Текст книги "Здесь, в темноте"

Глава 5
Снежная слепота

Будучи ребенком, я чувствовала все, и чувствовала слишком сильно. Я плакала из-за ушибов, насмешек, статей в журналах. Я писала в дневнике, пока у меня не начинали болеть руки.

Однажды я рыдала из-за дерева, сахарного клена, листья которого покраснели от первых осенних холодов, потому что знала, как скоро они упадут спиралью на тротуар и рассыплются в пыль. Моя мама крепко прижимала меня к себе и шептала, что все будет хорошо, что весной появятся новые листья, что все, что уходит, потом к нам возвращается. Конечно, она была неправа.

Театр никогда не дает таких обещаний. Представление длится час или два. Вот и все. Хлопайте. Топайте. Кричите «Бис!», пока не начнете задыхаться и синеть. Это не поможет. Этот конкретный момент общения актера и публики больше не повторится. Не полностью. Не точно так же.

Что касается меня, я особо не прилагаю усилия, чтобы сохранить постоянство. Вот журнал. И квартира-студия. И Жюстин, единственный человек, который знал меня, пусть только на расстоянии, в моей прошлой жизни. Но в настоящем, когда что-нибудь или кто-нибудь другой пытается прижать меня к себе или находится слишком близко, я знаю напиток, или таблетку, или код для блокировки номера, позволяющие освободиться. Потому что сейчас мне нужно чувствовать меньше.

И все же сегодня утром, вспоминая вчерашний день – его одежду, обветренное лицо под деревом, – я вовсе не ощущаю оцепенения. Мое сердце бьется в каком-то бешеном темпе, и я обливаюсь потом, точно в парной. Через окно, как всегда приоткрытое, чтобы заглушить мучительное шипение радиатора, я слышу, как едет «скорая», чтобы оказать очередную неотложную помощь. Еще один хладный труп. Еще одна плачущая невеста. Или, может быть, это за мной. Я могу представить, что пот и учащенный пульс – это реакция на травму, физическое проявление эмоций, которые любой лицензированный терапевт счел бы уместным. Уместным для любого другого. Потому что я знаю, что происходит, когда я чувствую слишком много. А нейролептики никому не нравятся. Даже мне.

Мертвое тело не имеет никакого отношения к Дэвиду Адлеру. Я знаю это. Но каким-то образом мой разум связывает две катастрофы. Лучше бы я никогда не отвечала на его звонок, никогда не присутствовала на том интервью, никогда не звонила Ирине и не встречалась с Джейком Левитцем. Я слишком многим рисковала, подпуская все это настолько близко. Мертвое тело – возмездие. Чтобы не передумать, я нахожу визитку Джейка, а также Дестайна, и рву обе, кинув бумажное конфетти в унитаз. Затем я глотаю половинку лоразепама, практически последнюю, принимаю горячую ванну и тщательно натираясь грубой мочалкой, прогоняю воспоминания.

Вытираясь насухо полотенцем, я принимаю несколько решений: больше не доводить свое тело до обморока. Больше не ввязываться в неприятности, которые меня не касаются. Ну и что, что Дэвида Адлера уволили? Ну и что, что Ирина не сможет вернуть то платье от Кляйнфельд? Это не мои проблемы. Я собираюсь жить спокойно, тихо и ничем не примечательно, безопасно занимаясь критикой. Я буду потеть над большим трудом. И ни из-за чего другого.

В магазине рогаликов на Второй авеню, сидя у окна за открытым ноутбуком, я съедаю изрядное количество сливочного сыра и отправляю сообщение пресс-агенту вчерашнего спектакля, перенося бронирование на сегодняшний вечер. Я планирую больше спектаклей, стараясь, чтобы у меня не было свободных вечеров. Когнитивно-поведенческий терапевт, которого я посещала в течение трех сеансов, подчеркивал отвлечение внимания как полезный механизм преодоления трудностей. Будем надеяться, что переосмысление Ионеско[16]16
  Эжен Ионеско (26 ноября 1909 – 28 марта 1994) – французский драматург румынского происхождения, один из основоположников эстетического течения абсурдизма (театра абсурда), признанный классик театрального авангарда XX века.


[Закрыть] стоит внимания.

Выйдя из магазина, я замечаю, что вдоль улицы появились рождественские украшения – картонные Санта-Клаусы, злобно выглядывающие из витрин магазинов, снежинки, свисающие с каждого фонарного столба, как самоубийцы. Зимним днем Ист-Виллидж выглядит небрежно и безобразно, собственно, как и в другое время года: многоквартирные дома и лощеные кондоминиумы, дайв-бары и бутики, разбросанные вперемешку на изуродованных жвачкой улицах. Похоже, расстройство личности тут у всех, вероятно, поэтому мы ладим. В метро, я позволяю поезду L увезти меня на Восьмую авеню. Затем толпы посетителей галереи и туристов выталкивают меня вверх по лестнице, затем на север и запад, пока я не добираюсь до склада в районе Двадцатых улиц с табличкой на двери «Джек Фрост и партнеры». Я звоню в колокольчик и слышу, как он отдается эхом в каком-то похожем на пещеру пространстве за его пределами. Звучит скрежет металла о металл, когда отодвигаются засовы, дверь широко распахивается, и на пороге появляется мужчина, заполняющий дверной проем, невероятно высокий, затем, пошатываясь, проходит мимо меня на тротуар, где вытягивает руки и шею навстречу холоду.

– Простите, – говорит он, поворачиваясь ко мне. – Мы паяли все утро, и здесь чертовски жарко. Он вытирает пот со лба клетчатой банданой и улыбается мне. Это белый парень, лет тридцати пяти, с выдающейся мускулатурой, растрепанными волосами, непонятного цвета между светлыми и рыжими, морщинками в уголках глаз и россыпью веснушек на щеках. – Вы из журнала? – спрашивает он.

– Да, – говорю я, – Вивиан Пэрри. Вы Джек Фрост?

– Зовите меня Чарли. Судя по электронному письму, вы пришли посмотреть на снег.

– Да.

– Хорошо, – говорит он, снова открывая дверь и пропуская меня внутрь. – Могу я взять ваше пальто?

Может. Как только дверь закрывается, сухое тепло начинает покалывать мою кожу, вызывая капельки пота на затылке. Снимая верхнюю одежду, я следую за Чарли вглубь склада – беспорядочное нагромождение коробок, гофрированных трубок, вилочный погрузчик и несколько рабочих, двое из них с оголенной грудью, включая одного, склонившегося над сварочной горелкой. Мои ноздри щекочет запах паленых волос.

– Простите. Я знаю, что здесь как на экваторе. Проблема с трубами. Вам нужен только снег или вся эта погодная канитель? Например, дождь, туман и все такое? Мы работаем над эффектом молнии, но он будет готов только в следующем году.

– Я бы хотела увидеть их все, пожалуйста. Все те, которыми пользуются в театре.

– Конечно, – говорит он, подзывая меня к переделанному столу для пинг-понга. – Проходите. Давайте начнем отсюда. – Облокотившись на стол, он открывает ноутбук, крышка которого испещрена наклейками. Я готовлю ручку. – Итак, вы, вероятно, уже в курсе, но самое дешевое, что можно сделать, когда нужен эффект шторма, – это вообще не использовать никаких эффектов, – говорит он. – Просто попросите актеров притвориться, что они попали в шторм. Позвольте словам сделать свое дело. Свистите и надувайте щеки, верно? Следующий шаг – это звук, который может означать все, от катящегося по полу пушечного ядра до громовой машины за кулисами и какой-нибудь необычной настройки динамиков. Затем вы добавляете свет, мигающий, резкий, тусклый, какой угодно. Во времена Елизаветы в театрах для создания эффекта молнии использовали порох и фейерверки. Поэтому театры елизаветинской эпохи часто сгорали дотла. – Он смеется, и я вторю ему. – Ага, – продолжает он, – в общем, не рекомендую. Итак, у нас есть актерская игра, звук, свет, а затем, совсем недавно добавился проектный дизайн. Я запрограммировал пару сэмплов. – Он включает программу, выпуская завитки и завитушки, и когда наши головы соприкасаются у экрана, я чувствую запах его пота и еще один аромат, сладкий, с цитрусовым привкусом, напоминающий апельсин, солнечный свет.

Когда программа заканчивается, Чарли подводит меня к металлической арке, снабженной трубами разной толщины.

– Когда вы готовы перейти к реальным вещам, дождь – самое простое. Берется отрезок трубы из ПВХ, вроде этой, в нем проделываются отверстия. Ширина и количество определяют интенсивность. – Он указывает на водосток в бетонном полу. – Разгребаете перекрытие, чтобы уменьшить сток, строите желоба внизу и следите за тем, чтобы в костюмерной было много нескользящей обуви. Давайте начнем с моросящего дождя.

Он щелкает переключателем на панели управления, заключенной в пластик. Жужжание, порыв, а затем легкая струя охлаждает мою кожу. Я отодвигаюсь, прикрывая свой блокнот. Одна из техников, женщина с квадратным лицом, возможно, латиноамериканка, коротко подстриженная и в футболке с надписью «Артисты делают это вживую», бежит под брызги, резвясь, как спаниель, а капли затуманивают ее очки.

– Потрясающе! – восклицает она.

– Коринн всегда пытается превратить рабочее место в конкурс мокрых футболок, – говорит Чарли с любовью и достаточно громко, чтобы его услышали. – Она считает, что это свобода выражения мнений. Я говорю, что это домогательство.

Он переключает режим с мороси на ливень, и Коринн убегает. Как только вода стекает, он отводит меня обратно под арку и показывает мне снежную люльку, приводимую в действие ручным приводом, который издает тихий чавкающий звук, выбрасывая шквал пластиковых хлопьев. Затем он демонстрирует нечто большее – усовершенствованная модель, срабатывающая дистанционно. Сначала по спирали опускается всего несколько снежинок, но вскоре вокруг меня кружится снежная буря, разлетаясь кусочками пластика, которые застревают в моих волосах.

– Да, – говорит он, – для снежков это не очень хорошо, но если выстроить их в линию по три-четыре на сцене, то можно устроить неплохую бурю. Особенно если разместить парочку таких чудовищ за кулисами. – Он указывает на приземистый аппарат, из которого выходит трубка, напоминающая изображение слона на картинах кубистов. Он направляет трубку чуть левее меня и включает ее. Налетает ветер, несущий еще больше пластиковых хлопьев, достаточно сильный, чтобы заставить кончики моих волос подниматься и танцевать.

– А вот и гвоздь программы, – говорит он, указывая вверх на маленькую металлическую коробку, обращенную к круглому вентилятору. – Театральный снег, который на ощупь действительно похож на снег. Ну, почти. – Он заводит машину. – Только не пытайтесь ловить его ртом. На девяносто процентов он состоит из воды, остальные десять процентов в принципе безвредны, но по вкусу напоминают хозяйственное мыло.

Он щелкает выключателем, и затем, как и обещал, снег кружится вокруг меня, скапливаясь у моих ног, тая, скользя по моей коже. Я наклоняюсь и пытаюсь набрать немного в ладонь, но он проходит сквозь пальцы, скользкий, странно теплый.

– Быстро сохнет и не оставляет следов, поэтому не представляет опасности для актеров, – гордо говорит Чарли.

– Никогда не видела подобного эффекта, – восхищаюсь я. Это кажется таким правильным для театра, природа сделала его безопасным, предсказуемым и временным. Глядя мимо машины вверх, через стеклянную крышу, я вижу, что на улице начал падать снег – настоящий снег – и я могу представить, как другие, более дикие хлопья опускаются на машины, покрывают бетон, покрывают раны и шрамы города, словно марля. Чарли нажимает кнопку, и машина с ворчанием останавливается.

Затем мы переходим к генераторам тумана: маленькому ручному распылителю и распылителю побольше на колесиках. Он включает тот, что побольше, и почти сразу же наружу выкатывается тошнотворная муть с запахом прогорклой детской присыпки, запутываясь в наших ногах, затем поднимаясь.

– Здесь есть компрессор, если вы хотите, чтобы ваш туман был на уровне «Призрака оперы», – говорит он. – И еще есть дымовая машина, но, честно говоря, она больше для ночных клубов.

– Это мы можем пропустить, – соглашаюсь я. – В электронном письме вы упомянули, что у вас есть новый аппарат для создания густого тумана?

– О, да! – говорит он. – Мы возимся с ним уже несколько месяцев, и я почти одержим этим. Он не так уж сильно отличается от обычного тумана, но ощущается на коже гуще, тяжелее и влажнее. Прямо сейчас он слишком сильно рассеивается на открытом пространстве, но в конце концов мы добьемся правильной консистенции. В боковой комнате. Туда.

Он ведет меня тем же путем, каким я вошла, через дверь в маленькую комнату, где стоит единственный стол, на котором лежит компактное серое приспособление с коротким шлангом, снаружи покрытое каменистым пластиком. Чарли включает его, и сначала он только жужжит, но вскоре туман расползается вокруг, не мучнисто-серый, а блестящий, эффектно-белый, как выбеленная кость. Я смотрю на улыбающегося Чарли, но через несколько секунд его окутывает туман. Его белозубая улыбка исчезает первой.

Я смотрю, как исчезают мои пальцы и руки. Затем расплывается даже мое предплечье. Дыхание становится быстрым, неглубоким. Чтобы успокоиться, я подношу ладонь к лицу.

– Это твои пальцы, – шепчу я. – Это твоя рука.

Но я чувствую, как струйки тумана проникают в мой нос и горло с каждым судорожным вдохом, наполняя меня, выбеливая изнутри. Часть меня хочет этого. Исчезновения. Небытия. Хочет этого так сильно, что, если я немедленно не выйду из комнаты, это желание может никогда не закончиться.

Я не вижу двери, но, спотыкаясь, бреду туда, где она может быть, и шиплю, скребя костяшками пальцев по шлакоблоку, ощупывая стены в поисках ручки, пока кто-то не хватает меня.

– Эй, – говорит Чарли. – Эй! – Он продолжает обнимать меня одной рукой, пока выключает машину. Затем он наполовину тянет, наполовину тащит меня несколько шагов в коридор, где я резко сажусь с унизительным «Уф-ф» и остаюсь сидеть, склонив голову, обхватив руками колени.

– Простите, – говорю я. – Воздух. Я не могла…

– Все в порядке, – говорит он, опускаясь на колени рядом со мной. – Сейчас можете дышать?

Я киваю.

– Не знаю, что случилось, – суетится он. – Возможно, Даррен что-то напутал с формулой и не сказал мне. На самом деле это даже безопаснее, чем настоящий туман. Должен быть безопаснее. У вас аллергия? Или астма? У вас отекло горло? Один из наших парней, Джоэл, раньше работал врачом «скорой помощи». Я могу позвать его.

– Нет. Я в порядке. Правда. – Или нет. Но врач «скорой помощи» ничего не сможет исправить.

– Ладно, – говорит он. Он достает из кармана бандану и вытирает лоб. – Видимо, тут ваш милый, дружелюбный очерк превращается в какое-то разоблачение?

– Типа: «Специалист по практическим эффектам пытался задушить критика»? – Тогда он улыбается и, чертовы зеркальные нейроны, я улыбаюсь в ответ. – Готовы к формальному интервью? – спрашиваю я.

– Если вы сами готовы.

– Конечно, – говорю я, разворачиваясь и поднимаясь, чтобы встать. – Но погодных явлений с меня достаточно. Может, здесь поблизости есть какое-нибудь кафе? Или тихий бар?

– Прямо через дорогу есть местечко, которое обычно пустует в это время.

Мы входим в некое обитое красным бархатом ночное заведение, которое, должно быть, выглядит шикарно в два часа ночи, но глубоко угнетающе двенадцать часов спустя. В баре я беру апельсиновый сок для Чарли и водку с тоником для себя. Обычно я не пью так рано, но я говорю себе, что сахар в тонике поможет моей нервной системе восстановиться. Я почти верю самой себе.

Мы устраиваемся на банкетке цвета засохшей крови. Я ставлю свой диктофон на покрытый пылью стол, включаю его и спрашиваю его, как он увлекся театральными эффектами (двойная специальность – драматургия и инженерное дело), какой его продукт пользуется наибольшим спросом (снежная люлька с механическим приводом) и о трудностях создания зимних сказок в помещении. К тому времени, как я допиваю второй бокал, а он описывает ошеломляющее фиаско во время школьной постановки «Когда мы, мертвые, пробуждаемся»[17]17
  Последняя пьеса норвежского драматурга Генрика Ибсена, написанная в 1899 г.


[Закрыть], я понимаю, что почти получаю удовольствие. В конце интервью я пожимаю ему руку, не вздрогнув, чувствуя силу его пожатия, мозолистые пальцы. И я на мгновение задумываюсь, каково это – быть настоящим человеком, по-настоящему жить в своем теле.

– Хорошо, – говорю я, убирая диктофон в сумку. – Я расшифрую интервью перед сегодняшним представлением. Спасибо.

– На что идете?

– «Белая болезнь».

– Да ладно! Обожаю Чапека.

– Серьезно? – Я делаю мысленную заметку перестать недооценивать театральные вкусы тех, кого я встречаю.

– Да, серьезно. «R.U.R.»[18]18
  Пьеса Чапека.


[Закрыть] – первое представление, над которым я работал в колледже. Слушайте, у вас случайно нет лишнего билета? – интересуется он.

– Только мой, – говорю я. Но затем слышу, как добавляю: – Если вы действительно хотите, я могу написать пресс-агенту и попросить еще один для вас.

– О, да! Определенно. Но только если это не доставит особых хлопот.

– Это бесплатный билет на малобюджетное шоу малоизвестного чешского автора. Насколько нечто подобное может доставить хлопоты? У меня есть ваш номер в электронном письме. Я свяжусь, если получится.

Он провожает меня до тротуара, а затем возвращается на склад, пока я направляюсь к центру города, ощущая на щеках последние хлопья настоящего снега, более мягкие и холодные, чем те, что выпали из автомата Чарли. Я не уверена, почему я пообещала Чарли билет. Головокружение от тумана, может быть. Или исполнение утренних решений. Или потому, что он видел во мне, пусть и ошибочно, настоящую, цельную личность, о которой стоит заботиться. Кроме того, какой вред может принести билет?

Или это то, о чем говорила миссис Линкольн?

Я снова включаю телефон и готовлюсь написать публицисту, когда замечаю уведомление на голосовой почте. Что за монстр до сих пор оставляет голосовую почту? Включаю и узнаю монстра по имени Пол Дестайн.

Я смотрю на телефон, на руку, держащую его, на пятна чернил, все еще покрывающие подушечки каждого пальца. Они похожи на чьи-то другие пальцы. Я нажимаю на значок вызова.

– Детектива Дестайна, пожалуйста, – говорю я офицеру, который принимает звонок. – Это Вивиан Пэрри, перезваниваю по его сообщению. – В трубке раздаются гудки, и я слышу немелодичные звуки джазового саксофона. Дестайн отвечает.

– Мисс Пэрри?

– Да.

– Как я уже сказал, мы связались с семьей погибшего, поэтому я могу сообщить вам его имя, если хотите.

«Хочу» – неподходящее слово. Однако другого у меня нет.

– Давайте.

– Винни Мендоса. Тридцать семь лет. Вы его знаете?

– Я же сказала, что не знаю.

– Ну, у вас общие занятия. Иногда он работал в баре «Джиггер»…

– Я пью там, детектив. Я бы не назвала это занятием.

– Мисс Пэрри, если позволите, он также подрабатывал рабочим сцены в театре на Четвертой.

Я знаю это место. Это бывшая католическая школа с тщательно продуманной архитектурой сцены, на месте бывшего актового зала. Если вы закроете глаза и внимательно прислушаетесь, то все равно услышите, как монахини бьют учеников подручным молитвенником. Я никогда не встречалась ни с кем из рабочих сцены.

– Как я уже сказала вчера, я ни разу его не видела. Моя работа не часто приводит меня за кулисы. – Затем мне приходит в голову более мрачная мысль. – Зачем вы мне это рассказываете? Вы сказали, что это была передозировка. Все-таки что-то другое? Кто-то его убил?

– Если бы кто-то это и сделал, мистер Мендоса, вероятно, не заметил бы. Эксперт подтвердил наличие фентанила. Много. И я говорю только о лопнувших венах и следах от уколов, которые я увидел, но если кто-то уколол мистера Мендосу, то этот кто-то часто находился рядом. Еще есть вопросы?

– Нет, достаточно. Спасибо.

– Ничего риторического?

– Спасибо, нет. Не сегодня.

– Будьте осторожны, мисс Пэрри, – говорит он с хрипотцой, которую я почти могу принять за смех. – Приходите в участок, когда сможете, и подпишите отчет. А пока берегите себя.

Я нажимаю кнопку, чтобы завершить звонок. Затем пишу Чарли: «Сори, позвонила пресс-агенту, на шоу аншлаг». И затем еще одно сообщение: «Спасибо за снежную бурю!» Я слегка съеживаюсь, ставя восклицательный знак. Но я представляю, как это написал бы тот, кто действительно испытывал раскаяние, кто чувствовал хоть что-то.

Я снова поворачиваюсь навстречу ветру, позволяя ему щипать мои глаза, пока они не начинают слезиться. Затем я сужаю взгляд, пока в нем не остается только серый квадрат тротуара прямо перед мной, и иду сквозь холод домой.

Глава 6
Парадокс актера

Я училась на втором курсе театрального факультета, когда впервые столкнулась с «Парадоксом актера» Дидро, написанного в виде диалога. Одна сторона утверждает, что исполнитель действительно переживает всю боль и удовольствие персонажа. Другие парируют, мол, актеры имитируют эти чувства: на поверхности – эмоциональный вихрь, внутри – полная отрешенность. В конце диалога Дидро придерживается второго мнения, решая, что лучшие актеры ничего не чувствуют. Все маска. Лица нет. Тогда мне не понравился его вывод. Я была слишком восприимчива, слишком чувствительна, слишком стремилась раствориться в роли и слишком пугалась, когда мне это удавалось. С тех пор я стала жестче. И мне это нравится. Именно так я играю эту единственную, нетребовательную роль: самой себя. Для коллег, для публицистов, для мужчин, с которыми я встречаюсь и которых редко вижу дважды, я настолько убедительна, насколько это необходимо.

Но моему психиатру, доктору Барлоу, который арендует элегантный кабинет в грандиозном здании недалеко от Риверсайд-драйв, эта хрупкая маска не подойдет. Я должна показать ей не только панцирь, но и то, что она на самом деле хочет увидеть, – дрожащее существо под ним. Это тоже игра. Но более сложная, двойная роль, требующая полного отождествления с персонажем.

Я осмеливаюсь на это только в течение ежеквартальных пятидесяти минут на ее чрезвычайно удобном диване. Зачем вообще на это осмеливаться? Потому что я скучаю по актерству, по настоящему актерству, как выжженная лужайка скучает по дождю, как ребенок скучает по груди матери. И еще потому, что она выписывает рецепты.

В утро вторника, после долгой ночи, проведенной за обсуждением правок в статье о погодных эффектах, которую я первым делом отправила в понедельник, я захожу в фойе в два раза больше моей студии и скольжу по мраморному полу. Я отмечаюсь у швейцара, пуговицы его пальто блестят, как медная дверная ручка, которую он снова отполирует, как только я войду. В приемной я шепчу свое имя секретарше и, устроившись поудобнее, принимаюсь листать глянцевый журнал. В этот момент из внутренней двери появляется женщина в пальто цвета яйца малиновки и спешит мимо меня. Рот прищурен, конечности напряжены, она моргает, чтобы не расплакаться. Доктор Барлоу, опять поскупилась на рецептик.

Услышав свое имя, я вхожу в ту же дверь и шаркающей походкой иду по короткому, устланному ковром коридору в ее кабинет, осторожно снимаю пальто и устраиваюсь на бежевом кожаном диване, мягком и глянцевом, как бриошь. Только после этого я устанавливаю краткий зрительный контакт и вяло улыбаюсь. Доктор Барлоу приглаживает волосы, поправляет очки на цепочке из бисера и улыбается в ответ. Шарф – ярко-желтый, почти того же оттенка, что и полицейская лента, – свободно лежит на ее плечах и спускается по груди.

– Как у тебя дела, Вивиан? – спрашивает она своим хриплым голосом, карандаш зависает над блокнотом.

– Хорошо… наверное, – говорю я, отводя взгляд. Мне нравится начинать с застенчивости, определенной сдержанности, затем постепенно увеличивать зрительный контакт и разжимать руки и ноги, пока она не поверит, что мы установили взаимопонимание. Это прекрасный мутуализм[19]19
  Форма взаимополезного сожительства, когда присутствие партнера становится условием существования каждого их них.


[Закрыть]. Она получает удовлетворение от того, что установила терапевтическую связь с замкнутым пациентом. Я получаю пузырек. И если повезет, что-нибудь еще – частичку ощущения, каково это – растворяться в роли, задаваться вопросом, вернусь ли я когда-нибудь.

Я еще глубже погружаюсь в диван и начинаю с урезанного ритма, делая свой голос мягче и выше, позволяя ему подниматься в конце большинства фраз.

– С работой все в порядке. Наверное. Я стала лучше питаться, – говорю я. – Может, не три раза в день. Не каждый день. Но я не работаю во время ланча, как мы договаривались. Сократила потребление кофе. – Я делаю паузу, ожидая, заглотит ли она наживку.

– Правда? – спрашивает она. – И почему же?

– Я плохо сплю, – говорю я. Что неправда. Таблетки, которые дала мне Жюстин, заставляют мир отступить за считаные минуты. Забвение по требованию. Но в том-то и дело, что это привилегия. Человек так быстро к ним привыкает. Поэтому я хочу большего. В пузырьке с моим именем и минимум три повторения.

– Ты не можешь заснуть или постоянно просыпаешься?

– И то и другое. Наверное? – Я поднимаю на нее глаза, всего на мгновение, затем они снова опускаются к моим коленям, хореографическая последовательность настроена на внутренний счет восемь.

– И мне снятся кошмары. – Это, по крайней мере, правда.

Хотя таблетки обеспечивают мне такой крепкий сон, что я обычно не помню детали.

– Какой-нибудь конкретный кошмар? – Она подается вперед, теперь в ее голосе слышится мурлыканье, как у кошки перед прыжком.

– Это больше похоже на фотографию. Лицо. – Вранье.

– Ты знаешь, чье это лицо?

– Вроде того? Я имею в виду, я его не знаю, но… – Я замолкаю и даю ей увидеть, как мой взгляд устремляется к коробке с салфетками на подставке возле дивана, хотя я не тянусь к ней. Пока нет. Следующие слова я преподношу как милость, подарок, украшенный оборками из лент: – Я нашла тело.

– Тело? – спрашивает она, наклоняя ко мне голову и туловище. – Ты имеешь в виду мертвое тело, Вивиан?

– Да, – говорю я. Она наслаждается процессом, и я тоже наслаждаюсь, купаясь в полноте ее внимания. – Это случилось неделю назад или около того. Я собиралась на ланч и срезала путь через парк возле своего дома, а он был под деревом. – Я прерывисто вдыхаю, поднося руки к лицу. У меня дрожат губы. Не слишком ли сильно?

Доктор Барлоу, похоже, так не думает.

– Не торопись, – говорит она. Ее голос спокоен, как горное озеро без ряби, но она подалась на краешек стула. – Вероятно, об этом больно вспоминать.

– А должно? – спрашиваю я. Я держу паузу столько, сколько осмеливаюсь, затем даю ей увидеть, что успокаиваюсь. – У него была передозировка. Так сказали в полиции. Мне пришлось пойти в участок. У меня сняли отпечатки пальцев. Я не знала этого человека, я просто нашла его. Но я чувствую…

– Да? – говорит доктор Барлоу.

– Я чувствую себя… не знаю… каким-то образом виноватой? Как будто я должна была что-то сделать. Несмотря на то, что он был мертв за несколько часов до того, как я там оказалась. Как будто я могла спасти ее. – Я не знала, что скажу «ее» до того, как произнесла это. И это заставляет меня на мгновение выйти из роли, потому что я не уверена, был ли этот слог подлинной оплошностью или блестящей импровизацией. В любом случае я знаю, что доктор Барлоу не оставит ошибку без внимания.

– Ее? – спрашивает она, и… О, по этому озеру теперь идет рябь. – Ты же вроде нашла мужчину?

– Да, – киваю я. – Извините. Его. Я имела в виду «его». – И теперь я тянусь за салфеткой, удерживаю ее перед лицом, словно вуаль.

– Но ты сказала «ее», – настаивает она. – Интересная подмена, ты так не думаешь?

– Разве? – картинно удивляюсь я. – Не уверена. – Но я уверена. И следующей части не избежать. Так что я позволила персонажу, этой грустной и пресмыкающейся версии себя, какой я была раньше, говорить дальше. – Может быть, я думала о своей матери? Мне всегда казалось, что если бы я была там…

– Посмотри на меня, Вивиан, – говорит доктор Барлоу. Я качаю головой. – Пожалуйста, – просит она.

Я поднимаю на нее свои влажные глаза. И вот наступает момент, на который я надеюсь, когда я настолько вжилась в роль, что могу доверять словам и вихрю их действия. Я внутри и снаружи одновременно. Наблюдаю за собой с высоты, когда наворачиваются слезы. Удовольствие на грани эротики, почти невыносимое.

– Из того, что ты рассказывала о своей матери и об этом человеке в парке, ты ничего не могла сделать ни в том, ни в другом случае. Лопнувший аппендикс, передозировка – ты не можешь нести за это ответственность. Ты можешь скорбеть об этих потерях, но ты не можешь брать на себя ответственность за них, ясно?

– Это просто… – И слезы льются быстрее, стекая по обеим щекам, а предложение не закончено. Я прерывисто вдыхаю. – Ладно, – говорю я, и это слово звучит как причитание. – Вы правы.

– Ты сердишься на меня, Вивиан?

– Нет-нет, – говорю я с искренним удивлением. – Конечно нет. С чего бы мне злиться?

– Потому что я попросила тебя лучше заботиться о себе, обедать даже в те дни, когда ты пишешь. Если бы ты не согласилась попробовать, ты бы не оказалась в парке.

Даже так глубоко войдя в роль, я вынуждена подавить улыбку. Психиатры, всегда переключают внимание на себя.

– Нет, – говорю я. – Я не сержусь.

– Ну, я бы поняла, если бы…

– Нет, – перебиваю я, вытирая слезы. – Вовсе нет. Я думаю, вы действительно помогаете мне. Я стала лучше есть и теперь хочу лучше спать. Но с этими снами… Я не могу… Я не… – Тут я замолкаю, но ее сжатые губы дают понять, что я должна продолжить. – Разве вы не можете выписать мне что-нибудь? Чтобы я спала крепче? Не навсегда. Просто до тех пор, пока шок от обнаружения тела не пройдет и я не перестану бояться.

– Ты имеешь в виду снотворное?

– Наверное? – Я позволяю своему голосу дрожать, пока он практически не становится вибрато.

Доктор Барлоу берет папку с бокового столика, в которой хранится моя карта. Она переворачивает страницы и хмурится. Плохой знак.

– Мне жаль, Вивиан, – говорит она. – Но я не думаю, что смогу. Снотворное противопоказано всем, кто перенес серьезный депрессивный эпизод.

– Но я была в порядке десять лет, – умоляю я, широко раскрыв глаза. – Даже больше.

– Правда? – спрашивает она. – Да, ты выживаешь, но, судя по тому, что ты мне рассказываешь, и по тому, что я считаю периодическим отсутствием аффектации, я бы сказала, что депрессия остается, как бы хорошо ты ее ни маскировала. Прямо сейчас таблетки, представленные на рынке, имеют слишком много побочных эффектов. Ты же не хочешь снова оказаться в лечебнице, не так ли?

Не хочу. Уже не в первый раз задаюсь вопросом, почему я не выбрала врача, который легче выписывал бы рецепты. Но я знаю ответ. Не каждый врач разрешает мне выступать. Не каждый врач ценит мою работоспособность, ценит талант, который я вырезала из себя в своей решимости остаться в живых, какой бы полупустой и ограниченной ни была эта жизнь. Я хочу ее одобрения. Я хочу ее аплодисментов. И в эти странные недели, прошедшие с тех пор, как я встретилась с Дэвидом Адлером, с тех пор, как границы между театром и жизнью стали размываться, я хочу ее таблеток. Которые она мне не дает.

– Неужели нет ничего, что могло бы мне помочь? – спрашиваю я. Персонаж, эта впечатлительная девушка, ускользнула. Сейчас мне ничего не остается, кроме как снова надеть мою повседневную маску и выдержать остаток терапевтического часа.

– Ты можешь воспользоваться снотворным, отпускаемым без рецепта, и посмотреть, сработает ли оно. – Она откидывается на спинку стула. – Или мелатонин. Старайся не заниматься спортом и не работать за компьютером по крайней мере в течение часа перед сном. Даже чашка ромашкового чая часто помогает. – Если бы я могла ошпарить доктора Барлоу этой самой чашкой прямо сейчас, мне бы это чрезвычайно помогло. – Если не поможет, лоразепам обладает седативными свойствами, поэтому попробуй принять половинку таблетки поздно вечером – целую, если все-таки не сможешь заснуть.