Текст книги "Курс любви"

«Я женился на сумасшедшей», – думает он, испытывая одновременно страх и жалость к себе, пока их такси на скорости мчится по пустынным окраинным улицам. Его супруга (не менее обеспокоенная) сидит, забившись в угол подальше от него, насколько только позволяет заднее сиденье такси. В воображении Рабиха нет места для такого вида супружеского раздора, в какой он в настоящее время оказался втянут. Он теоретически подготовлен к несогласию, диалогу и компромиссу, но не к такому идиотизму. Никогда он не читал и не слышал о таких бурных перепалках по столь пустяковому поводу. Мысль, что Кирстен будет капризничать и отстраняться от него, возможно, до второго блюда, лишь добавляла волнения. Он глянул на невозмутимого шофера: афганец, судя по пластиковому флажку на приборной панели. Что должен он подумать о такой перебранке между двумя людьми, не знающими ни бедности, ни племенного геноцида, с какими ему приходится сражаться? Рабих, в его собственных глазах, человек очень добрый, которому, к сожалению, не доставало испытания для доказательства своей доброты. Ему было бы намного легче отдать кровь раненому ребенку в Бадахшане[19]19
  Бадахшан – провинция на северо-востоке Афганистана.


[Закрыть] или принести воду семейству в Кандагаре[20]20
  Кандагар – Город в Южном Афганистане, второй по численности населения в стране.


[Закрыть], чем, склонившись, шепнуть «прости» своей жене.

У каждого свое видение гармонии. Разом будут выставлены дураками те, кто слишком обращает внимание на хруст, с каким возлюбленный ест хлопья, или на то, сколько времени после даты выхода в свет нужно хранить журналы. Нетрудно обидеть человека, привыкшего складывать тарелки в определенном порядке или точно знающего, насколько быстро надо возвращать сливочное масло в холодильник после завтрака. Когда трения, будящие в нас дьявола, лишены лоска, мы оказываемся в милости у тех, кто вполне мог бы назвать наши заботы мелочными и странными. И тут мы можем вовсе сорваться и усомниться в том, что наши недовольства вообще стоит спокойно разъяснять нашим раздраженным собеседникам.

В действительности в браке Рабиха и Кирстен перепалки из-за «ничего» редки. Мелочи – это на самом деле большие проблемы, которым в свое время не уделили необходимого внимания. Ежедневные споры супругов – это болтающиеся нити, которые держатся на основательных различиях в их личностях.

Изучай Рабих повнимательнее свои желания и разочарования, он мог бы (в том, что касается температуры воздуха) объяснить, укрывшись пуховым одеялом: «Когда ты говоришь, что хочешь окно оставить открытым посреди зимы, это пугает и огорчает меня – скорее эмоционально, нежели физически. Мне так кажется, что речь идет о будущем, в котором будет растоптано все, что мне дорого. Это напоминает мне о своего рода садистском стоицизме и неунывающей отваге в тебе, от чего я, как правило, бегу. На каком-то подсознательном уровне я испытываю боязнь, что на самом деле тебе хочется вовсе не свежего воздуха, а выпихнуть меня в это окно, как ты умеешь, – очаровательно, но грубо, чувственно, пугающе». И будь Кирстен подобным образом внимательна в анализе своей позиции по поводу пунктуальности, она могла бы обратиться с собственной трогательной речью к Рабиху (и шоферу-афганцу) по пути в ресторан: «Моя настойчивость в том, чтобы выходить раньше из дома, это просто проявление страха. В хаотичном мире, полном неожиданностей, этот способ помогает мне прогнать тревогу и ощущение невыразимого ужаса. Мне необходимо быть на месте вовремя точно так же, как некоторым необходима власть, чтобы чувствовать себя в безопасности. Может быть, в этом мало смысла, но мне это важно еще и по той причине, что все детство я прожила в ожидании отца, который так и не вернулся. И это мой единственный, пусть и слегка безумный, способ оставаться в своем уме». Если бы их потребности были выражены словесно и каждый из супругов осознал бы источник страхов другого, могли быть найдены компромиссы. Рабих бы согласился отправиться в «Оригано» вскоре после шести тридцати, а Кристен могла бы установить кондиционер в спальне.

Результат отсутствия терпения в обсуждениях – гнев, вызванный мы уже и не помним чем. Есть ворчун, который желает, чтоб это было сделано сейчас же, и кого нельзя беспокоить просьбами объяснить почему. И есть ворчунья, которая больше не намерена разъяснять, что ее упорство имеет обоснованное объяснение или, напротив, иррациональное и, возможно, даже связано с простительными изъянами характера.

Обе стороны лишь ждут и надеются, что недоразумения (такие надоедливые для обоих) попросту прекратятся сами собой.

Так уж случается, что в разгар очередного разлада из-за окна и температуры в спальне подруга Кирстен, Ханна, звонит из Польши, где живет со своим супругом, и спрашивает, как «оно» (под чем она имеет в виду брак, уже годовалый) идет. Муж Кирстен надел пальто и шерстяную шапку, чтобы до предела обозначить силу своего возражения против требований жены свежего воздуха, он сидит, съежившись от детской жалости к себе, в углу комнаты, укутавшись еще и в пуховое одеяло. Только что Кирстен назвала его (и не в первый раз) надутой бабой. «Просто отлично, – отвечает подруге Кирстен. Как ни современна открытость в отношениях, все ж стыдно признаться, что ты – несмотря на такое обилие возможностей подумать и попробовать – поддалась порыву и вышла не за того. – Я тут с Рабихом, проводим тихий вечерок дома, зачитываемся». В действительности ни в сознании Рабиха, ни у Кирстен нет полной ясности того, как обстоят между ними дела в данное время. Их жизнь состоит из постоянной смены настроений. За одни только выходные они могут смениться от фобии до обожания, от желания до скуки, от безразличия до экстаза, от раздражения до нежности. Остановить этот круговорот в какой-то момент, чтобы поделиться с третьей стороной, – это риск сдаться и потом всю жизнь прибегать к таким признаниям сгоряча, которые чаще всего лишь минутная импульсивная реакция. Но в нужных ушах удрученные воспоминания всегда преобладают над счастливыми. До тех пор пока Кирстен с Рабихом уверены, что свидетелей их противоборств не существует, они свободны от обязанности решать, насколько хорошо или насколько плохо идут меж ними дела.

Нормальные сложные отношения остаются темой, которой странным образом и напрасно пренебрегают. Крайности – вот что раз за разом оказывается в свете софитов: всецело счастливые браки или убийственные катастрофы, – а потому трудно понять, что нам делать с такими явлениями, как гнев, полуночные угрозы развода, угрюмое молчание, захлопнутые двери и ежедневные случаи безрассудства и жестокости (и насколько одиноко мы должны их ощущать).

В идеале искусство должно давать ответы, которые не дают люди. Возможно, это даже одна из основных задач литературы: рассказывать нам о том, о чем чопорное общество молчит. Насущными следует считать те книги, которые удивляют – как это автор смог так много узнать о нашей жизни.

Однако слишком часто реалистичный взгляд на прочные отношения сдается под молчанием, общественным или художественным. Тогда мы воображаем, что все обстоит куда хуже для нас, нежели для других пар. Мы не только несчастны, мы еще и неверно понимаем, насколько причудливо и редко может быть выражено наше несчастье. Кончается тем, что мы верим, будто наши препирательства скорее указывают на сделанную нами какую-то странную и основательную ошибку, нежели свидетельствуют, что наш брак в основном протекает в полном соответствии с планом.

Непрестанная горечь умаляется двумя надежными целительными средствами. Первое – это плохая память. Трудно к четырем часам дня четверга помнить, чем в точности был вызван гнев в такси накануне. Рабих знает, что это как-то связано со слегка высокомерным тоном Кирстен в сочетании с тем легкомыслием и неблагодарностью, с какими она ответила на его замечание о раннем уходе с работы безо всяких основательных причин, однако контуры прегрешения успели утратить четкость, размылись благодаря лучам солнца, пробивающимся сквозь шторы в шесть часов утра, бормотанию радио про лыжные курорты, полному почтовому ящику, шуткам за ланчем, приготовлениями к конференции и назначенной на два часа встречей по поводу дизайна сайта, которые в совокупности залатали все прорехи между ними так же, как то сделали бы зрелые, прямые обсуждения. Второе целительное средство более абстрактно: трудно очень долго пребывать в гневе, учитывая, как велика, оказывается, вселенная. Через несколько часов после перепалки в ИКЕА, где-то около полудня, Рабих с Кирстен отправляются в давно задуманный поход по холмам Ламмермур[21]21
  Холмы Ламмермур невысоки. Самая высокая точка, гора Мейкл-Сэйс-Ло, достигает 535 метров.


[Закрыть] к юго-востоку от Эдинбурга. В начале пути они молчаливы и сердиты, но постепенно природа высвобождает их обоих из пут общего негодования – не посредством своей симпатии, но благодаря безупречному безразличию. Протянувшиеся в неоглядную даль, образованные в результате сжатия осадочных пород в Ордовикском и Силурийском периодах (где-то за пятьсот миллионов лет до основания ИКЕА), мощные холмы дают понять, что спор, который в последнее время казался мужу и жене таким значительным, на деле не занимает такого места в космическом миропорядке и становится пшиком на фоне бесконечности времени, свидетельством которой является окружающий пейзаж. Облака плывут за горизонт, не останавливаясь, чтобы приглядеться к израненному чувству гордости путешественников. Ничто и никого, кажется, их спор не заботит: ни семейство обычных песочников, стайками кружащих впереди, ни кроншнепа, ни бекаса, ни золотистую ржанку, ни лугового конька. Ни жимолость, ни наперстянок, ни колокольчики, ни трех овец возле Феллклейского леса, которые с важной сосредоточенностью щиплют клевер на редкой полоске травы. Большую часть дня ощущавшие себя уязвленными друг другом Рабих с Кирстен теперь высвобождены от чувства собственной ничтожности масштабом пейзажа, в котором протекает их жизнь. Они уже более охотно готовы высмеять свою собственную незначительность, когда на нее указывают силы, несравненно мощные и впечатляющие. Неоглядный горизонт и древние холмы оказались целительными, и к тому времени, когда пара добралась до кафе в деревне Данс, оба даже забыли, что вызывало в них бешенство друг к другу. Двумя чашками чая позже они договорились поехать обратно в магазин ИКЕА, где в конце концов выбрали то, что оба с успехом терпели до конца жизни: двенадцать стаканчиков для виски в стиле Svalka.

Обиды

Довольно длительное время все чувствуют себя лишними рядом с ними. Им не хочется видеть никого из друзей, бывших отрадой и надеждой каждого до того, как они встретились. Однако чувство вины и любопытство постепенно пробудили в них лучшие чувства. На деле это означает: они стали чаще видеться с друзьями Кирстен, поскольку у Рабиха приятели были рассеяны по всему свету. Группа однокашников Кирстен по Абердинскому университету по пятницам собиралась в баре «Арка». Далековато от их квартиры, практически через весь город, зато там имелось огромное разнообразие виски и живого разливного пива – хотя в тот вечер, когда Кирстен уговорила Рабиха наведаться в бар, ее супруг довольствовался газированной водой. И не в силу особенностей своей религии, как пришлось ему разъяснять (пять раз), просто у него не было настроения пить.

– «Муж и жена», обалдеть! – восклицает Кэтрин, в голосе которой улавливается насмешка. Она против браков и лучше относится к тем, кто подтверждает ее предубеждение. Конечно, фраза «муж и жена» все еще звучит странновато и для Рабиха с Кирстен. И они тоже зачастую заключают эти титулы в ироничные кавычки, дабы облегчить их громоздкость и неуместность, поскольку не чувствуют в себе ничего похожего на тех людей, каких склонны ассоциировать с этими словами, рождающими представление о более старших, более устроенных в жизни и более жалких, чем себя считают сами молодожены. «Миссис Хан пришла!» – с удовольствием восклицает Кирстен, приходя домой, играючи относясь к понятию, в которое по-прежнему лишь отдаленно верится каждому из супругов.

– Так, Рабих, ты где работаешь? – спрашивает Мюррей, который неприветлив, бородат, работает в нефтяной отрасли и одно время в университете был воздыхателем Кирстен.

– В архитектурной фирме, – сообщил ему Рабих и отчетливо ощутил себя девочкой, как то случалось с ним порой в присутствии более властных мужчин. – Мы занимаемся проектированием городских площадей и районированием пространства.

– Погодь, старик, – прерывает Мюррей, – ты меня уже усыпил.

– Он архитектор, – поясняет Кирстен. – Еще он занимается домами и офисами. И, будем надеяться, сделает больше, когда экономика вновь наберется силенок.

– Понимаю: пересиживаем рецессию в темных уголках королевства, не так ли? Прежде чем снова выйти под яркий свет рампы и возвести очередную великую пирамиду Гизы? – Мюррей посмеивается (может, громче, чем следует) над собственной шуткой, в которой нет ничего забавного. Но не это задело Рабиха, скорее то, как повела себя Кирстен: нежит в руке остатки пива, головку склоняет к старому университетскому приятелю и от души вместе с ним хохочет, как будто и в самом деле было сказано нечто остроумное.

По пути домой Рабих молчит, а потом заявляет, что устал, отвечает известным «ничего», когда его спрашивают, что случилось, уже в квартире, где все еще пахнет свежей краской, устремляется в каморку с диван-кроватью и с силой захлопывает за собой дверь.

– Ой, да хватит уже! – восклицает она, повышая голос, чтоб ее было слышно. – Скажи по крайней мере, что происходит.

На что он отвечает:

– Да пошла ты! Оставь меня в покое! – Именно так порой звучит страх.

Кирстен заваривает себе чай, потом идет в спальню, настойчиво убеждая себя (не совсем правдиво), что понятия не имеет, с чего это ее молодой муж (который и вправду являл собой странное зрелище в баре «Арка») мог так расстроиться.

Суть обиды обычно составляет горькая микстура из сильного раздражения и столь же сильного желания не общаться по поводу его причин. Надувшимся отчаянно необходимо понимание других, и в то же время они ничего не делают, чтобы получить его. Сама необходимость объяснять становится стержнем обиды: если партнеру требуется разъяснение, то он или она явно тебя не стоит. Мы должны добавить: тем, на кого обращены чувства надувшихся, повезло, это означает, что они уважают вас и настолько верят вам и считают, что вы должны понимать их невысказанную боль. Это один из самых странных даров любви.

В конце концов она встает с постели и стучится в дверь каморки. Ее мама всегда говорила, что никогда не стоит ложиться спать в ссоре с мужем. Кирстен все еще уверяет себя, что ничего не понимает.

– Дорогой, ты ведешь себя, как двухлетний ребенок. Я на твоей стороне, ты помнишь? Объясни по крайней мере, что не так.

И внутри узенькой комнатушки, забитой книгами об архитектуре, малыш-переросток поворачивается на диван-кровати и уже ни о чем не может думать, кроме как о том, что он не уступит, – об этом и еще почему-то о том, до чего странно выглядят тисненные серебром слова на переплете книги на ближайшей полке: МИС ВАН ДЕР РОЭ[22]22
  Людвиг Мис ван дер Роэ – немецкий архитектор, один из художников, определивших облик городской архитектуры в XX в.


[Закрыть]. Положение, в каком Рабих находится, непривычное. В былых отношениях он всегда упорно старался быть тем, кто беспокоится меньше, однако душевная энергия и твердость Кирстен обрекли его на другую роль. Теперь его черед лежать без сна и переживать. Почему все ее друзья ненавидят его? Что она в них находит? Почему не пришла ему на помощь и не защитила его?

Такие обиды платят дань прекрасному опасному идеалу, который формируется в самом раннем детстве: обещание безусловного понимания. В утробе матери нам никогда не приходилось объяснять. Любая прихоть исполнялась. Все необходимое для нашего комфорта мгновенно предоставлялось. Кое-что из этой идиллии продолжалось в первые годы нашей жизни. Нам незачем было знать о своих нуждах: большие добрые люди думали за нас. Они понимали, что стоит за нашими слезами, невнятным лепетом, смятением, они находили объяснения беспокойства, которое мы были не способны выразить словами.

Возможно, поэтому, ведя совместную жизнь, даже самые красноречивые из нас, взрослых, могут инстинктивно предпочесть не озвучивать всего, что волнует, когда наши партнеры рискуют не понять нас как следует. Только обмен мыслями может восприниматься как верный знак, что наш партнер именно тот человек, которому можно довериться. Только когда нам нет необходимости объяснять, мы способны ощущать, что нас действительно понимают.

Когда Рабих понимает, что дольше не может это выносить, он на цыпочках шагает в спальню и садится на кровать с ее стороны. Он хочет разбудить ее, но останавливается, когда видит ее спокойное, светлое, доброе лицо. Губы ее слегка раскрыты, ему слышен едва различимый звук ее дыхания, в долетающем с улицы свете видны тоненькие волоски на ее руках. На следующее утро прохладно, но солнечно. Кирстен встает раньше Рабиха и варит два яйца (по одному на каждого), ставит на стол вместе с корзиночкой аккуратно вырезанных из хлеба солдатиков. Она смотрит в окно на иву в садике и ощущает признательность за то надежное, скромное, повседневное, что ее окружает. Когда Рабих заходит на кухню, смущенный и растрепанный, они начинают завтракать в молчании, а заканчивают, улыбаясь друг другу. В обед он посылает ей сообщение: «Я псих. Прости меня». И хотя она торопится на заседание совета, отвечает коротенько: «Было бы оч. скучно, если б ты не бесился. И одиноко». Причина обиды опять не упоминается.

Вот бы нам научиться сохранять способность смеяться (самым нежным образом), когда мы становимся мишенью направленной на нас злости. Нам стоило бы признать трогательный парадокс. Нытик может быть ростом в шесть футов и один дюйм[23]23
  Чуть больше 180 см.


[Закрыть] и заниматься важным взрослым делом на работе, однако подлинным посылом такого поведения служит мучительный возврат к прошлому: «В глубине души я остаюсь ребенком, и в данный момент нужно, чтобы ты была мне родительницей. Мне нужно, чтобы ты верно догадалась, что воистину меня гложет, как то делали люди, когда я был младенцем, когда мои представления о любви только-только складывались».

Мы оказали бы нашим обиженным любимым величайшую из возможных услуг, если бы были способны относиться к их приступам гнева, как к детским. Мы до того свыклись с представлением, что снисходительная опека делает нас моложе, что забываем – опека еще и временами величайшее счастье для тех, кто, заглядывая под нашу взрослую оболочку, стремится привлечь (и простить) скрывающегося под ней расстроенного, рассерженного, безмолвного ребенка.

Секс и самоконтроль

Они сидят в кафе Brioshi, куда иногда заглядывают субботним утром, заказывают омлет, узнают о событиях, произошедших за неделю, и читают газеты. Сегодня Кирстен рассказывает Рабиху о дилемме, стоящей перед ее подругой Шоной, бойфренда которой, Аласдара, неожиданно перевели по работе в Сингапур. Так, следовать ли ей за ним туда, гадает Шона (с Аласдаром они вместе два года), или оставаться зубным хирургом в Инвернессе, где она только что получила повышение? В любом случае ей предстоит весьма непростое решение. Однако экзегеза Кирстен продвигается довольно медленно, так что Рабих успевает проглядывать новостные статьи в «Дейли Рекорд». С недавних пор в судебных округах населенных пунктов с самыми лирическими названиями происходило что-то странное и жуткое: нештатный учитель истории отрубил своей жене голову древним мечом в доме близ Локгелли, а в Оштермутчи полиция разыскивает пятидесятичетырехлетнего мужчину, который является отцом ребенка своей шестнадцатилетней дочери.

– Мистер Хан, если вы не перестанете считать, что все, что я вам рассказываю просто фоновый шум, от которого можно просто отмахнуться, обещаю: случившееся с несчастной женщиной в Локгелли покажется вам днем в Диснейленде, – говорит Кирстен и больно тычет ему в ребра тупой стороной ножа.

Но не только случай инцеста в Файфе[24]24
  Файф – одна из тридцати двух областей Шотландии.


[Закрыть] и проблемы Шоны занимают Рабиха. Кое-что еще привлекает его внимание. Анжело и Мария владеют этим кафе тридцать лет. Отец Анжело родом из Сицилии, во время Второй мировой войны содержался под стражей на Оркнейских островах. У владельцев кафе есть двадцатиоднолетняя дочь, Антонелла, недавно окончившая (с отличием) Северо-Восточный Шотландский колледж в Абердине, где она постигала премудрости содержания ресторанов и гостеприимства. В ожидании, когда подвернется что-либо поинтереснее, она помогает родителям в кафе, мечется между кухней и залом, разносит по четыре заказа на одном подносе, бесконечно предупреждает всех и вся, что тарелки очень горячие, грациозно пробирается между столиками. Она высокая, крепко сложена, добродушная – и исключительно красивая. Легко вступает с посетителями в разговоры о погоде, а с некоторыми из постоянных, помнящих ее еще девочкой, и о самых последних событиях в ее жизни. В данный момент она одинока, сообщает она паре подвижных пожилых леди за столиком напротив, прибавив, что она поистине о том не жалеет, – и отвечает на вопрос быстрым «нет»: она никогда не пробовала обращаться к этим страницам в Интернете насчет свиданий и знакомств, «такое» не для нее. На шее она носит поразительно большое распятие. Пока Рабих наблюдает за ней, его мозг перестает выполнять привычные функции и принимается рисовать в воображении целую серию бесстыдных картинок (просто фантазии): узкая лестница за кофейной стойкой, ведущая в квартиру наверху; маленькая комнатка Антонеллы, заставленная все еще не распакованными после колледжа коробками; поток утреннего света, подхватывающий ее угольно-черные волосы и приносящий утешение ее бледной коже; ее одежда беспорядочной кучей свалена у кресла, а сама Антонелла лежит на постели, широко раскинув свои длинные подтянутые ноги, совершенно голая, если не считать распятия.

Здесь, на Западе, христианству мы обязаны мнением, что секс должен быть только по любви. Религия настаивает, что два человека, испытывающих любовь друг к другу, должны сохранять свои тела (и взгляды очей своих) исключительно друг для друга. Тешиться плотскими мыслями о незнакомых людях – значит отвергать истинный дух любви и предавать Господа и собственно все человечество.

Подобные рецепты, одновременно трогательные и запретительные, не испарились полностью с падением когда-то утверждавшей их веры. Отрезанные от своего откровенно теистического обоснования, они, как представляется, были впитаны романтической идеологией, ставящей принцип половой верности на такое же престижное место, что и любовь. И в светском мире моногамия объявлена необходимостью и венцом чувственной преданности и добродетели. Наш век отчаянно поддерживал необходимую для зарождения христианства позицию: истинная любовь должна сопровождаться идущей от всего сердца половой верностью.

Рабих с Кирстен направляются домой, вышагивая неспешно, рука об руку, временами останавливаясь, оглядывая витрины. День обещает быть изумительно теплым, море кажется бирюзовым, почти тропическим. Первой идет в душ Кирстен, а когда они возвращаются в постель, чувствуют, что после долгой и напряженной недели заслуживают того, чтобы себя побаловать. Они обожают придумывать всякие истории во время половой близости. Кто-то один делает подачу, потом другой принимает, идет вперед и пасует обратно для дальнейшей обработки. Сценарии, случается, доходят до крайностей.

– Уроки кончились, и класс пустой, – начинает как-то Кирстен. – Ты попросил меня задержаться, чтоб мы могли пробежаться по моему сочинению. Я стесняюсь и легко краснею – наследие моего строгого католического воспитания…

Рабих добавляет детали:

– Я учитель географии, специализирующийся на ледниках. Руки у меня трясутся. Я трогаю твое левое колено, едва осмеливаясь верить в такое…

До сих пор они сочиняют истории вдвоем, живописуя затерявшегося альпиниста и находчивую женщину-врача, их друзей Майка и Бел, летчицу и ее сдержанного, но любопытного пассажира. Поэтому нет ничего необычного в том, что сегодня утром Рабих изобразил в воображении официантку, распятие и кожаный ремень.

Хотя слухи о том с трудом пробиваются в респектабельные круги, существует альтернатива христианско-романтическому догмату о вечной неделимости секса и любви. С позиции распутников, отрицается какая-либо врожденная или логическая связь между любовью к кому-то и непременной сексуальной верностью. Эти развратники исходят из того, что может быть вполне естественно и даже полезно для партнеров время от времени вступать в половые отношения с чужаками, к кому они не испытывают романтических чувств, но к кому они тем не менее ощущают сильное влечение. Секс не должен быть всегда связан с любовью. Порою он может – утверждает эта философия – быть чисто физическим (и даже физкультурным) упражнением, не имеющим существенной эмоциональной значимости. Вот и приходят к выводу последователи этой теории: абсурд, что человек должен вступать в половую связь лишь с тем, кого любит, как и абсурдно требовать, чтобы человек играл в настольный теннис или бегал трусцой только с одним партнером.

В нынешнем веке это по-прежнему остается мнением меньшинства.

Рабих выстраивает сценку:

– Итак, мы в небольшом прибрежном городке в Италии, может быть, в Римини. Едим мороженое, может быть, фисташковое. И тут ты замечаешь застенчивую официантку, по-настоящему дружелюбную и проявляющую о посетителях заботу естественно, одновременно по-матерински и восхитительно девственно наивно.

– Ты имеешь в виду Антонеллу.

– Не обязательно.

– Рабих Хан, заткнись! – глумится Кирстен.

– О’кей, пусть тогда – Антонелла. И вот мы предлагаем Антонелле, когда у нее закончится смена, прийти к нам в гостиницу выпить граппы. Она польщена, но несколько смущена. Понимаешь, у нее есть ухажер, Марко, механик в местных автомастерских, который очень ревнивый, но необыкновенно слабый любовник. Есть кое-какие штучки, которые ей давным-давно хотелось попробовать, но он наотрез отказывается. Штучки же у нее из головы не выходят, и, в частности, потому она принимает наше необычное предложение.

Кирстен молчит.

– Теперь мы в гостинице, в номере, где стоит большая кровать со старомодной бронзовой передней спинкой. У Антонеллы такая нежная кожа. Над верхней губой крупинки влаги. Ты слизываешь их, а потом твоя рука мягко движется вниз по ее телу. – Рабих продолжает: – На ней рабочий фартук, от которого ты помогаешь ей избавиться. Ты находишь ее миленькой, но к тому же тебе хочется воспользоваться ею. Вот тут и появляется ремень. Ты стягиваешь с нее бюстгальтер… он черный или, нет, может быть, серый… и наклоняешься, чтобы прихватить губами ее затвердевший сосок.

Кирстен по-прежнему ничего не говорит.

– Ты склоняешься и просовываешь руку в ее очень уж кружевные итальянские трусики, – продолжает он. – Вдруг тебя охватывает желание лизнуть ее между ног, и ты ставишь ее на четвереньки и принимаешься гладить ее сзади.

Теперь уже молчание привычного соавтора Рабиха по сочинению историй становится угнетающим.

– Ты в порядке? – спрашивает он.

– В полном, вот только… не знаю… как-то странно, что ты думаешь об Антонелле так – немного извращенно, если честно. Она такая милая. Я знаю ее с тех пор, когда она в среднюю школу ходила, а теперь родители так гордятся ее аттестатом с отличием. Мне не нравится мужчина, который сидит там, исходя не только слюной при виде двух женщин, вылизывающих друг друга. Сфуф, откровенно, это воспринимается, как какое-то глупое порно. Что же касается анального секса, то, если честно…

– Извини, ты права, это глупо, – перебивает Рабих, внезапно чувствуя себя совершенным безумцем. – Забудем, что я вообще что-то говорил. Мы не должны допустить, чтобы нечто подобное встало между нами и кафе Brioshi.

Романтика не только повысила авторитет моногамных половых отношений, заодно представила сексуальный интерес к другим людям неизменно глупым и недобрым. Благодаря романтическим идеям было переосмыслено значение влечения к кому-то, кроме вашего постоянного партнера. Любая заинтересованность в плотской любви вне брака теперь воспринимается как угроза и – зачастую – как нечто близкое эмоциональной катастрофе.

В фантазии Рабиха это была легкая и приятная сделка. Они с Кирстен поговорили бы с Антонеллой в кафе, все трое почувствовали бы напряжение и позыв, затем очень быстро возвратились бы на Мерчистон-авеню. Антонелла с Кирстен повозились бы какое-то время, а он смотрел бы на это из кресла, потом он занял бы место Кирстен и занялся сексом с Антонеллой. От этой картины веяло теплом, возбуждением, она не имела никакого отношения к браку и любви Рабиха к Кирстен. После он проводил бы Антонеллу обратно в кафе, и никто бы из них больше никогда не упоминал об этом эпизоде. Не было бы никакой мелодрамы, никаких собственнических претензий, никакой вины. На Рождество они вполне могли бы купить Антонелле кекс и прислать открытку в знак благодарности за тройничок.

Несмотря на либеральную атмосферу нашего времени, было бы наивно полагать, что различие между «странным» и «нормальным» стерлось. Оно держится так же прочно, как и всегда, поджидая случая устрашить и призвать обратно к порядку тех, кто поставит под сомнение дозволенные пределы любви и секса. Ныне можно посчитать «нормальным» обрезанные шорты, открытые пупки, вступление в брак с существом любого пола и просмотр небольшой порции порно для забавы. Однако «нормальным» необходимо верить, что истинная любовь должна быть моногамной и что желания должны сосредотачиваться исключительно на возлюбленном. Спорить с этим основополагающим принципом – рисковать быть нареченным (публично или лично) самым тягостным, едким и позорным из эпитетов: извращенец.

Рабих прочно занимает место в категории людей, не умеющих общаться. При том он обладает некоторыми твердыми убеждениями и давно уже выяснил, что путь их выражения полон препятствий и запретов. Когда его босс, Юэн, объявляет о новой корпоративной стратегии, сосредоточенной больше на нефтяном секторе и меньше на контрактах с местными властями, Рабах не просит (как мог бы сделать кто-то другой) о встрече и получасовом совещании в конференц-зале на последнем этаже с видом на Калтон-Хилл для разъяснения, почему такая смена политики может оказаться не только ошибочной, но и, возможно, опасной. Вместо этого он по большей части молчит, отделываясь лишь несколькими афористическими высказываниями и воображая, что другие по какому-то волшебству сообразят, каково его мнение. Точно так же, поняв, что Гемма, новоиспеченная сотрудница, которую взяли ему в помощницы, дабы снять с него часть нагрузки, множество измерений провела неверно, Рабих, внутренне расстроенный, так и не стал выносить это на обсуждение, а попросту сделал всю работу сам, оставив молодую женщину в недоумении: почему дел, которые надо выполнить на новом месте, так мало? Он не таится, контролируя или уходя в себя по злому умыслу, он просто с бесполезной легкостью машет рукой на других людей и на свое умение хоть в чем-то убедить их. Остаток дня после посещения кафе Brioshi и обсуждения унизительного эпизода между Рабихом и Кирстен отношения несколько напряжены, что часто случается после прерванного секса. Где-то глубоко в своем сознании Рабих ощущает разочарование и раздражение и не знает, что с этим делать. В конце концов не дело попусту дуться, когда твой партнер не впадает в раж от мысли о сексе втроем с недавней выпускницей, которая умело обращается с тарелкой омлета и прелестно выглядит в переднике.