Текст книги "Карл Шмитт сегодня"

От «регулярной войны» к возвращению «справедливой войны»

«Прежде всего, у государственных мужей должна быть способность отличать друзей от врагов», – пишет Ирвинг Кристол, один из главных американских неоконсерваторов, в газете своего сына Уильяма «The Weekly Standard»[29]29
  «The Neoconservative Persuasion» // The Weekly Standard, 25 августа 2003.


[Закрыть]. Карл Шмитт, очевидно, признал бы справедливость этого тезиса – и в его дескриптивной части, и в нормативной. По его мнению, сама сущность политического состоит не столько в фактической враждебности, сколько в возможности различения или определения (публичного) друга и (публичного) врага, то есть не в борьбе, а в возможности борьбы. Другими словами, политика предполагает конфликтность: строго пацифистский взгляд на социальную жизнь является аполитичным. Поэтому недостаточная определенность врага в политике оказывается одной из наибольших опасностей.

Впрочем, Шмитт не подписывается под известной формулой Клаузевица, гласящей, что война – не более, чем продолжение политики другими средствами. Напротив, как он подчеркивает, эта дифиниция «для того, кто пытается определить природу политики, не исчерпывает значение войны»[30]30
  Carl Schmitt, La notion de politique, op. cit., p. 197. См. также: Carl Schmitt, «Clausewitz als politishcer Denker. Bemerkungen und Hinweise» // Der Staat, Berlin, VI, 1967, 4, pp. 479–502.


[Закрыть]. Сама война, как и исключительное положение, о котором мы будем говорить далее, является предельным понятием (Grenzbegriff). Она, несомненно, продолжает политическое, поскольку последнее предполагает враждебность, но не сводится к нему, поскольку обладает собственной сущностью. Шмитт, в действительности, напоминает о том, что если у войны есть своя оптика и собственные правила, они «предполагают, что политическое решение, указывающее на врага, уже состоялось как факт»[31]31
  Ibid., p. 72.


[Закрыть]. Утверждая, что политика даже в мирное время обладает конфликтными свойствами, Шмитт занимает позицию, близкую к взглядам Клаузевица, но не смешивающуюся с ними; скорее, она должна дополнить их и превзойти. Клаузевиц видит то, что есть в войне от политики, а Шмитт – то, что в политике есть от конфликта.

Шмитт разрабатывает политическую концепцию враждебности. Враг, по его мнению, должен рассматриваться политически: он должен оставаться политическим врагом, то есть противником, с которым сражаются, но с которым при этом однажды можно будет заключить мир. В оптике «jus publicum europaeum»[32]32
  «jus publicum europaeum» (лат.) – «публичное европейское право», руководившее ранее международными отношениями в Европе; одно из основных понятий анализа Шмитта. – Прим. перевод.


[Закрыть]* мир, очевидно, остается целью войны: любая война приходит к естественной развязке – к заключению мирного договора. А поскольку только с врагом можно заключить мир, постольку воюющие стороны взаимно признают друг друга. Подобное признание (Другого – одновременно в его тождественности и отличии) является самим условием возможности мира, так как к заключению мира можно пригласить только ту воюющую сторону, которая была предварительно признана. Именно это позволяет Шмитту утверждать, что абсолютная или тотальная война была бы, со строго политической точки зрения, катастрофичной, что в той мере, в какой она стремится уничтожить врага, она приводит к исчезновению основополагающего элемента политического[33]33
  См.: Mika Ojakangas, A Philosophy of Concrete Life. Carl Schmitt and the Political Life of Late Modernity, SoPhil, Jyväskylä, 2004, pp. 71–72.


[Закрыть].

О «регулярной войне», характерной для вестфальского порядка, основанного на «jus publicum europaeum», заменившем, в свою очередь, старую «respublica christiana», Карл Шмитт говорит, что это та война, в которой воюющие стороны «и в войне уважают друг друга как противников и не подвергают друг друга дискриминации как преступников, в результате чего заключение мира возможно, более того, оказывается нормальным, само собой разумеющимся окончанием войны»[34]34
  Carl Schmitt, Théorie du partisan // La notion de politique – Théorie du partisan, Calmann-Levy, Paris, 1972, 2e ed.: Flammarion, Paris, 1992, p. 212. (Русский перевод: Карл Шмитт. Теория партизана. М.: Прогресс. 2007. С. 20. – Далее цитаты из «Теории партизана» К.Шмитта приводятся по этому изданию).


[Закрыть]. Война, проводимая согласно старому праву народов, подчиняется правилам, закрепляющим, например, поведение войск по отношению к пленным и к гражданскому населению, уважение нейтральных сторон, неприкосновенность послов, правила сдачи укреплений, способы заключения мирного договора. На практике она никогда не нацеливается на свержение суверена или на изменение режима той или иной страны, поскольку чаще всего отвечает простым территориальным претензиям. Наконец, эта война всегда должна быть исключительно межгосударственной. Государство обладает одновременно монополией на легитимное насилие (Макс Вебер) и монополией на политическое решение (Шмитт), следовательно, запрещены частные войны и семейные вендетты (этот запрет постепенно распространится и на дуэли). А это также означает, что индивиды теперь могут быть (публичными) врагами только в качестве членов или граждан определенного государства, а не в качестве собственно индивидов. В вестфальском порядке «jus publicum europaeum» признается за каждым суверенным государством, поскольку это право составляет часть его конститутивных свобод и прав. Подобная система исключает саму идею «международной полиции». Кроме того, она признает легитимность нейтралитета третьих сторон.

С точки зрения Шмитта, огромная заслуга «jus publicum europaeum» состоит в том, что средневековое учение о «справедливой войне», вдохновлявшееся моралью, оно заменило политической доктриной «войны по формам», или «оформленной войны» (Ваттель). Именно тогда, когда утвердились суверенные государства, в частности по отношению к Римской церкви (вследствие «нейтрализации» религиозных войн, разделявших и разорявших Европу), эта новая доктрина была введена в действие. Что привело, прежде всего, к признанию равной суверенной правосубъектности и равного суверенитета государств, а затем – к акцентуации уже не «jus ad bellum» (условий, которые позволяют начать войну), а «jus in bello» (условий, в которых должна развертываться война). Поэтому теперь не война допускается, когда объявляется справедливой, а враг становится «справедливым» в той мере, в какой он признан. Следовательно, война между государствами становится фундаментально симметричной, она строится по образцу дуэли, в которой противопоставлены противники, взаимно признающие aequalitas[35]35
  «aequalitas» (лат.) – равенство. – Прим. перевод.


[Закрыть] друг друга и соблюдающие правила одного и того же кодекса. Благодаря формальному понятию «justus hostis», признанного врага, статус публичного права, приписываемый войне, превращает ее в урегулированное столкновение суверенных и формально равных государств, которое, по существу, «не больше чем дуэль между кавалерами»[36]36
  Ibid., p. 258. (Русский перевод: С. 82).


[Закрыть].

Шмитт, никоим образом не считая, будто война освобождает от норм права, напротив, неустанно доказывает, что она должна быть подчинена принципам «jus in bello». Как пишет Норберт Кампаньа, «шмиттовское понятие войны – это в своей основе понятие юридическое»[37]37
  Norbert Campagna, Le droit, la politique et la guerre. Deux chapitres sur la doctrine de Carl Schmitt, Presses de l’Universite Laval, Quebec, 2004, p. 12.


[Закрыть]. «Jus publicum europaeum», определявший границы, которые нельзя нарушать, не давал вооруженным конфликтам вырождаться в тотальную войну, то есть в «слепое взаимоуничтожение». Как пишет Шмитт, именно так была достигнута «рационализация, гуманизация и правовое оформление, одним словом ограничение войны»[38]38
  Carl Schmitt, Le Nomos de la Terre, Presses universitaires de France, Paris, 2001, p. 101. (Русский перевод: Карл Шмитт. Номос земли в праве народов jus publicum eurapeum. СПб.: Владимир Даль, 2008. С. 97. – Далее цитаты из «Номоса земли» К.Шмитта приводятся по этому изданию).


[Закрыть], то есть ее усмирение. Доктрина «войны по форме» равноценна ограничению войны, поскольку она делает невозможной войну на полное уничтожение. «Jus publicum europaeum» было основным katechon’ом, фактором, отсрочивающим возвращение справедливых войн в горизонте юридического универсализма. Следовательно, по Шмитту, война никогда не является целью в себе. По его мнению, она не имеет даже ценности в смысле символической (или эстетической) репрезентации человеческого существования: «военные ценности», как мы уже говорили, ему совершенно чужды. Подобная концепция войны, признавая неизбежность последней, явно служит делу мира. Если политика определяется содержащимся в ней элементом конфликтности, война полагается в качестве исключения, как мимолетный сбой нормального порядка вещей, коим является мир.

Тотальная война – та, которая, в противоположность регулярной, не признает никаких ограничений. Такой тип войны превозносится в библейском монотеизме, где она известна в виде «обязательной святой войны» (milhemit mitzvah), которую ведут против врагов Бога. В таком случае враг уже – не просто противник, с которым можно помириться, а олицетворение Зла, которое необходимо полностью уничтожить. В частности, в книге Иисуса Навина приводятся обстоятельные описания уничтожения врага, разрушения его городов, убиения женщин, детей и даже животных, надругательства над трупами и т. д. – причем все это представляется в качестве священного долга[39]39
  См.: D.J. Bederman, International Law in Antiquity, Cambridge University Press, Cambridge, 2001; Danilo Zolo, «Una “Guerra globale” monoteistica» // Iride, 2003, pp. 223–240 (включено в издание: Danilo Zolo, Trasgressioni, Firenze, 42, январь-апрель 2006, pp. 17–33).


[Закрыть].

Благодаря переработке христианскими теологами этого библейского учения в Средние Века возникнет доктрина справедливой войны («bellum justum»), которая уже не та война, которую явно желает Бог, а война, которую можно законно вести, лишь бы она подчинялась определенным правилам и условиям[40]40
  См.: Yves Leroy de la Briere, Le droit de juste guerre. Tradition theologique et adaptations contemporaines, Pedone, Paris, 1938; Frederick H. Russel, The Just War in the Middle Ages, Cambridge University Press, Cambridge, 1975; J.T. Johnson, Just War Tradition and the Restraint of War, Princeton University Press, Princeton, 1981; William Vincent O’Brien, The Conduct of Just and Limited War, Praeger, New York, 1981; Jean Bethke Elshtain (ed.), Just War Theory, Basil Blackwell, Oxford, 1991; United States Military Academy (ed.), Just War Reader, Thomson Learning, Stanford, 2004; Jean-Philippe Schreiber (ed.), Théologies de la guerre, Editions de l’Universite de Bruxelles, Bruxelles, 2006.


[Закрыть]. Классическими условиями справедливой войны являются правое дело, законная оборона, пропорциональность средств, крайний случай (как ее оправдание). Войну должен вести компетентный орган власти, ее целью должен быть мир, она должна соответствовать определенному «справедливому намерению», подчиняться определенным правилам во время ведения операций, не допускать бесполезных жертв и т. д. Как подчеркивает Данило Дзоло, это, по существу своему, земная война, которая предполагает наличие устойчивой «auctoritas spiritualis»[41]41
  «auctoritas spiritualis» (лат.) – духовная власть. – Прим. перевод.


[Закрыть], в частности – власти Римской католической церкви. Важный момент заключается в том, что эти правила действуют только для народов «respublica christiana», то есть не применяются к язычникам, «неверным», «варварам», «дикарям», пиратам и т. д., которые никогда не могут апеллировать в ним. В итоге получается, что все крестовые походы являются ipso facto справедливыми войнами, поскольку мандаты понтифика выступают в качестве разрешений на завоевание земель, принадлежащих нехристианским народам. Таким образом, безграничная враждебность выводится за пределы европейского мира. Теория справедливой войны вводит, соответственно, дискриминационную концепцию войны: если есть справедливые войны, бывают также и несправедливые. Но она же разделяет человечество на две части: против «неверных» и «варваров» все средства хороши.

Карл Шмитт в своем эссе 1938 года, посвященном «повороту к дискриминационному понятию войны»[42]42
  Carl Schmitt, Die Wendung zum diskriminierenden Kriegsbegriff, Duncker u. Humblot, München-Leipzig, 1938 (текст включен в издание: Carl Schmitt, Frieden oder Pazifismus? Arbeiten zum Völkerrecht und zur Internationalen Politik, 1924–1978, ed. Günter Maschke, Duncker u. Humblot, Berlin, 2005, pp. 518–597).


[Закрыть], относит начало разложения старого права народов к периоду около 1890 года. Завершится этот процесс во время Первой мировой войны, которая начинается еще в традиционных формах, однако с 1917 года выходит к войне нового типа. Эра современной справедливой войны начинается с подписания Версальского договора и желания союзнических держав предать суду императора Вильгельма II, обвиненного в «непомерных прегрешениях против международной морали и святости договоров», проявившихся, собственно, в том, что он начал войну. Так был забыт один из основополагающих принципов «jus publicum europaeum», согласно которому на Земле не может быть власти, у которой было бы право судить суверена (говоря словами Гоббса: «Non est potestas super terram quoe comparetus ei»[43]43
  «Non est potestas super terram quoe comparetus ei» (лат.) – нет власти на Земле, сравнимой с ним. – Прим. перевод.


[Закрыть]). Отныне того, кто объявляет войну, может посчитать виновным, которого необходимо судить и признать преступником. Последствия такого поворота событий окажутся катастрофичными. «Шмитт полагает, – пишет Норберт Кампаньа, – […] что войны, судя по всему, теперь уже не являются борьбой противников, которые признают взаимные права и равный статус друг друга, они все больше становятся полицейскими акциями, в которых полицейские силы международного порядка сталкиваются с государством, признанным агрессором. Война, таким образом, превращается в борьбу сил добра и зла, которая развертывается между теми, кто присваивают себе право судить, и теми, кого необходимо посадить на скамью подсудимых»[44]44
  Op. cit., p. 99.


[Закрыть].

Каким понятием является справедливая война современного периода – военным или политическим? Можно решить, что она выходит далеко за пределы требований простой вооруженной борьбы, однако в то же время нельзя не заметить, что она предполагает такое представление о враге, которое также выходит за пределы того собственно политического определения, которое Карл Шмитт дает этому термину. Справедливая война – это, в действительности, моральное понятие, которым Зло сразу же полагается в качестве абсолюта. Следовательно, это понятие оказывается в то же время антиполитическим, поскольку оно требует уничтожить врага, являющегося конститутивным элементом политического. Современная «дискриминирующая» война, – скажет Шмитт, – равноценна регрессу юридического понятия justus hostis к квазитеологическому понятию врага. Идеологическое присвоение понятия войны и принципа признания (или непризнания), в действительности, неизбежно приводит к превращению врага в преступника, того, кто вне закона. «Современная теория справедливой войны, – пишет Шмитт, – стремится именно к дискриминации противника, ведущего несправедливую войну. Сама война становится преступлением в уголовном значении этого слова. Агрессор объявляется преступником в самом что ни на есть уголовном смысле слова; он становится таким же outlaw, как и пират»[45]45
  Le Nomos de la Terre, op. cit., p. 122. (Русский перевод: С. 135).


[Закрыть].

Объявить врага преступником – значит, в определенном смысле, лишить его всякой политической претензии, то есть политически дисквалифицировать его. Преступник не может отстаивать мнение или идею, истинность или ложность которых приходится оценивать; он представляется существом, вредным по своей природе. Когда же борьба идет во имя того, что имеет абсолютное значение, тот, с кем борются, полностью лишается всякой ценности: он объявляется абсолютной не-ценностью. То есть криминализация врага влечет за собой устранение тех ограничений (Hegungen), которые были наложены на войну публичным европейским правом. «Введение (или повторное внедрение) моральной позиции в право, – пишет Жан-Франсуа Кервеган, – предполагает обращение к новому понятию врага, то есть понятию тотального врага, и приводит к преобразованию “ограниченной” войны, которой была классическая война суверенных держав, в правовом отношении равных, в войну тотальную»[46]46
  Jean-Fran^ois Kervegan, «Carl Schmitt et Tunite du monde”» // Les Etudes philosophiques, Paris, январь 2004, pp. 11–12.


[Закрыть]. Фактически, вместе с представлением противника как исчадия ада уничтожение врага, отождествленного с абсолютным Злом, становится нравственным императивом, действующим даже за пределами условий, необходимых для победы. Именно это и констатирует Карл Шмитт: «Войны такого типа будут непременно отличаться своим насилием и своей бесчеловечностью, поскольку, раз осуществлен выход за пределы политического, необходимо, чтобы они обесчещивали врага в нравственном и ином смысле, делая из него бесчеловечное чудовище, которое недостаточно оттеснить, а следует окончательно уничтожить»[47]47
  La notion de politique, op. cit., p. 75. «В теологической войне, – комментирует Норберт Кампаньа, – я хочу положить конец существованию другого, тогда как в политической войне, напротив, речь лишь о том, чтобы положить конец риску, создаваемому другим. В первом случае другой оказывается воплощением зла, а во втором он является лишь риском, с которым я вынужден иметь дело и с которым я должен помериться силами» (op. cit., p. 129).


[Закрыть].

Таким образом, справедливая война в современности сразу же приобретает двойной характер – неизбежно моральной войны и в то же время полицейской операции, нацеленной на наказание врага, воспринимаемого отныне в качестве преступника. Эта линия развития достигнет своего апогея вместе с радикальной (но временной) дисквалификацией всякого военного предприятия помимо оборонного, поскольку агрессорская война, определяемая в таком качестве в одностороннем порядке, приравнивается к уголовному преступлению.

Мысль, гласящая, что можно было бы окончательно устранить войну, восходит по меньшей мере к Эразму Роттердамскому, который в своей книге «Querela pacis»[48]48
  «Querela pacis» (лат.) – «Жалоба мира». – Прим. перевод.


[Закрыть]* утверждает, что «нет мира, пусть даже несправедливого, который не был бы предпочтительней справедливейшей из войн». Начиная со второй половины XVIII века распространяется идея, будто человечество способно постепенно прийти к тому, что аббат Сен-Пьер и Иммануил Кант называют «вечным миром». В следующем веке это убеждение закрепляется в самых разных кругах, но все они в равной мере наследуют философии Просвещения. Либералы считают, что «мягкая коммерция» постепенно сблизит народы, тогда как социалисты воображают, как будущее общество придет к упразднению всех причин конфликта, но и те, и другие причастны одному и тому же миротворческому и оптимистическому взгляду на «прогресс». История XX века сметет все эти надежды, однако пацифистская иллюзия не исчезнет окончательно.

Мы видим, что после Первой мировой войны сохраняется течение, продолжающее выступать за подавление и криминализацию войны. Именно явный провал этой позиции, а также сохранение идеала общества, в котором война бы окончательно исчезла, приводят сегодня к возрождению понятия справедливой войны, к легитимации войны моральным учением, отождествленным с идеологией прав человека, которая снова делает возможной войну на уничтожение, тем более что развитие техники сегодня позволяет разрабатывать вооружения невиданной разрушительной силы. Это уже не справедливая война в средневековом смысле, которой еще были известны некоторые ограничения, а справедливая война, ведущаяся во имя «человечества», «свободы» и «права». Уже в пакте Бриана-Келлога, заключенном в 1928 году, осуждалась не сама война как таковая, а право наций и государств начинать ее. То есть национальные войны были объявлены несправедливыми, тогда как международная война, ведущаяся во имя человечества, становилась в то же время новой справедливой войной. Опасность этого хода в том, что «он […] навязывает политике смертельно опасную иллюзию вечного мира, у которого есть все шансы превратиться в бесконечную войну»[49]49
  Etienne Balibar, «Prolegomenes a la souverainete: la frontiere, l’Etat, le peuple» // Les Temps modernes, Paris, ноябрь 2000, p. 55. См. также: Günter Maschke, «La decomposition du droit international» (интервью в издании: Krisis, Paris, февраль 2005, pp. 43–66).


[Закрыть]. Он сводится к формуле: «Perpetual war for perpetual peace» – «Вечная война ради вечного мира».

Карл Шмитт убежден в том, что «политический мир – это не универсум, а плюриверсум»[50]50
  La notion de politique, op. cit., p. 95.


[Закрыть]. Обосновывается это тем, что человечество – это либо биологическая категория, либо моральная; это не политическое понятие. Шмитт цитирует известное высказывание Прудона: «Тот, кто говорит о человечестве, стремится обмануть». «Когда одно государство борется с политическим врагом во имя человечества, – поясняет он, – это не война человечества, но, скорее, одна из тех войн, в которых данное государство, противостоящее противнику, пытается перетянуть на себя универсальное понятие, чтобы отождествиться с ним, нанеся тем самым ущерб противнику»[51]51
  Ibid., p. 96.


[Закрыть]. «Понятие человечества, – добавляет он, – это идеологический инструмент, особенно полезный для империалистической экспансии». Понятия врага человечества, на самом деле, является внутреннее противоречивым, поскольку у человечества по определению не может быть врагов среди людей. Вот почему войны во имя человечества неизбежно приводят к лишению врага самого статуса человека: борьба во имя человечества обязательно требует того, чтобы ее враги были выведены за пределы человечества. А против того, кто находится вне человечества, все средства дозволены. Как только враг становится не просто актуальным противником, который завтра мог бы превратиться в союзника, а олицетворением Зла, «врагом рода человеческого», преступником, которого требуется наказать, тогда можно использовать все средства, позволяющие покончить с ним[52]52
  См.: Danilo Zolo, Chi dice umanitä. Guerra, diritto e ordine globale, Einaudi, Torino, 2000 (английский перевод: Invoking Humanity. War, Law and Global Order, Continuum, London, 2002); La guistizia dei vincitori. Da Norimberga a Baghdad, Laterza, Roma-Bari, 2006.


[Закрыть].

Еще 7 августа 1793 года член французского Конвента Гарнье де Сент предложил объявить английского государственного деятеля Уильяма Питта «врагом человеческого рода», чтобы у всех было право его убить. Вести бой во имя человечества – значит ставить самого себя на место того, кто способен издавать декрет, определяющий, кто является человеком, а кто – нет. В этом весь парадокс: любой дискурс, претендующий на устранение границ между людьми с целью расширения «нас» как понятия до всего человеческого вида в целом, приводит к воссозданию внутри самого этого человечества еще более радикальной линии разлома и исключения. «Лишь вместе с человеком, понимаемым в смысле абсолютной полноты человеческой природы, и именно в качестве оборотной стороны того же самого понятия, появляется его специфически новый враг – нелюдь [Unmensch]», – пишет Шмитт[53]53
  Le Nomos de la Terre, op. cit., p. 104. (Русский перевод: С. 103).


[Закрыть]. Война во имя морали – это, следовательно, образец самой бесчеловечной из войн. Абстрактный универсализм превращает противников в абсолютных врагов, а «гуманитарные» войны – в истребительные.

Следуя примеру революционной Франции, США постоянно заявляли, что защищаемые ими принципы отвечают интересам всего человечества. Как сказал уже Вудро Вильсон, флаг Соединенных Штатов – «это флаг не просто Америки, но и человечества»[54]54
  Woodrow Wilson, Thanksgiving Proclamation, 7 ноября 1917, цитируется по: Arthur S. Link et al. (ed.), The Papers of Woodrow Wilson, Princeton University Press, Princeton, 1966–1993.


[Закрыть]. «Мы в самом ближайшем будущем станем нацией крестоносцев», – отметил Ирвин Бэббитт в 1924 году[55]55
  Irving Babbitt, Democracy and Leadership [1924], Liberty Fund, Indianapolis, 1979, p. 337.


[Закрыть]. «Идеал Америки – надежда человечества» – заявил также и Джордж Буш в речи, произнесенной 11 сентября 2002 года, через год после терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне.

Шмитт также мог бы говорить не о «человечестве», а о «свободе». В разные моменты истории США неоднократно взывали к свободе, чтобы оправдать свои собственные завоевательные предприятия и присоединение территорий. Именно понятием «империи свободы», теоретически оформленным Джефферсоном, они оправдали первые завоевания территорий, отнятых у Испании (на Кубе) и у Мексики (Техас). Во имя «свободы» они вторглись и во Вьетнам. И точно так же – в ее имя – была развязана война в Ираке, погрузившая страну в гражданскую войну и в хаос. В своем послании «О положении в стране» от 28 января 2003 года Джордж Буш скажет: «Свобода, превозносимая нами, – это не дар Америки миру, это дар Бога человечеству».

С этой точки зрения, немаловажно то, что эпоха, в которую права человека были заявлены с предельной убедительностью, оказывается именно тем периодом, когда войны стали совершенно бесчеловечными. По Карлу Шмитту, в этой констатации нет ничего парадоксального, поскольку тогда, когда борются во имя человечества, врагов начинают считать нелюдьми (Unmenschen). Превозносимый гуманизм приводит к фактической дегуманизации. Война, которую вели против Косово во имя «прав человека», обернулась систематическим нарушением прав сербов, сопровождаемым многочисленными случаями «побочного ущерба». Война с Ираком во имя свободы закончилась тем, что генерал Томми Фрэнкс назвал «катастрофическим успехом» (catastrophic success). Другая причина в том, что не может быть фундаментальных вечных прав, поскольку то, что фундаментально, всегда ограничено определенной эпохой и культурой[56]56
  По этому вопросу см. работу Норберто Боббио: Norberto Bobbio, II problema della guerra e le vie della pace, Bologna, 1970, pp. 119–157. О политическим использовании риторики прав человека в связи с мыслью Карла Шмитта см. также: William Rasch, «Human Rights as Geopolitics. Carl Schmitt and the Legal Form of American Supremacy» // Cultural Critique, 54, весна 2003, pp. 120–147.


[Закрыть].

Тотальная война отмечает собой не только возврат к «естественному состоянию», как его представлял Гоббс. Войны, в которых враг считается преступником или тем, кто вне закона, демонстрируют свой теологический или религиозный характер. Подобно крестовым походам, религиозным войнам или войнам против еретиков и язычников, это войны без границ, чрезмерные войны, поскольку они выстраиваются в соответствии с моральными категориями, так что представляющие их стороны не могут прийти к примирению. «Самой собой разумеется, – отмечает Норберт Кампаньа, – что зло не может обладать “равными правами” с добром: силы, воюющие за добро, присваивают себе все права, а силы, которых относят на сторону зла, видят, что их лишили всех прав, поскольку невозможно представить, чтобы силам зла было предоставлено ничтожнейшее из прав […] “Добрые” могут сбрасывать бомбы на мирное население, а у “злых” нет права поступать так же [.] Если причинам войны придана видимость справедливости и если в ней соблюдаются хоть какие-то формальные нормы, все предпринимаемые в такой войне акты враждебности автоматически становятся справедливыми»[57]57
  Op. cit., pp. 143, 151.


[Закрыть]. Борьба во имя блага позволяет не только вмешиваться в международные дела суверенного государства (во имя человечества, свободы, демократии или прав человека), но также ограничивать свободы, открывать лагеря, в которых содержатся пленные, лишенные всякого юридического статуса, бомбардировать гражданское население, разрушать промышленную инфраструктуру, использовать пытки, напалм, белый фосфор, снаряды с обедненным ураном, осколочные бомбы, противопехотные мины и т. д. Во время публичной дискуссии, организованной на телеканале CBC в 1996 году, бывшего госсекретаря Мадлен Олбрайт Лесли Сталь спросила о необходимости введения в Ирак объединенных сил союзников, которое повлекло гибель 500000 иракских детей («Указывалось, что в Ираке погибло полмиллиона детей. Это больше, чем в Хиросиме. Оправдана ли такая цена?»). Ответ Олбрайт был совершенно недвусмысленным: «Это был сложный выбор, но мы считаем, что да, цена была оправданной»[58]58
  CBC, передача «60 minutes», 12 мая 1996.


[Закрыть].

Итак, последствия уподобления врага подсудимому, преступнику, которого надо покарать, весьма важны. «Это приводит, – пишет Жан-Франсуа Кервеган, – к преобразованию международного права в приложение к уголовному, а войны – в полицейскую операцию, нацеленную на пресечение действий преступника»[59]59
  Jean-Fran^ois Kervegan, «Carl Schmitt et “l’unite du monde”», art. cit., p. 11.


[Закрыть]. Поскольку подавление преступлений и правонарушений традиционно относится к ведомству полицейских сил, воинские подразделения постепенно приобретают качества полиции. Уже в 1904 году Теодор Рузвельт заявил, что в будущем государства, вполне возможно, будут вынуждены «применять международную полицейскую силу». В период между двух мировых войн, в эпоху пакта Бриана-Келлога (1928 г.), «запрещение войны» заставит воюющие стороны маскировать собственные действия, представляя их в качестве акций международной полиции, чтобы их планы не выглядели преступными. В современную эпоху, особенно в рамках антитеррористической борьбы, мы наблюдаем показательное стирание границы между армией и полицией: если полиция все чаще вынуждена обеспечивать внутренний порядок военными средствами, то армия участвует в войнах, которые регулярно представляются в качестве международных полицейских мер.

В то же время стирается граница между внутренней политикой и внешней, даже между внешней войной и гражданской. Как отмечает Клод Полен, «новые войны не могут не быть всеобщими (мировыми), безжалостными (беспощадными), безграничными (тотальными) и иррегулярными (это международные гражданские войны)»[60]60
  Claude Polin, «La guerre et ses causes. Essai sur l’histoire des formes de la guerre en Occident» // La guerre. Actes du colloque universitaire du 17 mai 2003, Association des Amis de Guy Auge, Paris, 2004, p. 94.


[Закрыть]. Справедливая война, как много раз отмечал Шмитт, неизбежно приводит к гражданской войне уже в силу того факта, что ее можно вести без соблюдения форм «jus in bello». Среди правил «войны по форме» основополагающим было различие гражданских и военных лиц, а также участников боевых действий и неучастников. Это различие автоматически стирается в справедливых войнах современного типа, когда приходят к выводу, что все вражеское население виновно. Применение ковровых авиационных бомбардировок, отличающихся огромной разрушительной силой и в то же время анонимным и «неощутимым» характером действий самого бомбардира, – одно из логических следствий этого развития.

С другой стороны, сегодня мы замечаем умножение числа негосударственных агентов (неправительственных организаций, частных фондов, мультинациональных компаний, финансовых групп, групп влияния и т. д.), занятых в различных сферах международной жизни. Этот процесс также влечет переопределение отношений между публичным и приватным, гражданским и военным. И если, с одной стороны, военные все больше представляются «техниками» или «гражданскими в униформе», с другой, мы видим ускорившуюся приватизацию всего того, что имеет отношение к безопасности (или предотвращению рисков). Приватизация войны развивается не только благодаря тому, что на многих театрах боевых действий воюющими сторонами являются гражданские лица, взявшиеся за оружие, или из-за того, что некоторые преступные организации сегодня используют настоящие частные армии, например наркоторговцы. Другой важный факт состоит в возрождении частных армий наемников, особенно в США, где из-за отсутствия призыва число служащих регулярной армии относительно невелико, если сравнивать с общей численностью населения.

Частные военные компании (private military companies или PMC), зависящие или независимые от военно-промышленного комплекса, сегодня занимают все более значимое место в американской военной архитектуре и национальной безопасности, тем более, что их использование позволяет обойти нежелание Конгресса отправлять на войну классические войска. Показатели деловой активности этих обществ, акции которых зачастую торгуются на бирже, постоянно растут. Наиболее известны из них DynCorp Inc., Military Professional Resources Inc. (MPRI), Kellogg Brown & Rott (KBR), Blackwa-ter Security Consulting, Erinys, Sandline, Titan, Caci international и т. д. KBR, принадлежащая транснациональной фирме Halliburton, в которой есть личные интересы у многих членов правительства Буша, подписала 14 июня 2003 года контракт с Пентагоном на общую сумму в 200 миллионов долларов. Одна только Blackwater, фирма, занимающаяся обеспечением безопасности, располагает штатом из приблизительно 50000 наемников со всех концов света. Эти частные организации, постоянно ищущие новые рынки в сфере обороны и безопасности, стали опорной точкой для развертывания военных сил США в Персидском заливе. Сегодня они особенно активны в Ираке, где примерно 20000 наемников обеспечивают логистической поддержкой классические воинские части, не особенно беспокоясь о выборе средств (причем потери в их рядах не включаются в общие потери американской армии). Эти вспомогательные участники военных действий, чья зарплата может достигать 1000 долларов в день, не подчинены никаким правилам, конвенциям или же ограничениям, которые налагались бы на их действия. Их статус парадоксален, поскольку, хотя США привлекают их на законных основаниях, с точки зрения международного права, они являются нелегальными участниками боевых действий[61]61
  Напомним, что Женевская конвенция, ратифицированная США, запрещает использование наемников, которые, следовательно, не могут пользоваться защитой, предоставляемой регулярным участникам военных действий Гаагскими конвенциями 1899 и 1907 гг.


[Закрыть]. «Частные военные компании, услуги которых, оплачиваемые Пентагоном, подчас чрезмерно дороги, стали, – пишет Сами Макки, – важным элементом новой интервенционистской стратегии, опирающейся на возможность быстрого развертывания сил в любой точке планеты»[62]62
  Sami Makki, Militarisatiion de l’humanitaire, privatisation du mili-taire, et Strategie globale des Etats-Unis, Centre interdisciplinaire de recherches sur la paix et detudes strategiques (CIPRES), Paris, 2004, p. 13. Согласно бюллетеню Foreign Report, опубликованному Jane’s Information Group, из 85 миллиардов долларов, составивших первоначальный бюджет, выделенный американской администрацией на военные операции на Ближнем Востоке, 28 миллиардов были потрачены на наемников или персонал, служащий в парамилитар-ных формированиях.


[Закрыть]. По оценкам, сегодняшний «рынок» наемников составляет 100 миллиардов долларов в год[63]63
  См.: Peter Singer; Corporate Warriors, The Rise of the Privatized Military Industry, Cornell University Press, Ithaca, 2003; Philippe Chapleau, Sociitis militaires privies. Enquete sur les soldats sans armies, Rocher, Paris, 2005; Olivier Hubac (ed.), Mercenaures et polices privies. La privatisation de la violence armie, Universalis, Paris, 2006; Xavier Renou, La privatisation de la violence. Mercenaires et sociitis privies au service du marchi, Agone, Marseille, 2006. О приватизации шпионских услуг см.: Jean-Jacques Cecile, Espionnage business. Guerre iconomique et renseignement, Ellipses, Paris, 2005.


[Закрыть]. С другой стороны, отмечается обратное явление – милитаризация гуманитарной сферы, связанная с тем, что помощь развивающимся странам, в том числе гуманитарная, сама стала вспомогательным инструментом в борьбе с асимметричными угрозами, а также инструментом умножения влияния на международной арене.

Стирание границ между классическими категориями войны достигает своей кульминации в размывании самих понятий войны и мира. Когда враг превращается в олицетворение Зла, более невозможно заключать с ним мир, поскольку такой договор потребовал бы переговоров и примирения со Злом. В старом праве народов поражение рассматривается в качестве достаточного «наказания». Сегодня же необходимо привлечь к суду тех, на кого возлагают «ответственность» за войну. Неопределенно долгая война, включая и в мирное время, становится поэтому нравственным императивом. Карл Шмитт хорошо понимал, что Версальский договор и пакт Бриана-Келлога создали промежуточное состояние между войной и миром, в котором мир превращался в некое продолжение войны другими средствами[64]64
  «Там, где более невозможно, – пишет Карл Шмитт, – различить, что такое мир и что такое война, еще труднее сказать, что такое нейтралитет» (La notion de politique, op. cit., p. 172). По этому вопросу см.: Aurelie de Andrade, «La distinction temps de paix/temps de guerre en droit penal militaire: quelques elements de comprehension» // Les Champs de Mars, Paris, 2 сентября 2001, pp. 155–169: она подчеркивает то, как возникновение и развитие международного уголовного права лишь усугубили эту тенденцию. «Напрашивается вывод, – пишет она, – что в международном уголовном праве отсутствует различие мирного времени и военного. Нигде – ни в уставах и регламентах двух международных уголовных трибуналов в Гааге и в Аруше, ни в уставе Международного уголовного суда, – невозможно найти и следа этого различия» (p. 189). Приспособление французского уголовного и военного права к уставу этих новых судебных инстанций может поэтому «привести если не к исчезновению, то по крайней мере к размыванию различия мирного времени и военного» (ibid.). Эта тенденция отмечалась еще в семидесятых годах Жюлем Моннро: «Поскольку концом борьбы и ее целью может быть лишь победа, официальное различие войны и мира, сопровождающееся целым кортежем конвенций […], если оно и не упраздняется, то по крайней мере уже не пользуется однозначной поддержкой новых святош, которые способны допустить его лишь в тактическом отношении, ведь не могут же они сложить свое моральное оружие в промежуток времени, разделяющий две «ограниченные войны»: политика оказывается “продолжением войны другими средствами”, как можно было бы сказать, переиначив формулу Клаузевица» (Jules Monnerot, Inquisitions, Jose Corti, Paris, 1974, pp. 95–96).


[Закрыть]. С тех пор такая ситуация еще больше закрепилась, что привело в итоге к почти полному исчезновению различия войны и мира. «Справедливая война» современного типа больше не завершается заключением мирного договора, составленного в должном виде, а продолжается в других формах в мирное время. Как только пушки замолкают, надо наказывать виновных, тогда как население следует по возможности «переобучать». Войны больше не заканчиваются: они становятся бесконечными, поскольку положить им конец тем сложнее, чем больше они растягиваются на мирное время. «Холодная война» или «горячий мир»: война в ее разных формах становится постоянным состоянием. В то же время это стирание границы между исключением (каковым является война) и нормой (которой в нормальном случае является мир). Наконец, раз, по Карлу Шмитту, политика предполагает признание врага, сегодня мы видим, как с ног на голову поставили формулу Клаузевица о войне как продолжении политики другими средствами: война становится «разрушением политики другими средствами»[65]65
  De defensa, Bruxelles, 25 октября 2004, p. 19.


[Закрыть].