Текст книги "Дело Каллас"

7

Вражда между двумя женщинами возникла еще тогда, когда они, дебютантки, учились на курсах актерского мастерства у Марии Штадер[10]10
  Мария Штадер (1911–1999) – знаменитая швейцарская певица, считающаяся одним из самых удивительных моцартовских сопрано.


[Закрыть] на берегу озера Цюрих. Сара происходила из зажиточной эльзасской семьи. Немецким она владела в совершенстве, чего нельзя было сказать о маленькой Лине, которая в то время еще не звалась Эрмой.

Она была итальянкой по происхождению, дочерью греческих эмигрантов; отец ее сумел получить должность ночного сторожа в миланской «Ла Скала», а мать, чтобы свести концы с концами, за нищенскую плату шила на дому. Девочка, конечно же, не умирала с голоду, но и земные радости не очень-то разнообразили ее серенькую жизнь. Вот разве что репетиции, на которых она присутствовала, спрятавшись в самом темном уголке зала… Слабая здоровьем, рахитичная до наступления половой зрелости, она оставалась очень замкнутой вплоть до дня, когда к ней привалила удача, которую она не упустила. Потребовалось заменить без подготовки одну отсутствующую девочку – актрису в спектакле, и она предложила себя. Да, насмотрелась она достаточно и наизусть выучила эту роль. Так что – никаких проблем; она знала, что ей нужно было делать.

Так она вошла в чудесный мир оперы. Там же зародилась ее страсть к Марии Каллас. Примадонна была для нее одновременно матерью, которую она хотела бы иметь, и актрисой, которой она мечтала стать. Когда ей было почти шестнадцать, все заметили, что она способна брать три октавы. Девушка свободно могла спеть партию Травиаты, которую выучила наизусть, по слуху, не взяв ни одного урока. Тогда Общество друзей «Ла Скала» взяло на себя расходы по ее обучению. Эльвира де Идальго согласилась прослушать ее и подтвердила надежды меценатов. Девушка восприняла эту новость с крайней сдержанностью; такое поведение позволило ей лучше скрыть свою тайную клятву: она обязательно сравняется с Марией Каллас.

Эта цель придавала ей невероятную силу. Ни одна подружка, ни один товарищ не заставили ее свернуть с выбранного пути. У нее была одна-единственная помеха: лишние килограммы, неумолимо набиравшиеся даже при жесточайшем ограничении в питании. Для борьбы с ними она ушла из своей семьи и сменила имя по достижении совершеннолетия.

Ей как раз исполнилось восемнадцать, когда она встретилась с Сарой. В той было все, что она ненавидела, все, чего не было у нее самой: она была красива, богата, ухожена, у нее не было отбоя от поклонников, чувствовалось, что ей доставляют удовольствие ее тело, движения, слова… Ко всему прочему, она могла поглотить невероятное количество еды и не прибавить в весе ни грамма. У Сары же сразу вызвали неприязнь самомнение Лины, ее вид обиженного ребенка, скрытность, не идущая ей полнота и особенно длинные кисти ее рук.

Впрочем, она не очень-то церемонилась, и не раз некрасивой однокашнице приходилось слышать ее нелестные замечания в свой адрес; это было тем более обидно, что Сара быстро догадалась об огромном вокальном потенциале этой уродины. Три недели стажировки оказались жестоким испытанием для бедной греческой эмигрантки с ярко выраженным итальянским акцентом.

С тех пор обе женщины никогда не встречались. Саре фон Штадт-Фюрстемберг и невдомек было, что нынешняя Эрма Саллак была той самой ужасной Линой, с которой она когда-то познакомилась в Швейцарии. Так что у второй было неоспоримое преимущество перед первой.

Тем не менее, когда начались репетиции «Троянцев», обе попытались сбить всех с толку, прикидываясь подругами. Но Эрма была злопамятна. День ото дня атмосфера все более раскалялась: возникла напряженность, маскируемая лицемерными улыбками. Пока еще не происходило прямых столкновений, поскольку певицы участвовали в разных сценах. Но каждая со злорадством наблюдала за работой другой, расточая медоточивые комплименты, приправленные ядом. И чем больше разгоралась взаимная ненависть, тем более комплименты изобиловали вызывающими подозрение похвалами, нежными словами и слащавой лестью. Ничто не могло погасить этот пожар. И сегодня вечером они достигли точки невозвращения.

Обо всем этом размышляла Эрма, придя в свою уборную. Надо же, какую оплошность она допустила! Помогла врагу добиться триумфа! Очень глупо. Она сорвала свое раздражение на костюмерше, обвинив ее в том, что та плохо зашила ее драпе, потом – на парикмахерше, придравшись к тому, что царская диадема криво сидит на парике.

– Надо быть повнимательнее! Здесь театр, а не кабак!

Бедные женщины терпели: ничего не поделаешь – премьера. В этот вечер солисты всегда нервничают, и не стоит принимать близко к сердцу их придирки. Наоборот, не надо им перечить, их следует успокаивать. Но только гримерше удалось успокоить певицу.

– Хотите, я буду рядом с вами за кулисами?

– Конечно, спасибо.

Не позволить себе отвлекаться на эти досадные помехи. Идти до конца в своих честолюбивых устремлениях. Быть сильной. Нервы были напряжены, задрожали руки. Пересохло горло. Надо бы оживить его: она несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, несколько раз опробовала голос. Постепенно к ней вернулось самообладание, тело стало послушным, восстановилась мягкая бархатистость гортани.

– Взгляните, как вы красивы.

В зеркале отразилась богиня в одеянии, украшенном драгоценными камнями. Черные узорчатые вуали, шлейфом тянувшиеся за платьем, удлиняли фигуру трагедийной актрисы. Сейчас она стала той, которая всегда была для нее недосягаемым идеалом: она стала Марией Каллас.

Как по мановению волшебной палочки, исчезли все тревоги.

– Скажи, Мария, ты будешь со мной сегодня вечером, не так ли? Ты будешь там? Никто об этом не узнает. Это наш секрет.

– Вы что-то спросили, мадемуазель?

– Нет, я просто вживаюсь в роль.

– Вы великолепны.

– Гм-м, может быть… Но самое трудное впереди. Еще предстоит выход на сцену.

– Можете не волноваться, я была на ваших последних репетициях… Вы изучили партитуру и вжились в образ как никто.

– Правда, никто?

– Истинная правда.

Голос из громкоговорителя призывал артистов из гримерных на сцену.

– Пожалуйста, все на сцену… Последний звонок перед третьим актом…

В центре просторного зеленого зала возвышался трон, залитый густым золотистым светом прожектора, его окружали символы земледелия, торговли, искусства. Эрма взошла на него, поправила свой костюм, закрыла глаза и превратилась в Дидону.

Занавес поднялся в тот момент, когда празднично настроенные карфагеняне начали приветствовать свою царицу:

 
Встречался ли день подобный
После ужасной бури?
Повсюду нежный зефир гуляет!
Наше жгучее солнце
Лучами своими
Жестокость смиряет.
 

Народные песни, дождь цветов, качающиеся пальмовые ветви.

Государыня, высвеченная лучом, отвечала своему народу с высоты пьедестала. Первые ноты – самые опасные. Начало должно быть безупречным. И она добилась этого, звучный и звонкий голос, хорошо округленный, а главное – волнующий, идущий из глубины души: «Голос сердца, который, единственный, до другого сердца доходит».[11]11
  Слова Альфреда де Мюссе.


[Закрыть]

 
Семь лет уже прошло
Со дня, как, злобу отвлекая
Тирана-палача
От моего высокого супруга,
Бежала вместе с вами я
Из Тира к этим африканским берегам.
 

С этого момента все происходило, словно в другом мире. Эта партитура органически срослась с ней. Она с наслаждением находила в ней неоклассические музыкальные цитаты из великого Глюка. Вспомнилась «Ифигения в Тавриде». Она упивалась романтизмом мелодичных переливов, современностью былых дерзаний.

Эрма была захвачена действом, ее и Марию обуревала жажда мщения. Женщина и актриса, слившись воедино, черпали свои силы в античной истории, и силы эти, не разрывая связь, влекли их к неумолимому концу третьего акта. Понятия времени на сцене уже не существовало; ход его не сознавался: лишь бы глубже погрузиться в музыку, резонирующую, детонирующую! Она сама стала оркестром, одним из его инструментов. Звуковой прибой, разбивавшийся о музыкальный ряд, взрывался, разбрасывая брызги нот.

 
И сделав это,
Перед благою жертвой,
Спокойствие в душе
Я обретаю.
 

И наконец, собрав все свои душевные силы, Дидона быстрым шагом поднялась по ступеням к костру. Дойдя до него, она неистовым жестом сорвала с Энея тогу и бросила ее в очистительный огонь. Модуляции голоса уже свидетельствовали о приближающемся самопожертвовании, подтверждаясь словами:

 
Несчастной любви
Зловещие знаки
Вместе с горем моим
В этом пламени сгинут.
 

Затем медленно, с уязвленной гордостью, она вытащила из ножен кинжал возлюбленного и с силой вонзила его в себя. Холодная сталь вошла в горячую плоть. Боль – ничто, но рана была глубока.

 
К чему кричать!
В своей крови
Царица умирает.
 

Музыка уносила ее, трагедия сопровождалась песнью. Публика в зале затаила дыхание. Эрнест Лебраншю отложил свой блокнот. Иветта и Айша приросли к своим креслам. Какой реализм!..

 
Рим… Рим…
Бессмертный…
 

Карфагенская царица рухнула; проклятием прозвучал пунический воинственный клич; ярость, звучавшая в нем, резко контрастировала с торжественностью триумфального марша.

 
Так пусть на суше и на море
Потомки наши
С оружием в руках
Однажды устрашат весь мир!
 

Вздымающиеся к небу языки пламени стали финалом драмы. Пурпурный занавес стыдливо и тихо закрыл его от глаз зрителей. Ни единым словом не нарушились последние затухающие аккорды; каждый насколько можно продлевал магию мгновения. Мокрая от пота и крови, дива тем не менее нашла в себе силы, чтобы встать и выйти на поклон. Но перед восхищенными зрителями склонялась уже умирающая. Тишину разорвали бурные, горячие аплодисменты. Овации с восторженными криками: «Браво!» Разгул страсти. Цунами.

– Видишь, Мария, мы выиграли. Роль, которую ты никогда не пела, я спела для тебя, вместе с тобой. Кассандра позеленеет от зависти. Она так и не поняла, что, для того чтобы победить, нужно было идти еще дальше.

На девятом вызове Эрма, теряя силы, могла лишь просунуть голову между складок красного бархатного занавеса. Живое когда-то лицо уже покрывалось маской смерти. Слабым и неловким взмахом руки она завершила свое последнее появление.

8

«Мир меломанов» от 30 сентября 1986 года

ДВЕ ЛЕГЕНДЫ, ОБЪЕДИНЕННЫЕ СМЕРТЬЮ

Гектор Берлиоз, при жизни ни разу не слышавший свой шедевр в цельном исполнении, вероятнее всего, не был вы разочарован вчера вечером новой постановкой «Троянцев», которой Национальная Парижская опера открыла сезон в Пале-Гарнье.

Не будем говорить о красивейших декорациях; забудем о великолепных костюмах и о восхитительной игре света; о слаженном оркестре с его многообразием духовых инструментов и о дирижере, умело, точно и деликатно прислушивавшемся к голосу певцов; забудем о чудесном хоре и тонкой хореографии; наконец, забудем о самой постановке, не лишенной, впрочем, некоторых шероховатостей; об Энее, сыгранном правдоподобно и талантливо; о Коребе, Нарвале, Иопасе, Гиласе, Пантее, Аскании, Приаме, Синоне, Поликсене, которые были безупречны; забудем и о витавшей над всем этим тени Гектора Берлиоза – и все ради того, чтобы удержать в памяти Кассандру и Дидону.

Сара фон Штадт-Фюрстемберг в роли троянки превзошла саму себя. Кстати, ничто ни в первом акте, ни в начале второго не позволяло предположить, что она на это способна. Как и обычно, в ее несколько холодной, очень сдержанной интерпретации персонаж мало походил на того, кем он должен был бы быть. Каково же было изумление мое и парижской публики, когда мы увидели, как эта мудрая и утонченная актриса буквально взорвалась искрами трагедийного таланта, о котором никто не подозревал! Смерть ее персонажа войдет в историю оперного искусства: этот крик боли, крик любви, вышедший из мелодийного ряда, из канонических слов либретто. Она выплеснула свою агонию модулированным криком, отнявшим ее последние силы. Она даже не смогла выйти на поклоны перед занавесом. Любители оперы долго будут помнить об этом акте самопожертвования.

После такого взрыва у Эрмы Саллак, дебютировавшей в роли Дидоны, оставался единственный выход: превзойти свою коллегу. Что она и сделала. У великолепно игравшей с самого начала третьего акта многогранной актрисы, вошедшей в роль царицы Карфагена, волнующей и убедительной, пол сцены буквально – не побоюсь этого слава – горел под ногами. Ее голос, внешние данные заставили вспомнить о Марии Каллас и чудесно подходили изображаемому персонажу. Вместе с ней мы были уже не в театре, а в Африке; перед нами был не вымысел, а реальность; мы уже не жили, а умирали. Кинжал, который она вонзила в себя, вонзился и в нас, обагрив нас кровью. Ее агония была нашей агонией. Ее бездыханное тело окружали наши мертвые тела. Благодаря этой божественной интерпретации и мастерски сыгранной роли Кассандры мы приобщились к легенде – к легенде об античности, о несравненных примадоннах, о сверхъестественном и параллельных мирах, к легенде о музыке.

Эрнест Лебраншю

9

Где-то далеко завывали сирены «скорой помощи». Неоновый свет. Блестящие стены. Въедливый запах вареных овощей, компота, асептиков и лекарств. Носилки. Лифты. Операционная. Странные существа в масках и зеленых халатах. И повсюду – руки в резиновых перчатках. Все куда-то бегут. Переливание крови. Срочно. Общий наркоз. Длинный черный туннель.

– Черт побери, она кончается! Реанимация! Провалиться пониже, еще ниже.

– Нет, папа, хватит. Перестань, ты делаешь мне больно.

– Пожалуйста, не трепыхайся.

– Передайте мне компресс.

– Мама, мама, зачем ты позволяешь ему это делать? Мама!

– Грязная шлюха. Хватит врать. Это твой грех. Ты мне больше не дочь. Проваливай! Ты вечно недовольна!

Пронзительные крики вонзились в виски.

– Какой голос! Феноменальный!

– Скальпель.

– Когда я вырасту, я пойду еще дальше, я стану величайшей певицей мира!

– Пошевеливайся, Бьянка.

– Шов не будет заметен.

Ночь сгущалась. Чудодейственная усталость растекалась по ее капиллярам, венам, артериям. Блаженство захватывало больное тело, плавающее в бредовых волнах. Память была во власти горячки и нервного возбуждения. Среди беспорядочных воспоминаний глубоко запрятанное прошлое вырывалось из недр бессознательного. Франсуа Миттеран приходил к ней с визитом, но лицо было не его: это было лицо Марии Каллас.

– Не беспокойтесь. Все думают, что я президент Республики, но на самом деле я дива. Впрочем, фамилия Каллас происходит от Скала. Вы прибавляете одно «л», переставляете буквы, и – фокус удался! Вообще-то я пришел забрать ваш голос. Голос – вечная проблема руководителей государства. Он им всегда нужен. Не надо сердиться на меня, дитя мое. Расслабьтесь, я не причиню вам боли. Я только посмотрю, годятся ли для чего-нибудь ваши голосовые связки. Высуньте язык, скажите: а-а-а!

– Не открывай рот, крепче сожми челюсти.

– Уходи, Бьянка!

Нажать на кнопку звонка. На помощь! Я хочу пить. К чему здесь полицейские в форме перед застекленной дверью? А эта кровать? Ведь это не моя кровать!

– Вы слышите меня, мадемуазель? Вы меня слышите?

Не отвечать, притвориться мертвой. Нет, никаких цветов, венков – только молитвы. По нашей дорогой усопшей.

– Я сделаю ей еще один укол.

– Они хотят убить меня!

 
Царица, я – Эней!
Не в добрый час мой флот
Ветрами к вашим берегам прибило.
 

Но Эней похож на Кассандру, а у Кассандры лицо моей матери. Но только в профиль. Анфас – это мой отец! Что за идея нацепить нос клоуна! Нет, папа, хватит. Остановись, папа, я не хочу играть с тобой. Нет, ты мне делаешь больно. Я не люблю щекотки. Мне больно.

– Вы думаете, она выкарабкается?

– Состояние критическое. Вы бы отдохнули, господин директор. Мы вам сообщим, когда она очнется или если будут осложнения.

О чем они говорят? Почему здесь директор Оперы? Разумеется, я очнусь. Следующее представление будет через три дня! Я поправлюсь. Боже, я и забыла! Мне больше нельзя открывать рот, они хотят украсть мой голос. Заговор, проделки секретных служб. К счастью, мои документы в порядке. Исчезнуть… я должна исчезнуть.

– Мама! Я получила ответ от Министерства культуры Италии. Мне выделили стипендию для учебы за границей. Взгляни, это указано во всех письмах.

– Я не понимаю по-французски.

– Но это на итальянском!

– На итальянском! Но ведь я гречанка!

– Почему вы называете меня мамой?

– Потому что ты моя мать.

– Вы ошибаетесь, мадемуазель.

– Ты не узнаешь меня? Это из-за моих килограммов. Я толстая, но я похудею, вот увидишь. Все будет как прежде.

Да, худеть, худеть: я похудею. Malista.[12]12
  Да, чудесно (греч.).


[Закрыть] Тогда не будет проблем.

– Обращай внимание на свое «фа»! Не бери его снизу. Повтори. Еще.

Нет, папа, мне не хочется повторять. Гм-м, как приятен холодный компресс на лбу. Не открыть ли глаза, чтобы посмотреть, не ушли ли они? Надо бы встать. Невозможно. Меня привязали! Нет, папа, не привязывай меня, я ничего не скажу маме. Нет, только не рот, не рот. Умоляю, не затыкай мне рот!

– Полагаю, она начинает приходить в себя.

– Только не разговаривайте, вам нужно отдохнуть.

Отдохнуть, мне отдохнуть? А тут еще эта Бьянка, которая насмехается надо мной. Я только и делаю, что отдыхаю. Отдохнуть! А мои зрители, почитатели? Они ошибаются, умерла не я, а Дидона. Кажется, я начинаю понимать, что со мной произошло. Они думают, что я ее труп. Я должна им сказать, что они заблуждаются. На сцене все не по правде, а понарошку! Кстати, Марии со мной нет, и это доказывает, что они ничего не поняли. Ладно, посплю еще немного, и когда останусь одна, порву свои узы и убегу! Kalinikta.[13]13
  Спокойной ночи (греч.).


[Закрыть]

– Она уснула.

– Инспектор спрашивает, когда он сможет ее допросить.

– Нужно подождать, пока болеутоляющее перестанет действовать как снотворное.

– Хорошо, доктор.

– Приходите к завтраку, мозги у нее, должно быть, прояснятся, если только не возникнет послеоперационных осложнений.

10

«Мир меломанов» от 1 октября 1986 года

В последнюю минуту мы узнали, что вчера вечером в Пале-Гарнье произошла трагедия. Драматическое сопрано Эрма Саллак якобы неумышленно ранила себя, воспользовавшись настоящим кинжалом вместо реквизитного во время сцены самопожертвования Дидоны. Сгоряча актриса, не осознав случившегося, даже сумела несколько раз выйти на поклоны, не замечая, что ее костюм испачкан не поддельной кровью, а настоящей. Силы оставили ее только после девятого выхода. Она упала, потеряла сознание и сейчас находится в коме.

Глубокая рана, которую она в пылу действия нанесла себе, явилась причиной внутреннего кровотечения. Диву срочно отвезли в центральную больницу, где ее прооперировали специалисты. Тем не менее прогнозы главного врача пока что осторожны. Потребуется еще сорок восемь часов, чтобы точно узнать, выживет ли актриса после этого ужасного случая.

Эта трагедия послужила причиной всплеска сочувствия и симпатии к ней со стороны коллег, работников театра и почитателей. Из Елисейского дворца на ее имя пришла телеграмма с пожеланием быстрейшего выздоровления. Национальная Парижская опера решила отменить постановку «Троянцев» на неопределенное время. Дирекция посчитала, что в таком положении было бы нетактично искать замену певице, кроме того, никто не сможет исполнить партию Дидоны с таким же блеском.

Сара фон Штадт-Фюрстемберг, исполнительница роли Кассандры, заявила, что этот несчастный случай свидетельствует о том, насколько тонка граница между реальным и воображаемым мирами и как мало иногда требуется для того, чтобы полностью слиться со своим персонажем. Сказала она и о том, что сама была в состоянии шока из-за нервного истощения после возвышенной смерти Кассандры, которую продемонстрировала нам в конце второго акта. Она тепло отзывается о своей коллеге и подруге: «Профессионализм, талант, скромность и благородство Эрмы могут служить примером. Она – из породы тех, кто возносит наше искусство до небес».

Полиция начала расследование причин этой трагедии. В качестве свидетелей будет допрошен персонал Оперы. Пока неизвестно, оправится ли дива от ранения.

Редакция газеты будет регулярно информировать своих читателей о ходе этого ужасного дела, которое глубоко потрясло мир оперного искусства.

Небрежность? Умышленное самоубийство? Вопрос остается открытым, и мы постараемся раскрыть эту тайну, найти ответ на последний вопрос.

Эрнест Лебраншю

11

– Добрый день, доктор.

– Здравствуйте, господин инспектор.

– Ну, как там сегодня наша больная?

– Она хорошо перенесла операцию. Жизнь ее вне опасности, но она ничего не помнит. Это меня беспокоит.

– Вы считаете, такая амнезия надолго?

– Чем больше времени проходит, тем выше риск осложнений. Три дня – срок немалый. А как идет ваше расследование?

– Похоже, никто ничего необычного не заметил. Я допросил ее костюмершу, гримершу, парикмахершу – все напрасно. Ничего не знают и техники, артисты, уборщицы, консьерж. Так что главное должно содержаться в ее показаниях. Может быть, именно в них скрывается истина.

– Кофе?

– Охотно. Без сахара.

Мужчины были примерно одного возраста – около пятидесяти, – у них была одинаково спокойная манера общения. Оба – высокие, стройные, сухощавые, с редкими волосами с проседью, усатые, с симпатичными, несколько усталыми лицами, с мешками под глазами, с квадратными подбородками и ямочкой посредине, с полными губами и одинаково большими носами. Но врач был брюнет с черными глазами, а полицейский – зеленоглазый блондин. Будучи холостяками, они заполняли свое одиночество не дающей скучать работой и с первого взгляда почувствовали, насколько похожи и близки. Посмотрев друг на друга, оба спросили себя, не зародится ли после этой деловой встречи между ними дружба…

Сами не зная почему, они расхохотались; может быть, для того чтобы изгнать из мыслей этот вопрос.

– Вы хотите повидаться с ней?

– Да, если вы не против.

– Поосторожнее с вопросами, она еще очень слаба.

– Даю слово.

Инспектор вышел из кабинета доктора Отерива и направился к свидетельнице. Сторож, дежуривший у двери Эрмы, поздоровался с ним. Впечатляющие букеты цветов преобразили больничную палату, превратили ее в настоящую артистическую уборную. На стане, напротив никелированной кровати, кнопками была прикреплена большая афиша «Троянцев», подобная тем, что клеятся на рекламных тумбах. Многие технические работники театра и артисты оставили на ней свои автографы, написали ободряющие слова: «Возвращайся поскорее», «Величайшей Дидоне всех времен», «Карфагенской царице», «Эрме», «Нам тебя не хватает!».

На ночном столике лежало не меньше тонны телеграмм, писем, открыток, плюшевых игрушек. Полицейский обратил внимание на банку с медом. Приклеенная к ней этикетка, написанная от руки, гласила: «Урожай Пале-Гарнье, лето 1986». Сразу вспомнилась статья, посвященная Парижской опере. В ней говорилось, что под крышей здания развелись ульи, а в подвале скопилось столько воды, что там завелись рыбы. Значит, это не выдумка. У изголовья выздоравливающей медсестра устанавливала капельницу.

– Как она?

– Лучше, гораздо лучше.

– Не могли бы вы оказать любезность и оставить нас одних?

– Конечно, я подожду в коридоре.

– Благодарю.

Инспектор придвинул как можно ближе к кровати единственное свободное кресло. Неужели это сухонькое беззащитное существо и есть та знаменитая певица, о которой трубят все газеты? Та, которой уже три дня посвящены первые полосы газет и центральные сообщения в теле– и радионовостях. Он поколебался, прежде чем взять ее за руку – это было бы слишком фамильярно, – однако все-таки доверился своей интуиции. Какие же у нее длинные пальцы! А кожа нежная и мягкая, но нездорово горячая, влажноватая. Эрма открыла глаза.

– Кто вы?

– Я инспектор Легран из криминального отдела. Хотелось бы задать вам несколько вопросов.

– Зачем?

– Из-за несчастного случая, жертвой которого вы стали.

– Несчастный случай?

– Да, вы ударили себя кинжалом.

– А, так вот почему на мне эта ужасная повязка! Как же это произошло?

– Вы ничего не помните?

– Абсолютно ничего.

– Но все-таки что-нибудь? Ваши последние воспоминания?

– Помню, что была за кулисами вместе с моей гримершей, вышла на сцену… и все. Дальше – черная дыра.

– Помните ли вы о кинжале?

– О кинжале?

– Да, о том, которым Дидона убивает себя.

– Разумеется. Но это был безопасный театральный реквизит.

– Где тем вечером был этот кинжал?

– Думаю, там, где всегда. На одном из больших столов, предназначенных для реквизита, в левой или правой части сцены. На репетициях я брала его оттуда; там же он лежал и на генеральной.

– Вы сами положили туда этот предмет?

– Нет, главный реквизитор. Вы его в чем-то подозреваете? – предположила больная.

– Я его уже допрашивал. Он сам в недоумении, – ответил полицейский.

– К сожалению, больше ничем вам не могу помочь. Будьте любезны позвать медсестру, она нужна мне.

Инспектор встал, собираясь уходить, но у двери обернулся.

– Еще один, последний вопрос…

– Да?

– Был ли кто-нибудь с вами настолько в плохих отношениях, что мог желать вашей смерти?

Певица долго молчала.

– Нет, насколько мне известно, – с трудом произнесла она.

– Вот моя визитка. Я кладу ее на ваш столик. Звоните мне, если вспомните хоть какую-нибудь мелочь. А сейчас я вас оставляю. Отдыхайте. Зайду завтра.

– Как хотите, – выдохнула Эрма Саллак.