Текст книги "Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII"

У колоннады храма Урбен остановился, или, вернее, его остановили; капуцин Лактанс вложил ему в руку горящий факел и, поддерживая древко, сказал с неумолимой жестокостью:

– Приноси повинную и проси у Господа прощения за колдовство.

Несчастный обратил к небесам взор и с трудом проговорил:

– Именем Бога живого, отвергаю тебя, Лобардемон, судья неправедный! Меня разлучили с моим духовником, и мне пришлось исповедоваться в грехах перед самим Господом Богом, ибо я окружен врагами; Бог милосердный мне свидетель, я никогда не был колдуном; я не знал иных тайн, кроме тайн католической апостольской римской церкви, в лоне которой я и умираю; я многим согрешил против самого себя, но не против Бога и Господа нашего…

– Замолчи! – вскричал капуцин, стараясь зажать Урбену рот, прежде чем тот успеет произнести имя Спасителя. – Несчастный, ты закоренел в своих преступлениях, так возвращайся же к дьяволу, который послал тебя к нам!

По его знаку четыре священника приблизились с кропилами в руках, чтобы очистить воздух, которым дышал колдун, землю, по которой он ступал, и костер, на котором ему предстояло сгореть. Во время этой церемонии судья тайных дел наспех огласил приговор, который и поныне можно разыскать среди документов, относящихся к этому делу; он датирован 10 августа 1639 года и утверждает, что «Урбен Грандье пойман и достодолжным образом изобличен в колдовстве, порче, совращении нескольких монахинь-урсулинок города Лудена, а также мирян», и т. д.

Тут сверкнула ослепительная молния, и судья, прервав чтение, обратился к господину де Лобардемону и спросил, нельзя ли ввиду непогоды отложить казнь на другой день, но тот ответил:

– В приговоре сказано, что он должен быть приведен в исполнение в течение двадцати четырех часов; не бойтесь этой толпы, пребывающей в сомнении, мы ее убедим…

Под колоннадой собрались наиболее важные особы, и среди них было немало приезжих; все они, в том числе и Сен-Мар, подошли поближе.

– …Колдун так и не мог произнести имени Спасителя, а образ Христа он упорно от себя отстранял.

В эту минуту из группы «кающихся» выступил Лактанс; в руках у него было огромное железное распятие, которое он держал нарочито осторожно и благоговейно; он протянул его к губам осужденного, а тот резко отпрянул и, собрав все силы, взмахнул рукой, задев распятие, которое выпало из рук капуцина.

– Видите, видите, – вскричал тот, – он бросил распятие!

Поднялся ропот, смысл которого, однако, был неясен.

– Кощунство! – закричали священники.

Процессия двинулась к костру.

Но Сен-Мар, прятавшийся за колонной, ясно видел, что произошло; он с удивлением заметил, что когда распятие упало на ступеньки, более мокрые от дождя, чем площадка под колоннадой, то образовался пар и послышалось шипение, словно в воду бросили расплавленный свинец. В то время как всеобщее внимание было поглощено уже другим, он подошел к распятию, протянул к нему руку и почувствовал сильный ожог. Его благородное сердце не могло этого снести; охваченный негодованием и яростью, он обернул руку краем своего плаща, поднял распятие, подошел к Лобардемону и ударил им судью по лбу, воскликнув:

– Негодяй! Будь же мечен этим раскаленным железом!

Толпа слышит этот возглас и бросается к ним.

– Держите безумца! – тщетно крикнул недостойный судья.

Его самого уже держали несколько человек и кричали:

– Правосудия! Во имя короля!

– Мы погибли! – воскликнул Лактанс. – Скорее к костру! К костру!

«Кающиеся» потащили Урбена на площадь, а тем временем судьи и стражники, отбиваясь от разъяренных горожан, скрылись в храме; в спешке палач не успел связать жертву, а просто уложил ее на дрова и поджег их. Но дождь лил все так же, и бревна, едва разгоревшись, сразу гасли и дымились. Тщетно Лактанс и другие каноники раздували пламя – ничто не в силах было справиться с водой, лившейся с небес.

Между тем возбуждение, царившее у колоннады, распространилось по всей площади. Возгласы: «Правосудия! Правосудия!» – повторялись и множились по мере того, как люди узнавали о том, что обнаружилось; толпа смела две баррикады, и, хотя стражники и стали стрелять из пищалей, их оттеснили к середине площади. Напрасно они направляли на народ своих коней, толпа все росла и напирала на них. Целых полчаса длилась эта борьба, и стражники все отступили к костру, который уже совсем скрылся за ними.

– Вперед, вперед, – кричал какой-то мужчина, – мы его освободим; не бейте солдат, только тесните их. Видите, Господу неугодно, чтобы он умер! Костер гаснет; друзья, еще раз! Так! Повалим-ка эту лошадь. Напирайте, нажимайте!

Цепь стражников была прорвана, во многих местах сметена, народ с криком рванулся к костру; но там уже все погасло; у костра никого не было, не было даже палача. Разворачивая и разбрасывая бревна, кто-то натолкнулся на одно, еще горящее, и при его слабом свете среди кучи пепла и грязи показалась окровавленная почерневшая рука – ее уберегли от пламени огромный железный браслет и цепь. У одной из женщин хватило мужества разжать эту руку; в ней оказался крестик из слоновой кости и образок святой Магдалины.

– Вот его прах, – сказала она, плача.

– Скажите лучше: вот останки мученика, – ответил какой-то мужчина.

Глава VI
Сон

 
Фортуны благодать – надежное ли дело?
Тот строит на песке, кто верит ей всецело.
Чем выше вознесен, тем осторожней будь.
Высокую сосну сильнее треплют бури…
 

Ракан

 
Измождены жарой, увядшие сады
Колеблют на ветру безлиственные ветви,
И кажется, зима не покидала неба.
 

Жюль Лефевр. «Мария»

В разгар перепалки, в которую ввязался Сен-Мар по своей запальчивости, он почувствовал, что кто-то твердой как железо рукой схватил его за локоть, протащил сквозь толпу вниз по ступенькам и толкнул за церковную ограду; только здесь разглядел он темную фигуру старика Граншана, который резко сказал ему:

– Сударь, напасть на тридцать мушкетеров в Шомонском лесу – это еще полбеды, потому что там мы находились, правда, без вашего ведома, подле вас и в случае надобности пришли бы вам на помощь, к тому же вы столкнулись в лесу с благородными людьми. А здесь – другое дело. В конце улицы вас ждут слуги и лошади; прошу вас сесть на коня и выехать из города или же отправить меня обратно к ее превосходительству, потому что я перед вашей матушкой в ответе за ваши руки и ноги, которые вы легкомысленно подвергаете большой опасности.

Сен-Мар, хотя и несколько ошеломленный столь категорической формой услужливости, все же рад был выпутаться из дела; он уже успел сообразить, сколь неприятно будет, если выяснится, кто он такой; ведь он ударил главу судебных властей и доверенного человека самого кардинала, который должен представить его королю! Он заметил также, что вокруг него собралась целая толпа каких-то подонков, среди которых ему было стыдно находиться. Поэтому он без возражений последовал за старым слугой и в конце улицы действительно нашел ожидавших его остальных троих слуг. Невзирая на дождь и ветер, он сел на коня и, опасаясь погони, помчался во весь опор; в скором времени кавалькада добралась до большой дороги.

Как только он выехал из Лудена, ему пришлось убавить шаг, так как лошади трудно было идти по песчаной дороге, сплошь в рытвинах, которые были полны воды. Дождь лил не переставая, и плащ молодого человека промог почти насквозь. Вдруг он почувствовал, что на плечи его лег какой-то более плотный плащ, – это старый камердинер подъехал к нему, чтобы по-матерински позаботиться о своем молодом хозяине.

– Ну, Граншан, теперь мы с тобой вдали от сумятицы, так скажи же, как ты там очутился? – обратился к нему Сен-Мар. – Ведь я тебе наказывал остаться у аббата.

– А что ж, сударь, – ворчливо ответил старый слуга, – неужто вы думаете, что я больше послушаюсь вас, чем слушался господина маршала? Когда покойный мой хозяин приказывал мне не выходить из его палатки, а потом видел меня возле себя в орудийном дыму, он не жаловался, потому что под рукой у него оказывалась новая лошадь, если его бывала убита, и он бранил меня, только когда рассуждал спокойно. Правда, за все сорок лет службы я не видел, чтобы он делал нечто похожее на то, что вы наделали в течение двух недель, пока я нахожусь при вас. Да, – добавил он, вздыхая, – дела идут неплохо, и если так будет продолжаться, мне, видно, придется и не на такое насмотреться.

– Но пойми, Граншан, – эти негодяи превзошли всякую меру безобразия, и любой порядочный человек вышел бы из себя, как я.

– Исключая господина маршала, вашего батюшки, который никогда не поступил бы так, как вы поступаете.

– А как бы он поступил?

– Он преспокойно предоставил бы монахам сжечь их собрата, а мне бы сказал: «Распорядитесь, Граншан, чтобы лошадям задали овса и чтобы его не отнимали», или: «Позаботься, Граншан, чтобы моя шпага не заржавела в ножнах и чтобы в пистолетах не подмок затравочный порох». Потому что господин маршал все предвидел и никогда не вмешивался в чужие дела. Это было его главное правило, а так как он, слава богу, был столь же хороший солдат, как и полководец, то всегда заботился о своем оружии не хуже любого ландскнехта и никогда не бросился бы на тридцать молодцов с одной лишь парадной шпагой в руках.

Сен-Мар вполне сознавал справедливость неуклюжих сетований старика и очень опасался, не последовал ли тот за ним и дальше Шомонского леса; но он не хотел касаться этого вопроса, боясь, что ему придется дать те или иные объяснения, или солгать, или же приказать слуге хранить молчание, а это означало бы, что он откровенничает с ним и в чем-то признается; он решил пришпорить коня и ехать на некотором расстоянии от старого слуги; но тот еще не высказался и, вместо того чтобы ехать справа от хозяина, перешел на левую сторону и продолжал разговор:

– Уж не думаете ли вы, сударь, что я, например, позволю себе предоставить вам ехать куда вам вздумается и не последую за вами? Нет, сударь, я слишком понимаю, как я должен чтить ее сиятельство, и вовсе не хочу, чтобы она мне сказала: «Граншан, мой сын был сражен пулей или ударом сабли, почему же ты не защитил его?» – или: «Какой-то итальянец ударил его стилетом, потому что он ночью отправился под окна принцессы из королевского дома. Почему же ты не задержал убийцу?!» Это было бы для меня, сударь, крайне огорчительно, и таких упреков мне еще никогда не доводилось слышать. Однажды его превосходительство маршал уступил меня своему племяннику-графу, чтобы я сопровождал его в поход в Нидерланды, потому что я знаю испанский язык. Так вот, я там, как всегда с честью выполнил все, что от меня требовалось. Когда графу разорвало ядром живот, я один привел обратно его коней, мулов, привез его палатку и все снаряжение, так что ни одного носового платка, сударь, не пропало; и могу вас уверить, что при въезде в Шомон кони и сбруя были так же хорошо вычищены, как если бы граф собирался на охоту. Поэтому от всей семьи я услышал только похвалы и всякие лестные слова, а это мне всегда очень приятно.

– Все это отлично, друг мой, – сказал Анри д’Эффиа, – быть может, и я предоставлю тебе в один прекрасный день отвести домой моих коней, а пока что возьми эту большую мошну с золотом, которую я уже два-три раза чуть было не потерял, и расплачивайся за меня всюду. Мне это в тягость.

– Его превосходительство маршал так не поступал, сударь. Он одно время исправлял должность сюринтенданта и поэтому деньги пересчитывал собственноручно, и, думается мне, у вас не было бы таких прекрасных поместий и не пришлось бы вам самим считать столько золота, если бы он поступал иначе; соблаговолите же оставить при себе мошну, содержание которой вы, вероятно, в точности не знаете.

– Что правда, то правда – в точности не знаю.

В ответ на пренебрежительное восклицание молодого хозяина Граншан тяжело вздохнул:

– Ах, ваше сиятельство, ваше сиятельство, когда я только вспомню, как великий король Генрих у меня на глазах спрятал в карман замшевые перчатки, потому что они могли попортиться от дождя, когда вспомню, что господин Рони[22]22
  Господин Рони, Максимилиан де Бетюн, герцог Сюлли, – министр финансов короля Генриха IV; отличался большой бережливостью, освободил государственную казну от долгов.


[Закрыть] отказывал ему в деньгах, если он тратил чересчур много, когда вспомню…

– Когда ты вспоминаешь, то здорово надоедаешь, друг мой, – прервал его хозяин. – Скажи-ка лучше, что это за черномазая рожа шлепает по грязи у нас по пятам?

– Это, должно быть, какая-нибудь бедная крестьянка хочет попросить милостыни. Ей легко догнать нас – в таком песке лошади вязнут по колено. Когда-нибудь нам, чего доброго, придется побывать в Ландах – там вы увидите местность вроде этой: песок и черные-пречерные ели; по обеим сторонам дороги – сплошь кладбище. А вот вам и небольшой образчик. Теперь дождь прошел, стало повиднее – вот взгляните на эти заросли вереска и на огромную долину, в ней нет ни одного селения, ни одного домика. Где же мы переночуем? Да что толковать, позвольте мне нарубить веток, и сделаем привал, вы увидите, какой я мастер устраивать шалаш – в нем будет тепло, как в хорошей постели.

– Я предпочитаю добраться вон до того огонька, который светится на горизонте, – ответил Сен-Мар. – Меня, кажется, познабливает, и очень хочется пить. Но ты немного поотстань, я хочу ехать один; отправляйся к остальным и поезжай за мной следом.

Граншан подчинился и в утешение себе стал учить Жермена, Луи и Этьена, как ориентироваться на местности ночью.

Между тем его молодой хозяин изнемогал от усталости. Треволнения дня глубоко всколыхнули его душу, а долгое пребывание в седле, стремительность событий, при которых было не до еды, дневной жар, ледяной холод ночью – все это, вместе взятое, подорвало его нежный организм: ему нездоровилось. Уже больше трех часов он ехал впереди своих слуг, а огонек, замеченный на горизонте, казалось, ничуть не приближался; в конце концов юноша перестал следить за светлой точкой, и его отяжелевшая голова опустилась на грудь; он выронил поводья, и теперь лошадь брела по большому тракту, предоставленная самой себе, а всадник, скрестив руки, отдался мерному покачиванию своего верного товарища, который не раз спотыкался о разбросанные по дороге камни. Дождь перестал, замолкли голоса слуг, их лошади понуро брели за лошадью хозяина. Ничто не мешало молодому человеку отдаться своим печальным мыслям, – он спрашивал себя, не будет ли ослепительный венец его упований так же ускользать от него в будущем, день за днем, как шаг за шагом ускользает фосфорический огонек, мерцающий на горизонте? Найдет ли в себе силы юная принцесса, которую почти принудительно приглашают к блестящему двору Анны Австрийской, неизменно отклонять руки знатных претендентов, – быть может, даже королей? Есть ли основания полагать, что она решится отвергнуть трон и станет ждать, чтобы своевольная судьба помогла ей осуществить ее романтические надежды, извлекла юношу почти что из последних рядов армии и высоко вознесла его, прежде чем пройдет пора любви? Кто поручится наконец в том, что желания, высказанные Марией Гонзаго, вполне искренни?

«Увы, – думал он, – быть может, она и сама заблуждается относительно своих чувств; в деревенском уединении душа так чувствительна! Я предстал перед ней, и она поверила, что я тот, о ком она мечтала; наша молодость и моя любовь довершили остальное. Но когда она при дворе, вблизи королевы, научится взирать свысока на то величие, к которому я еще только стремлюсь и которым любуюсь снизу; когда она вдруг увидит, что она хозяйка своего будущего, и верным взглядом измерит путь, который мне еще предстоит пройти; когда она услышит от других те же клятвы, какие слышала от меня, но произнесенные людьми, которым достаточно будет молвить одно слово, чтобы погубить меня, уничтожить того, кого она ждет как супруга, как повелителя, – о, каким я был безумцем! – тогда она поймет, как была безрассудна, а мое безрассудство сочтет оскорблением».

Так величайшая горесть любви – сомнение стало разъедать его исстрадавшееся сердце; он чувствовал, как пылающая кровь бросается ему в голову и дурманит ее; не раз припадал он к холке коня, замедлившего шаг, и глаза его смыкались в полусне; черные ели, окаймлявшие дорогу, представлялись ему гигантскими мертвецами, шествующими возле него; он снова увидел, или ему почудилась та женщина в черном, на которую он обратил внимание Граншана; теперь она подошла к нему и даже коснулась гривы его лошади, подергала его за плащ и сгинула, хихикая; дорожный песок казался ему рекой, которая течет на него, стремясь вспять, к своему истоку; это странное видение ослепило его утомленный взор; он закрыл глаза и заснул в седле.

Вскоре он почувствовал, что лошадь остановилась. Холод совсем сковал его. Как в тумане он увидел крестьян, факелы, хижину, большую горницу, куда его внесли, широкую постель с тяжелым пологом, который задергивал Граншан, и он снова заснул, одурманенный жаром, от которого шумело в ушах.

Сны кружились в его голове, словно опавшие листья, гонимые ветром; он не в силах был остановить их и метался в постели. Урбен Грандье под пыткой, плачущая мать, воспитатель с оружием в руках, закованный в цепи Басомпьер проходили мимо, прощаясь с ним; он во сне положил руку на голову, чтобы удержать сон, который стал развертываться перед ним, как череда зыбучих песков.

Городская площадь, запруженная каким-то иноплеменным северным народом; люди радостно кричали, но их возгласы были какими-то дикими; а вот шеренга стражников, хмурых солдат – это французы.

«Пойдем со мной, – ласково произнесла Мария Гонзаго, беря его за руку. – Видишь, на мне диадема; вот твой трон, пойдем со мной».

И она влекла его, а народ все кричал.

Он шел, шел долго.

«Почему же вы такая грустная, если вы королева?» – спросил он, трепеща.

Мария была бледна, она молча улыбнулась. Она стала подниматься по ступенькам и взошла на трон.

«Поднимайся», – говорила она и сильно тянула его за руку.

Но тяжелые балки рассыпались под его ногами, и он никак не мог подняться.

«Воздай благодарение любви», – продолжала она.

И рука, обретя еще большую силу, подняла его до верха. В толпе раздались возгласы.

Он склонился, чтобы поцеловать эту великодушную руку, руку обожаемую… Но она оказалась рукой палача!

«Боже!» – воскликнул Сен-Мар с тяжелым вздохом.

И он открыл глаза: мигающий светильник освещал убогую горницу харчевни; он снова сомкнул глаза, ибо увидел, что у его ног сидит женщина – молодая, прекрасная монахиня! Он подумал, что все еще грезит, но она крепко сжимала его руку Он опять открыл воспаленные глаза и стал всматриваться в нее.

– Жанна де Бельфиель! Неужели это вы? У вас покрывало и волосы мокры от дождя. Что вы тут делаете, бедняжка?

– Тише, не разбуди моего Урбена; он в соседней комнате спит возле меня. Да, голова у меня мокрая, а ноги – посмотри на них, – некогда они были такие белые! Смотри, какая на них грязь! Но я дала обет, я вымою их только у короля, когда он помилует моего Урбена. Я еду в армию, к королю; я поговорю с ним, как учил меня Грандье, и он простит его; но послушай, я выпрошу у него и твое прощение, – я ведь прочла на твоем лице, что и ты приговорен к смерти. Бедный юноша! Ты еще так молод, тебе рано умирать; у тебя такие прекрасные кудри; и все же ты приговорен, – у тебя на лбу складка, которая никогда не обманывает. Человек, которого ты ударил, убьет тебя. Ты злоупотребил крестом, и это принесет тебе несчастье; ты ударил крестом, а он у тебя на груди вместе с медальоном, где хранишь волосы… Не прячься под одеялом. Разве мои слова огорчили тебя? Или вы влюблены, молодой человек? О, не бойтесь, я не расскажу об этом вашей подруге; я безумна, но я добрая, очень добрая, а еще три дня тому назад я была красавицей. А она тоже красавица? О, как она будет рыдать в тот роковой день! Но какая она будет счастливица, если у нее еще достанет сил рыдать!

И Жанна вдруг принялась скороговоркой, заунывным голосом читать заупокойную молитву; она по-прежнему сидела на кровати и перебирала длинные четки.

Вдруг растворяется дверь; женщина обращает туда взор и исчезает.

– Что за наваждение? Кто это, сударь, служит по вас заупокойную – не то домовой, не то ангел? А вы закутались одеялом, словно саваном.

То был грубый голос Граншана; старик был так ошеломлен, что выронил стакан с лимонной водой, который держал в руках. Видя, что хозяин ничего не отвечает, он еще больше испугался и отдернул одеяло. Сен-Мар лежал совсем красный и, по-видимому, спал; но старый слуга решил, что бросившаяся в голову кровь может задушить его молодого хозяина, поэтому он схватил сосуд с холодной водой и вылил его на голову юноши. Это походное лекарство всегда оказывает решительное действие, и Сен-Мар вскочил, сразу очнувшись.

– Ах, это ты, Граншан! Какие страшные сны мне снились!

– Полноте, сударь. Сны у вас, напротив, прекрасные. Я застал кончик последнего. Вкус у вас отличный.

– Что ты мелешь, старый дурак?

– Я не дурак, сударь; глаза у меня зоркие, и что я видел, то видел. Но, конечно, если бы его превосходительство маршал был так болен, как вы, то он не стал бы…

– Вздор несешь, дорогой мой. Дай-ка пить, умираю от жажды. О боже! Что за ночь! Все эти женщины у меня еще перед глазами.

– Все женщины, сударь? А сколько же их тут?

– Я говорю о снах, болван. Что же ты стоишь как пень, вместо того чтобы подать мне пить!

– Сейчас, сейчас, сударь. Схожу за другим стаканом.

Он подошел к лестнице и крикнул вниз:

– Эй, Жермен! Этьен! Луи!

Трактирщик ответил:

– Сию минуту, сударь. Сейчас их позовут. Они мне помогали поймать полоумную.

– Какую полоумную? – спросил Сен-Мар, вставая с койки.

Трактирщик вошел в комнату и, сняв с головы колпак, почтительно сказал:

– Пустяки, ваше сиятельство; какая-то дурочка забрела сюда ночью пешком, и ее положили тут, в соседней комнате, но она убежала, и мы так ее и не догнали!

– Вот оно что! – проговорил Сен-Мар, протирая глаза и как бы собираясь с мыслями. – Значит, мне это не приснилось? А где матушка? Где маршал? Где… О, какой страшный сон! Уйдите отсюда все!

С этими словами он перевернулся лицом к стене и опять с головой укрылся одеялом.

Изумленный трактирщик трижды постучал пальцем по лбу и посмотрел на Граншана, как бы вопрошая его, уж не в бреду ли его хозяин.

Тот знаком велел ему потихоньку удалиться, а сам собрался провести остаток ночи возле Сен-Мара, который крепко спал; старик уселся в широкое, обитое ковром кресло и стал выжимать лимон в стакан с водой, причем делал это с суровым, важным видом, словно Архимед, вычисляющий, сколько раз отражается пламя в расставленных им зеркалах.