясь по предгорьям и далеким полям, как погребальный плач.

Это была не простая колыбельная – не народная, и не детская песенка, которые матери поют своим малышам, – а что-то вроде перепевки старинного траурного гимна, однажды услышанного ей на похоронах. Ее голос пронесся по пастбищу, и, услышав его, отара ринулась на восток, словно волной огибая покатые холмы. Вскоре овцы уже обступали ее. Они радостно блеяли, скакали вокруг, и жались к ее юбкам, но годовалый баран Иуда держался в стороне от остальных, уперев копыта в землю и низко свесив голову. Несмотря на возраст, он был крупным и устрашающим животным с лохматой черной шерстью и двумя парами рогов: первые росли у него из макушки, как кинжалы, а вторые закручивались за ушами и торчали вдоль острой морды.

– Иуда, – позвала Иммануэль чуть громче свиста ветра в высокой траве. – Иди ко мне, пора на рынок.

Баран ударил копытами по земле, сузив глаза. Он шагнул вперед, и овцы засуетились и расступились, а молодые ягнята чуть ли не спотыкались, спеша уступить ему дорогу. Он остановился в нескольких шагах от Иммануэль и, слегка склонив голову набок, уставился на нее сквозь изогнутый рог.

– Мы с тобой идем на рынок, – она показала ему веревку, подняв руку, так что ее конец болтался над землей. – Мне придется привязать тебя.

Баран не двинулся с места.

Опустившись на одно колено, Иммануэль ослабила узел веревки, чтобы продеть в петлю рога, после чего потянула ее на себя, закрепляя поводок. Баран противился и брыкался, мотая головой и стуча копытами по земле. Но она держала крепко, упираясь ногами в землю и сильно, до мозолей, стискивая веревку в ладонях, когда Иуда вставал на дыбы и вырывался.

– Тише, – шептала она. – Успокойся.

Баран напоследок вскинул голову и шумно вздохнул, выпустив из ноздрей облако пара, густого, как табачный дым в холодном утреннем воздухе.

– Успокойся же ты, старый ворчун, – Иммануэль повела его за собой, снова потянув за веревку. – Нужно отвести тебя на рынок.

Путь по Перелесью был долгим, а солнце, несмотря на утреннюю прохладу, уже припекало. Пот струился у Иммануэль по спине, пока она брела по извилистой тропинке к городу. Выбери она короткий путь через чащу – вместо долгого обхода, – она уже была бы в городе. Но она обещала Марте не входить в лес и слово свое нарушать не собиралась.

Иммануэль держала путь дальше. Сумка за спиной оттягивала плечи, ноги в сапогах на полтора размера меньше нещадно ныли, а на пятках натерлись мозоли. Иногда казалось, что все ее вещи были ей либо слишком велики, либо слишком малы, как будто она не подходила миру, в котором родилась.

На полпути к рынку Иммануэль остановилась позавтракать. Она нашла прохладное место в тени березы и, порывшись в сумке, извлекла оттуда по ломтю сыра и черствого, как кирпич, черного хлеба, который Анна испекла накануне. Она быстро поела, бросила хлебные корки Иуде, который тут же подобрал их и мотнул головой, так туго натянув повод, что Иммануэль пришлось схватить его за рога, чтобы тот не убежал.

Вдалеке зашумел Темный Лес. Ветер подул в ветвях, словно сам лес звал ее на своем шелестящем, непонятном языке.

Согласно преданиям и Священному Писанию, Темный Лес, как и все проклятые и нечистые места в мире, был порожден Темной Матерью, богиней преисподней. Пока Добрый Отец создавал мир из света и пламени, вдыхая жизнь в прах, Она призывала Своих бесов из тьмы, родила легионы чудовищ и демонов, уродцев и ползучих гадов, которые затаились в смрадном полумире между мирами живых и мертвых.

Вот из этого-то полумира, из коридоров проклятого леса, и появились первые ведьмы – Лилит, Далила и Возлюбленные Иаиль и Мерси. Четверо Нечестивых (как их прозвали позже) нашли пристанище среди первых вефильских поселенцев, которые приняли их за беженок и разрешили остаться в городе. Женщины нашли себе мужей, родили детей, они жили среди Отцовой паствы как соратники и единомышленники. Но, несмотря на то, что четыре ведьмы носили кожу обычных женщин, души их были созданы по образу и подобию Матери, и, подобно Ей, они вознамерились уничтожить все, сотворенное Добрым Отцом, утопив Его свет во мраке и темени.

Четыре ведьмы сеяли семена раздора в сердцах благочестивых вефильских мужчин, искушая их и сбивая с пути истинного. Корни их обмана проросли глубоко, и вскоре власть над вефильской землей перешла в их руки. И только благодаря Отцовой милости молодому человеку по имени Дэвид Форд, первому пророку, удалось собрать храбрую армию святых ратоборцев, свергнуть четырех ведьм огнем и кровавым мятежом и прогнать их души в проклятые леса, откуда они пришли.

Но сила ведьм и темной Богини, которой они служили, не исчезла даже после окончания Священной Войны. И по сей день их призраки бродили по Темному Лесу, изголодавшись по душам тех, кто отваживался войти в их царство.

Во всяком случае, так гласили предания.

Разделавшись с завтраком, Иммануэль продолжила путь по Перелесью. Главная дорога здесь змеилась вдоль Темного Леса, и отсюда виднелись мемориалы на фоне мрачных деревьев. Были тут и венки из полевых цветов, и памятные сувениры, и даже одна пара детских башмачков свисала на шнурках со столба, будто в надежде, что ребенок, которому они принадлежали, однажды появится из-за деревьев и вновь их наденет. Только эти реликвии и остались от тех, кто пропал в Темном Лесу. Этот лес редко возвращал то, что однажды забрал.

Иммануэль и ее мать стали исключением из этого правила – чудом, говорили некоторые. Но когда ей бывало особенно тяжело, когда ветер шелестел в соснах и вороны пели свои песни, Иммануэль казалось, что Темный Лес так и не отпустил ее и как будто зовет домой.

Поежившись, Иммануэль пошла дальше, мимо лачуг и хижин, мимо холмистых кукурузных полей, по лесной опушке, вдоль берега ручья. Солнце сдвинулось куда-то вбок, и воздух стал густым и тяжелым. Бескрайние пастбища Перелесья сменились каменными мостовыми Амаса – деревни в самом центре Вефиля. Здесь амбары и фермы уступали место хаосу вымощенных булыжником коттеджей, городских домов с шиферной кровлей и каменных зданий с витражными окнами, ярко сверкающими в свете полуденного солнца. Вдалеке, над крышами возвышалась одна из самых высоких построек во всем Вефиле, уступавшая лишь собору с его шпилем. Это были Священные Врата – величественные ворота из кованого железа, построенные самим Дэвидом Фордом, первым пророком.

За воротами начиналась широкая мощеная дорога, по обе стороны которой никогда не гасли фонари. Она называлась Путем Паломника. Если Вефиль был островом в бескрайнем море леса, то эта дорога была мостом, ведущим в чужие земли далеко за его пределами. Но насколько знала Иммануэль, только страже пророка, апостолам и отдельным достопочтенным евангелистам дозволялось покидать Вефиль, и то лишь в исключительных случаях. И никогда, за все шестнадцать лет жизни Иммануэль, через эти ворота не прошел ни один чужестранец.

Иногда Иммануэль задумывалась, могут ли города за границами вефильских земель оказаться не более чем мифами. А может, неустанно расползающийся лес полностью поглотил их, как поглотил бы и Вефиль, если бы свет Отца не отпугивал его тьму? Впрочем, Иммануэль понимала, что это все не ее ума дело. Пусть в сложностях мироустройства за Священными Вратами разбираются апостолы и пророки, которые куда лучше нее образованы и сведущи в подобных вопросах.

Крепче перехватив поводок Иуды, Иммануэль плечами прокладывала себе путь в стремительно густеющей рыночной толчее. Площадь, как обычно, была до отказа набита лотками. Имелся тут и свечной прилавок, и мясницкий, с разложенными на плитах тающего льда кусками мяса, вокруг которого роились мухи. По соседству с мясником большой развал, где продавались рулоны ткани, демонстрировал ассортимент парчи и бархата, саржи и тонкого шелка. Проходя мимо палатки парфюмера, Иммануэль уловила аромат дорогого масла, вываренного из цветов и мускуса мирры.

Часовщик торговал прямо рядом со своим коттеджем, разложив на длинном дубовом столе часы и хронометры и продавая их статным мужчинам, которые, судя по одежде, могли себе это позволить. В обувной лавке всего в нескольких шагах от часовщика продавались кожаные сапожки с пряжками, красивее которых у Иммануэль никогда ничего не было, а, скорее всего, никогда и не будет.

Но она решила выбросить эти мысли из головы. Гордо расправив плечи, она шла вперед, никуда не сворачивая с главной дороги и даже не сбавляя шаг, чтобы поглазеть на товары. Рядом с ней трусил Иуда, цокая черными копытами по булыжникам. Он дергал ушами то в одну, то в другую сторону и раздувал ноздри, впитывая рыночные запахи и звуки. Иногда баран норовил отбиться от хозяйки, но Иммануэль держала повод накоротке, чтобы он не отходил от нее больше, чем на шаг.

По дороге ей периодически встречались попрошайки с Окраин. Согнувшись в три погибели, они стояли на углах мощеных улочек и держали в руках миски и чашки для монет. У многих из них даже не было обуви, но они всегда подскакивали к сердобольным прохожим, протянувшим им милостыню. Большинство посетителей рынка просто не обращали на них внимания. В конце концов, люди с Окраин считались изгоями, отвергнутыми как недостойные и неугодные дети Отца. Кое-кто из радикально настроенных членов паствы заявлял, что сама их внешность являлась карой, и что темный, эбеновый оттенок их кожи служил внешним признаком их внутренней приверженности Темной Матери, которая породила им подобных.

Много было разных историй о том, как в Вефиле впервые появились окраинцы, но общая их суть сводилась к тому, что они произошли от беженцев, которые нашли здесь пристанище в древние времена. О причинах их бегства ходило много слухов. Одни говорили о засухе, превратившей землю в пепел. Другие – о дожде из огня и серы. Еще чаще сказывали о голодном океане, затопившем их родину, и о приливе такой высоты, что волной захлестнуло горы, вынудив их бежать в неизведанные ранее места.

В то время церковью правил святой по имени Авдий. Он заявил, что так Отец наказывает беглецов за почитание Матери. Якобы, стихии, прогнавшие их из дома, были формой божественного возмездия. Он постановил, что именно воля Отца привела их в Вефиль, чтобы те могли ступить на путь исправления через служение церкви. Так, по приказу Авдия, впервые за свою многовековую историю, Вефиль открыл свои ворота чужакам.

Чтобы не допустить того, что Авдий называл распространением заблуждений, чужаков закрыли в поселении на южной оконечности Вефиля. Там за них взялись служители церкви: проповедовали слово Отцово, постепенно обращая их души к вере. Впоследствии это получило название Великий Евангелизм. В течение следующих десятилетий окраинцы привыкали к жизни в Вефиле. Они приняли его веру и единый язык, продолжая служение церкви во имя искупления грехов. Постепенно, по мере того как сменялись поколения, живущие в Окраинах отвернулись от своей истории, становясь вефилянами совершенно и окончательно. Но Иммануэль ясно видела, что относятся к ним – к ней – не так, как к другим вефилянам.

И неважно, что в жилах большинства современных окраинцев текла кровь коренных поселенцев Вефиля, и что они тоже сражались против армий Лилит в Священной Войне. Общая кровь, или же кровь пролитая, казалось, не играла такой роли, как внешний облик. А значит, сколько бы веков ни прошло, что бы ни было сделано на благо Вефиля, окраинцы будут обречены на жизнь на периферии.

Сегодня Иммануэль насчитала на главной дороге около дюжины попрошаек. Когда она проходила мимо, они поворачивались к ней так же, как и ко всем, но никто не протянул ей миски или чашки для милостыни, никто даже не поприветствовал ее, разве что смерив холодным взглядом. Вместо этого они словно изучали ее со странным выражением на лицах, которое Иммануэль описала бы как смесь любопытства и презрения.

И она их не винила.

Пусть она была похожа на них внешне – темная кожа, крепкий нос, большие черные глаза, – на самом деле она не была одной из них. Она никогда не знала настоящей нищеты и жизни за Перелесьем, не ходила по дорогам Окраин и не встречала родню, которая, вероятно, жила там. Впрочем, кто-то из этих попрошаек вполне мог оказаться одной с ней крови – дядей ее отца, например, или кузеном, – но она не искала их, а они, в свою очередь, не искали ее.

Иммануэль прибавила шаг, глядя на свои башмаки и старательно игнорируя пристальные взгляды окраинцев, и направилась на скотный базар. Она была уже почти на месте, когда увидела лучшую лавку на свете: книжный киоск.

По сравнению с другими лавками, с их яркими вывесками и затейливыми витринами, киоск выглядел неброско. Небольшая палатка состояла из куска мешковины, натянутого на три деревянных колышка. Под этим навесом в пять рядов стояли высокие – выше Иммануэль – полки, доверху забитые книгами – настоящими книгами, а не декоративными фолиантами и гимнариями, что стояли нечитанными над камином в доме Муров. Это были книги по ботанике и медицине, стихи и легенды, атласы и книги по истории Вефиля и поселений за его пределами, и даже тонкие брошюры, обучающие грамматике и арифметике. Удивительно, как их не завернула стража пророка.

Привязав Иуду к ближайшему фонарному столбу, Иммануэль приблизилась к киоску. Даже зная, что ей уже давно пора выдвигаться на скотный базар, она не могла не задержаться у полок, не открыть книги, чтобы вдохнуть мускусный запах переплетов и пробежаться пальцами по страницам. Хотя Иммануэль перестала учиться в двенадцать лет, как и все девочки в Вефиле, потому что того требовали Священные Предписания пророка, читала она хорошо. Более того, чтение стало для нее редким поводом для гордости, одним из немногих занятий, в которых она чувствовала себя по-настоящему уверенно. Иногда она думала, что если бы у нее и открылся какой-нибудь Дар, то это непременно был бы дар к чтению. Книги стали для нее тем же, чем вера была для Марты. Она никогда не чувствовала себя ближе к Отцу, чем в те минуты, когда читала в тени книжной палатки рассказы о незнакомцах, которых никогда не встречала.

Первым делом она взяла с полки толстый том в светло-сером тканевом переплете. У книги не было названия, только слово «Элегии», оттиснутое на корешке золотой краской. Иммануэль открыла книгу и прочла первые строки стихотворения о буре, налетевшей на океан. Она никогда не видела океана и не знала никого, кто видел, но, читая эти строки вслух, она словно слышала рев волн, чувствовала вкус соли на языке и ветер, треплющий локоны.

– Опять ты.

Иммануэль оторвала глаза от книги и заметила, что за ней наблюдает Тобис, владелец лавки. Рядом с ним, к ее удивлению, стоял Эзра, сын пророка, который вчера сидел с ними на берегу реки.

Он был одет в простую одежду фермеров, которые как раз возвращались с полей, и только священный апостольский кинжал так и висел на цепи вокруг его шеи. В одной руке он держал две книги. Первая была толстым изданием Священного Писания в переплете из коричневой кожи, а вторая – тонким томиком в тканевом переплете и без названия. Он улыбнулся ей в знак приветствия, и она кивнула в ответ, возвращая книгу на полку. Купить ее она все равно не могла. Мурам едва хватало денег на еду и уплату десятины пророку и церкви. У них не было лишних медяков, чтобы тратить их на такое баловство, как книги. Это было прерогативой апостолов и мужчин, у которых водились лишние деньги. Таких, как Эзра.

– Не торопись, – сказал Тобис, подойдя ближе, и над книгами поплыл пряный дым его трубки. – Мы тебе не помешаем.

– Вы мне вовсе не мешаете, – пробормотала Иммануэль, делая шаг к выходу. Она указала на Иуду, который стоял в тени фонаря и бил копытами по мостовой. – Я все равно собиралась уходить. Я здесь не для того, чтобы тратить деньги – я пришла торговать.

– Чепуха, – отмахнулся книготорговец, не вынимая трубки изо рта. – Для каждого найдется своя книга. Тебе ведь наверняка что-то приглянулось.

Иммануэль перевела взгляд на Эзру – на его тонкое шерстяное пальто и начищенные сапоги, на зажатые под мышкой книги в кожаных переплетах – таких искусных, что, наверное, одной книги хватило бы, чтобы оплатить лекарства Абраму на несколько недель вперед. Она смутилась.

– У меня нет денег.

Продавец улыбнулся ртом, полным стали и меди.

– Ну, а если сделка? Дам тебе книгу в обмен на барана.

На долю секунды Иммануэль заколебалась.

Безрассудная часть ее души уже была готова выменять Иуду на несколько страниц со стихами. Но потом она подумала об Онор в дырявых башмаках, в носки которых ей подкладывали тряпки, чтобы она не замочила ног; о Глории в платье с чужого плеча, висящем на ней, как старый мешок. Подумала об Абраме с его лающим кашлем, и о том, сколько лекарств ему понадобится, чтобы пойти на поправку. Она сглотнула и покачала головой.

– Я не могу.

– А как насчет этого? – торговец ткнул большим пальцем в кулон из полированного речного камешка на кожаном шнурке, принадлежавший ее матери. Эта безыскусная вещица не могла сравниться с жемчугами и самоцветами, которые носили другие вефилянки, но кулон был одной из немногих вещей, доставшихся Иммануэль от матери, и она дорожила им больше всего на свете. – Этот камень неплохо смотрится на твоей груди.

Иммануэль непроизвольно прикрыла кулон рукой.

– Я…

– Она сказала нет, – грубо вмешался Эзра, застав ее врасплох. – Ей не нужна книга. Оставь ее в покое.

Продавцу хватило ума его послушать. Он сделал шаг назад и закивал головой, как цыпленок.