Текст книги "Дьявол"

Глава 6. Преодоление

В Париже кардинал шел к своей цели хладнокровно и планомерно. Несмотря на то что теперь, завербовав Оливера, он был уверен в успехе, все-таки со свойственной ему предусмотрительностью он в своих маневрах исходил лишь из таких фактов, которые даже от зоркости короля должны были скрыть его активность. Он сообщил в Амбуаз о подозрительном сосредоточении войск на пикардийской границе, указывая на опасность наступления с тыла бургундцев и на присутствие герцога в области Соммы; потом он доставил Людовику ультиматум герцога, в котором тот грозил наступлением на Пикардию, если король не откажется от похода против его бретонского союзника.

Тотчас же по прибытии в Париж Оливер, получив от Балю рекомендацию францисканскому приору, без затруднения добился снятия наказания с брата Фрадэна. Он использовал монаха, чтобы контролировать махинации Балю, который после ночного разговора в Орлеане проявлял по отношению к Оливеру почти подозрительную откровенность. Этим способом он узнал, что Балю честно сообщал Людовику об угрожающем положении на Сомме, не поднимая при этом вопроса о личной встрече короля с герцогом. Он узнал также через Фрадэна, что бургундское правительство, а в особенности сам герцог, продолжало относиться к Балю подозрительно, что за его усердием подозревали направляющую руку короля, в личном появлении которого справедливо сомневались. В заключение через монаха же он убедился, что кардинал устраивал революцию в Льеже не в интересах Бургундии; герцогские чиновники в этом городе, по словам Фрадэна, сообщили правительству о новых интригах, за которыми, по всей вероятности, стояли французские агенты; однако было ясно, что ни герцог, ни его советники представления не имеют о неминуемой опасности революции и о задаче, возложенной на наемников королем.

Этот шахматный ход кардинала Оливер понимал тем менее, что Балю даже в разговорах с ним, по-видимому, упускал из виду вопрос о Льеже. В тот день, когда прелату был передан приказ короля немедленно же объявить герцогу о его посещении, Неккер спросил торжествующего кардинала:

– Думаете о Льеже, ваше высокопреосвященство?

– Конечно, я думаю о Льеже, дорогой мой мейстер, – возразил кардинал с хитрым видом, – неужели же вы полагаете, что я упускаю из виду этот главный фактор?

– Главный фактор? – удивился Оливер. – Но вы об этом не говорили со мной и, насколько я знаю, не переписывались с Кревкером.

– С Кревкером, конечно, нет, мейстер Неккер; разговор же с вами я оставлял до того времени, когда вы сами предложите мне нужные вопросы. Зная ваш ум, я ожидаю их уже давно. Если бы вы не спросили, я мог бы спокойно молчать, не поступая против вас нечестно.

– Благодарю за лестное мнение, – промолвил Оливер, пожимая плечами, – но ваших слов я совершенно не понимаю. Опасность состоит в том, что если короля задержат в бургундской ставке, то льежское восстание разразится как раз в то время, как Людовик будет там заложником.

Балю весело потер руки.

– Не только, друг мой, грозит опасность, – возразил он, усмехаясь, – но это наверно будет так. Льеж восстанет на третий или четвертый день по приезде короля, насколько, конечно, можно положиться на коннетабля, который действует из Люксембурга.

Оливер даже подскочил от ужаса.

– Но ведь для короля это означает смерть или пожизненное заключение! – воскликнул он.

– Почему вы так волнуетесь? – спросил Балю спокойно. – Герцог не осмелится убить своего сюзерена. Мы с вами в глазах людей и даже короля сохраним наше alibi[26]26
  Непричастность к делу (лат.).


[Закрыть]. Ведь благодаря непредвиденному льежскому восстанию мы больше уже не будем ответственны за судьбу короля. До прибытия злополучного известия с ним будут обращаться как с гостем, производя на него со всею вежливостью лишь некоторый политический нажим. А так как благодаря хорошей организации я, во всяком случае, узнаю эту дурную весть первым, то и смогу ею так ловко воспользоваться, что и бургундцы не заподозрят меня лично. – Тут он прищурил глаза. – Ведь в Европе знают, что французский король любит ходить один своими темными путями. Теперь вы все понимаете, мейстер?

Оливер, задумчиво прохаживаясь по комнате, ответил не сразу. Он поражался гению этого облеченного в кардинальский пурпур Иуды. Он удивлялся также и тому, что его собственная воля никогда не присоединяется к другой воле, как бы далеко он ни зашел. «Но в данном случае разве решение еще не принято? – спрашивал он себя. – Разве я еще не знаю, кому вынес приговор? Разве я нахожусь под чарами Валуа? Должен ли я забыть его поступок? Должен ли я придумывать сентиментальные извинения или искать поводы для сомнений?» Он прикусил губу; он знал, что если теперь повернет обратно, то попадет под иго более сильного человека, демонического духа… И все же…

Его мысль работала против его воли над разоблачением кардинала, как над подслушанной тайной врага; он мысленно пробегал безупречный и, по-видимому, гарантированный от всякой неудачи план, он изучал его и обдумывал способы, которыми можно повернуть этот план против Балю и сразить зачинщика. Но только к чему это? К чему? Что должно было задержать роковую минуту в их схватке? И почему не хотел он сознаться королю ни прежде, ни теперь, каково положение вещей?

Он не отвечал себе на эти вопросы и не требовал от себя решения, потому что его инстинкт прозревал уже в этом внутреннем душевном смятении какой-то определенный смысл. Но он не сказал кардиналу того, что вертелось у него на языке, а именно что осуществление всего этого плана вряд ли будет доказательством его, Неккера, невинности, ибо он сам обратил внимание короля на льежскую опасность, в связи с чем ему было дано даже поручение позаботиться лично о положении в городе; таким образом, на нем лежит, очевидно, ответственность, и если он утаит правду или же извратит ее для того, чтобы заманить короля в львиную пещеру, то при разразившейся катастрофе он будет изобличен Людовиком как изменник.

Поэтому он только ответил Балю:

– Да, ваше высокопреосвященство, теперь я все понимаю.

Он покинул дом кардинала, лежащий в ограде монастыря Богоматери. Квартира же Оливера находилась в королевском Отеле де Турнель, около Бастилии, потому что Людовик при своих кратких наездах в Париж предпочитал для себя и своих приближенных малый дворец Пале-Руаялю, где к тому же заседал парламент.

Оливер знал, что его ожидает де Бон с вестями от короля, а может быть, и от Анны. Он поспешил через птичий мост, на котором продавцы птиц предлагали свой шумный, щебечущий и порхающий товар; он шел, не обращая внимания на людей и уличный шум, и думал о том, что те немногие поклоны, которые посылала ему Анна через курьера, казалось, свидетельствовали по-прежнему о любящем, верном и чистом сердце. Не отсюда ли рождалось его сомнение?

Невольно он пошел быстрее, как если бы ближайший час мог выяснить ему положение.

Жан де Бон уже приготовился в обратный путь. Тяжело дыша от стесняющего его панциря, сообщил он, что король покидает на следующий день Амбуаз, с тем чтобы в Компьене ожидать возвращения Балю. Его жирное лицо сложилось в добродушную гримасу: король, по его словам, был в прекрасном и уверенном настроении, и он, Жан де Бон, отлично такое настроение понимает, но гораздо меньше понимает он – тут де Бон искривил рот, как от кислого вина, – радость короля по поводу той в высшей степени сомнительной поездки, которая ему лично совсем не нравится; а старшему своему камерарию король посылает вот это письмо.

– Его величество в наилучшем настроении, – пробормотал Оливер и распечатал записку.

Там было всего лишь несколько строк: переговоры с Бургундией благодаря последним событиям приобрели чрезвычайную важность и не терпят отлагательства; к тому же король удостоверился, что бретонский герцог Франсуа, у которого только от одной надежды на помощь Бургундии делается надменная чопорная осанка, сразу понизит свой тон, узнав о свидании. И король надеется нанести свой визит с сепаратным миром в кармане, а это обозначает отстранение Бретани от Бургундии. Путешествие же Оливера в Льеж не имеет теперь уже смысла, и ему следует отправиться с Балю в главную герцогскую квартиру и держать ухо востро. Последняя фраза в этом письме была весьма странно и без всякой связи с остальным прибавлена к предыдущим, чисто деловым указаниям: «Друг мой! Поистине человек плох или хорош не столько благодаря сознательному намерению, воле или природным задаткам, сколько благодаря минутному наитию; поэтому никогда не будем необдуманно высказывать свой приговор, ни даже думать, что знаем друг друга до конца».

Оливер закрыл глаза в вихре двойственных ощущений. Как понять эту последнюю фразу? Людовик вдруг сам уничтожил единственное свидетельство против Неккера – Льеж. Конечно, путешествие в этот город не имело уже смысла. Не только из-за недостатка времени, но и в силу невозможности удержать лавину; теперь благодаря этому ясному запрещению он был освобожден от тяжкого бремени. Почему судьбе было угодно так облегчить эту чудовищную игру? Неккер в раздумье покачал головой.

– Мейстер, – сказал Бон, раскатисто смеясь, – у вас такое лицо, как если бы его величество задало вам загадку. Признаюсь, для меня тоже загадка, зачем ему так хочется предпринять это путешествие.

– Возможно, что королю нравится задавать нам загадки, – отвечал мейстер. – Однако что поделывает моя жена Анна, сударь?

Царедворец повел бровями.

– Я ее редко видел, – сказал он уклончиво, – но мне кажется, что ей так хорошо, как не часто бывает даже королеве Франции.

Оливер почувствовал, что кровь приливает у него к лицу, и он отвернулся, чтобы скрыть свое волнение.

– И вы тоже собираетесь загадывать мне загадки, сударь? – спросил он с принужденной веселостью.

– Это я-то говорю загадками, дорогой мейстер? – удивился де Бон. – Ну, разгадку я могу вам сообщить, если вы и в самом деле ее еще не знаете.

– Конечно, знаю, – крикнул Оливер с искаженным лицом и грубо засмеялся.

– Ну так чего же? – опять удивился Бон. – Я сам привел вашу жену в день вашего отъезда в знакомую вам комнату в башне; госпожа Неккер блистала красотой и была в прекрасном настроении, как и подобает. Ну и король с тех пор тоже в хорошем настроении. Однако чего это вы так смеетесь, Неккер?

Оливер смеялся коротко и хрипло; он весь согнулся и вцепился обеими руками в волосы:

– «Король в хорошем настроении»!

Вдруг он утих, и его лицо замерло от холода, охватившего его.

– Сударь, – сказал он учтиво и серьезно, – поклонитесь королеве Анне и заверьте его величество в моей преданности и в том, что мы идем верным путем.

Герцогская ставка была в Перонне. Кардинал и Оливер, имевший верительную грамоту на имя Ле Мовэ[27]27
  Mauvais – нечистый.


[Закрыть] и выкрасивший себе волосы лавзонием в темный цвет, чтобы не броситься в глаза гентцам, встретились в Сен-Кентене с коннетаблем Сен-Полем, сорокалетним человеком благородной наружности, сложенным как Геркулес. Граф уже был наслышан о новом фаворите короля и отнесся к нему с явным недоверием и глубокой антипатией.

Он не изменил своего обращения и после того, как Балю дал ему понять, что в лице камерария приобретен очень ценный для них союзник. В присутствии Оливера Сен-Поль не соглашался говорить о положении вещей.

– В таком случае король не приедет в Перонну, – коротко сказал Неккер. Кардинал умолял коннетабля не вредить делу своими капризами.

– Это не каприз, – грубо возразил Сен-Поль, – я ничего не имею против достопочтенного цеха брадобреев, но пусть они возятся со своими бритвами.

Оливер взглянул на него.

– Я с удовольствием обрею вас, господин граф, – сказал он насмешливо.

– Мне кажется, что вы с еще большим удовольствием перережете мне горло, – возразил коннетабль и повернулся к нему спиной; потом он обратился к Балю:

– Зачем подпускаете вы мелких игроков к большой игре, ваше высокопреосвященство?

– Клянусь кровью Христовой, – заорал на него Балю, – у этого мелкого игрока уже давным-давно все наши козыри на руках! Будьте благоразумны, граф, и благодарите судьбу, которая привела его на нашу сторону. У камерария не меньше, чем у нас с вами, причин ненавидеть короля!

Оливер некрасиво засмеялся.

– О, монсеньор, – воскликнул он, – оставьте причины! Потому что тогда брадобрей превзойдет коннетабля и кардинала по части нравственности.

– Что вы хотите этим сказать? – Сен-Поль привскочил.

Оливер отвечал, глядя на него в упор:

– А то, что вы не должны презирать мотивов мелкого игрока, господин граф. Бритва может быть честным орудием, а меч коннетабля бесчестным, сообразно причинам, заставляющим к ним прибегнуть.

Сен-Поль взглянул на него с удивлением; потом, сделав решительное движение рукой, он сообщил о положении вещей в Льеже. Фон Вильдт стоит со своими людьми наготове в Арденнах и ждет только его, коннетабля, приказа. В ту минуту, как он войдет в епископство, льежцы, находившиеся с ними в тесной связи, восстанут, арестуют епископа, герцогского наместника и некоторых нелюбимых прелатов и чиновников, потом, изгнав бургундский гарнизон, они вместе с ландскнехтами продвинутся к брабантской границе.

– Как, по-вашему, господин граф, сколько дней пройдет от момента вашего приказа до того, как события отзовутся в Перонне? – спросил Оливер.

– Приблизительно шесть дней.

– В таком случае вы должны отдать свой приказ прежде, чем король вступит в Перрону.

– Несомненно, – отвечал Сен-Поль с некоторым колебанием и взглянул на кардинала.

Тот успокоил его улыбкой:

– Камерарий решительно во все посвящен, Сен-Поль, и в связи с той важной задачей, которая возложена на него, имеет право задавать вопросы.

– Я полагаю, вы можете отдать приказ при выезде короля из Компьена. Вы должны учитывать еще и то, что в последнюю минуту он может прикомандировать вас к своей свите.

– Я надеюсь, что этого не будет, – возразил коннетабль, – это было бы вредно для нашего дела, требующего широкого наблюдения за событиями и ваших надежных сообщений; к тому же мое присутствие в настоящее время едва ли особенно понравилось бы герцогу. Я могу осложнить положение, ибо Бургундец вычеркнул меня из числа своих друзей с тех пор, как я служу Валуа. Ввиду этого я предпочитаю оставаться вдали.

– Я посмотрю, что можно будет сделать, – пробормотал Оливер. – Ведь в случае чего можно будет произвести и искусственное эхо, если эхо естественное заставит себя ждать.

Коннетабль внимательно взглянул на него.

– В самом деле, – сказал он, – вы производите на меня впечатление опытного игрока. Вы мне простите мои первые сомнения?

– Конечно, ваше сиятельство, – ответил Оливер с неопределенным смехом, – преждевременные сомнения лучше запоздалых.

Его мозг вновь заработал. Уже во время разговора не без внутреннего содрогания открыл он в себе, под поверхностью своих личных интересов, непоколебимое желание противодействовать. Теперь же, когда он увидел незамаскированную механику заговора Балю, он понял, несмотря на говорившие в нем чувства оскорбленного, мстящего человека, что не имеет права за свою личную обиду воздавать карой, связанной с политическими последствиями. Он вынудил себя к компромиссу, чтобы не сознаться себе, что он околдован Людовиком, что он им порабощен и почти поглощен водоворотом его демонической силы. «Мне необходимо, – размышлял Неккер, – защитить жизнь короля ослаблением льежского взрыва; лишь бы добыть для Людовика неопровержимое доказательство своей непричастности. И больше ничего, больше решительно ничего; потом события могут идти своим чередом!»

В сопровождении Барта Неккер отправился в город и отыскал в условленной гостинице брата Фрадэна, который, согласно данной ему инструкции, незаметно следовал за посольством. Он поручил ему тотчас же отправиться в Льеж, разыскать там Питера Хейриблока, герцогского сборщика податей, и передать ему следующее: его старинный гентский кум, которому он многим обязан, сообщает ему из достоверных источников, что через несколько дней льежцы арестуют епископа, наместника и высших чиновников, а среди них и его, Питера; он не должен пытаться скрывать кого бы то ни было от грозящей опасности, потому что мятежники все равно никого не выпустят из города. Сам он должен довериться монаху, агенту Бургундии, который выведет его невредимым из опасной зоны.

В благодарность за это он, Питер, должен уверить бургундское правительство, что за этим мятежом стоит не французский король, а немецкая банда, что и подтвердят события. Если же он будет говорить иное, то с ним расправится тот Дьявол, которого он знает.

– Потом ты доставишь Хейриблока в Перонну, – закончил Оливер, – но не поведешь его к Кревкеру, пока я не дам тебе знать; ты должен также позаботиться о том, чтобы он не встретил меня, а также не узнал о моем здешнем положении и деятельности.

– Но если я не найду этого человека или же по какой-либо причине не смогу на него повлиять, тогда что? – спросил монах.

– Тогда ты один вернешься в Перонну.

Покинув город, делегация поднялась вдоль по течению реки Соммы и достигла бургундских форпостов. В Перонне она была принята с формальной учтивостью; кардинал во время торжественной аудиенции сообщил герцогу о посещении короля, который, как друг и кузен бургундского герцога, желает обсудить с ним все спорные вопросы для установления прочного мира. Красивое лицо герцога осталось неподвижным и непроницаемым как маска. Старый канцлер Кревкер ответил за него холодной церемонной благодарностью, уверениями в почетном приеме и подобающем гостеприимстве. Герцог встал; он был в камзоле из черного бархата, украшенном лишь тяжеловесной золотой цепью. Его ноздри немного дрожали, когда он спросил некрасивым резким голосом:

– Требует ли от нас христианнейший король охранной грамоты в связи со своим приездом?

Кардинал возразил с достоинством:

– Мой высокий повелитель, отдаваясь охране и гостеприимству вашей светлости без всяких гарантий, прибудет сюда без телохранителей.

«Этот священнослужитель – гениальный подлец, а эти люди – поразительные лицемеры», – подумал Оливер, всматриваясь в торжественную серьезность лиц.

Герцог поднял руку в знак того, что аудиенция окончена.

Ночью на квартиру делегации явился граф де Кревкер в сопровождении одного лишь своего адъютанта, Мельхиора Буслейдена. Кардинал, ожидавший бургундского канцлера, после случая с Сен-Полем счел неудобным представить ему Оливера в качестве посвященного.

– Во избежание ненужных сомнений, – сказал он, – лучше сохранить официальность поведения хотя бы одного из депутатов; поэтому я поговорю с канцлером наедине, притом в кратких словах, о программе короля и о способе противостоять его опасной диалектике.

Оливеру это было на руку: он знал, что обстоятельства уже несколько переступали границы расчетов Балю и что кардинал во время тайного разговора с Кревкером не сможет прийти к неожиданным решениям. «Я доставлю ему возможность упиться радостью по поводу уплаты его гонорара, – подумал он, – сам же я, быть может, тоже с пользой проведу свое время».

Итак, сидя в соседней комнате со спутником Кревкера, судя по выговору, северным брабантцем, он вскоре заметил, что тот старается многое у него выпытать. Тогда Оливер придал своим ответам характер прямодушно-честной болтливости; он говорил о доверии, которым пользуется кардинал у государя, и о бескорыстном намерении Людовика рассеять атмосферу враждебной недоверчивости между обоими государствами и добиться прочного мира.

– А что, французское войско все еще в Бретани? – спросил брабантец между прочим.

– Конечно, – поспешил ответить Оливер, – и мой державный повелитель сможет доказать вам всю неблагонадежность этого союзника.

– Осмелюсь спросить: чем?

– Сепаратным миром с Бретанью, – ответил Оливер с глупой улыбкой, – который, вероятно, уже лежит у него в кармане.

– Так, так, – заметил Буслейден. – А граф Даммартэн будет сопровождать короля?

– Гроссмейстер командует войсками и не сможет отлучиться.

– Конечно, конечно, это вполне понятно. А коннетабль тоже не сможет, по всей вероятности, быть в свите короля?

– Граф Сен-Поль прибудет, – уверенно выпалил Оливер, – хотя бы для того, чтобы иметь возможность в качестве бывшего фельдмаршала Бургундии и нынешнего коннетабля короля засвидетельствовать свою искренность по отношению к обеим сторонам; он должен символизировать собою связь между обоими государствами.

Брабантец внимательно смотрел на мейстера, с тонкой насмешливостью подняв брови.

– Вы превосходно осведомлены, господин камерарий, – сказал он. – Однако почему же коннетабль, находящийся совсем близко, не прибыл вместе с кардиналом и вами?

Неккер задумчиво покачал головой.

– Видите ли, шевалье[28]28
  Шевалье – рыцарь, кавалер.


[Закрыть],– сказал он со значительным видом. – Я мог бы в ответ на этот вопрос что-нибудь выдумать: что он не получал приказа, или не располагает временем, или, наконец, что у него нет охоты. Но я скажу вам правду – единственно лишь по той причине, что этой правдой служу и хочу служить моему царственному повелителю: «Met raedt en daet, met doodt en bloodt»[29]29
  «Советом и делом, смертью и кровью».


[Закрыть].

– Вы фламандец! – воскликнул пораженный шевалье.

Оливер усмехнулся:

– Точнее сказать: я говорю по-фламандски и знаю Фландрию. Но позвольте мне продолжать: коннетабль наблюдает по приказу короля за развитием событий в Льеже…

– Льеж, – повторил тихо офицер, сдерживая волнение.

– Да, – прошептал Оливер, – сознаюсь вам, сударь, что Льеж – это самая большая забота короля, потому что именно из-за него герцог относится с недоверием к моему высокому повелителю. Нам известно так же, как и вам, что этот вулкан снова задымился. Мой царственный повелитель своим присутствием здесь в такое время и расследованием, которое сейчас ведет коннетабль, докажет вам, что он далеко стоит от этого движения и порицает его. Раз навсегда рассеет король подозрение в том, что он устраивает мятежи в герцогских городах. Неужели вы допускаете, что он отдается во власть бургундского герцога в то самое время, когда организует новое восстание в Льеже? Король приезжает, потому что он невинен и желает доказать свою невинность. Я это хорошо знаю, потому что я ведаю у него фламандскими делами, я…

Дверь отворилась. Появились канцлер и Балю с приветливыми лицами и учтивыми словами на устах.

На обратном пути посольство повстречалось в Сен-Кентене с курьерами короля, сообщившими, что нетерпеливый монарх покинул Компьен и уже ожидает их в Нуайоне. Было шестое октября, и Балю известил коннетабля, что Людовик прибудет в Перонну, по всей вероятности, дня через три, а потому тотчас же надо отдать приказ о наступлении Вильдта. Оливер испытывал страшное волнение, по мере того как они приближались к маленькому городу у пикардийской границы. Он одновременно и боялся и жаждал встречи с королем. Эта противоречивость, которую он сам едва понимал, сообщала его действиям колеблющийся характер и мешала ему принять определенное решение в ту или другую сторону; к тому же у него не было сил прислушиваться к своей совести, так была она отягощена. Совесть требовала от него ясного и точного расчета – мера за меру и вина за вину. Он думал про себя, что найдет любовника Анны, человека с настороженной совестью, автора поразительной приписки. Он надеялся отделаться от него одним махом, чтобы стряхнуть с себя свою слепую склонность к королю, стать свободным, холодным и идти своим путем.

Но он нашел только политика, великого игрока и человека тонких комбинаций. Он не услышал ни единого слова об Анне, ни одного слова о напряженности взаимных чувств. Он даже не замечал ни разу, чтобы всепроникающие глаза Людовика были на него направлены. И он с какой-то беспощадностью, почти с ненавистью, искал опасности.

– С ведома ли вашего величества, – спросил он в одну из тех редких минут, когда остался с королем наедине, – с ведома ли вашего величества его высокопреосвященство отказался от охранной герцогской грамоты для вас?

– Да, конечно, – ответил Людовик.

Оливер замолчал, подавленный. Он искал причин душевного отчуждения между ним и королем; он испугался, потому что ему почудилось, что король стал ему непонятен и даже до жуткости чужд, в то время как его собственная душа стала теперь для короля более ясной, чем когда-либо. Он также чувствовал, что король лишил его прежнего своего доверия не бессознательно, в пылу большой политической игры, но преднамеренно и что эта перемена произошла или в связи с определенными переживаниями во время его отсутствия, или вследствие предчувствия его измены.

Восьмого октября вечером прибыли они в Сен-Кентен. Во время своего путешествия Оливер напрасно пытался поговорить с королем наедине и убедить его в необходимости взять с собой коннетабля в Перонну; кардинал и герцог Бурбонский, зять короля, который должен был в качестве единственной владетельной особы придать блеск довольно скромной свите короля, не отходили от Людовика ни на шаг.

Тристан, ехавший рядом с Оливером и наблюдавший за ним, заметил ему со своей дьявольской насмешливостью:

– А у вас, мейстер, по-видимому, ревнивая натура. Предоставьте вы им короля хоть на время. Любовь к вам государя все равно обеспечена, вам и вашей…

– Ради вашей виселицы, господин Тристан! – резко перебил его Оливер. – Повесьте на нее ваши шутки, они плохи. Заодно повесьте и обоих этих болтунов, которые поистине мешают мне хоть сколько-нибудь исправить неосторожность короля.

– Хо-хо, сьер Ле Мовэ, – засмеялся палач, – большим господам рубят голову, это вы должны были бы знать. Болтливость, правда, является подчас достаточным к тому основанием, но и желание исправлять ошибки королей иной раз также. Пусть его величество будет неосторожным, если это ему угодно.

– А беду расхлебывать придется нам, – ворчливо добавил Жан де Бон, ехавший рядом. – Я вполне понимаю ваше дурное настроение, мейстер Оливер, потому что, как вам известно, эта прогулка и мне мало нравится.

Неккер умолк. Перед городскими воротами король был встречен коннетаблем и магистратом. Людовик, не любивший церемоний, сделал лишь небольшую остановку и указал графу Сен-Полю место рядом с собой. Оливер понял, что надо держаться как можно ближе, чтобы хоть сколько-нибудь уловить их разговор. Король заявил, что на следующий день он желает прибыть в Перонну.

– Ваше величество, конечно, не приказываете мне присоединиться к вашей свите при моих теперешних отношениях с герцогом? – сказал коннетабль.

Оливер пришпорил лошадь и тотчас же так затянул удила, что она поднялась на дыбы. Король и придворные обернулись, а мейстер как бы нечаянно протиснулся между Людовиком и Сен-Полем.

– Простите за беспокойство, государь, – сказал он и посмотрел на короля; когда он поворачивал свою лошадь назад, Людовик слегка улыбнулся.

– Государь, – поспешил сказать кардинал, – по всем впечатлениям, полученным мною в Перонне, я полагаю, что коннетаблю лучше не присутствовать при встрече. Мейстер Оливер может меня в этом поддержать.

Король, обернувшись, снова увидел прежний взгляд Неккера, почтительно прошептавшего:

– Я ни в коем случае не решусь противоречить его высокопреосвященству.

Король опять улыбнулся, потом он произнес после короткого раздумья:

– Я об этом подумаю, Сен-Поль, и дам вам ответ завтра утром.

Коннетабль заговорил с оттенком неудовольствия в голосе:

– С вашего позволения, государь, все говорит против моего участия в этом свидании, а потому я был бы вам очень благодарен за ваше скорейшее решение, тем более что я намеревался просить отпустить меня уже этой ночью в мою ставку.

Людовик повысил слегка голос:

– Вам придется потерпеть до завтрашнего утра, коннетабль.

Тем временем шествие достигло ратуши; факелоносцы осветили ее портал и часть тяжеловесного готического фасада. Отряд остановился; король, не дожидаясь помощи Оливера, быстро соскочил с коня. Он отпустил почетный конвой горожан, Бурбона, Сен-Поля и Балю и в сопровождении Оливера, Тристана и Жана де Бона проследовал за городским камерарием в предназначенные для него парадные покои. Он приказал подать для себя и для трех своих приближенных холодную закуску, намереваясь вскоре отправиться на покой; теперь он больше не скрывал своего явного раздражения.

Остальные тоже были серьезны: Тристан – потому что обладал профессиональным нюхом по части преступных сюрпризов, Бон – из-за плохого настроения, Неккер – благодаря неожиданному страху перед собственным деянием и перед самим собою. С какой-то внезапной беспомощностью, нет, с чувством вновь вспыхнувшей внезапной любви к королю и к каждой морщинке его некрасивого лица, с чувством своей принадлежности этому человеку страшился он той лавины, которую сам привел в движение; страшился он самого себя.

«Ну, так скажи сейчас же, – понукал он себя. – Сейчас же! Ведь есть еще время! Смирись, потому что ты уже хотел смириться, допуская для короля нечто вроде смягчающих обстоятельств; признай, что он сильнее тебя, что от него ты не уйдешь. А если у него твоя душа, то почему же не может он обладать также и Анной? Скажи! Скажи! Скажи!»

Но губы его сжались так, что побелели. И он увидел тяжелый взор короля, направленный на него, всепроникающий, всеведущий взор…

– Ты стал что-то молчалив, Оливер, – медленно сказал Людовик. Затем он оглядел двух других. – Черт возьми, куманьки, что вас так удручает?

– Перонна, – сказал Жан де Бон, как бы отвечая за всех.

– Пресвятая Дева, – засмеялся король, – это имя прозвучало у тебя похоронным звоном.

– Государь! – воскликнул Оливер, глядя на него пристально и смущенно, однако больше он ничего не сказал.

Людовик с серьезным видом поднял брови, спросил громко и строго:

– Что советует Ле Мовэ? Ведь у него имеется добрый совет для меня: у него или у его лошади.

Оливер собрался с духом.

– Коннетабль должен остаться в вашей свите, государь, – сказал он решительно.

– Это мне сообщила уже твоя лошадь, – сказал Людовик с легкой иронией. – Ну а теперь объясни-ка ты мне причины.

– Причины две, – отвечал Оливер, – первая – это та, что его весьма ожидают в Перонне как показателя мирных намерений вашего величества; впрочем, это менее важная причина. Вторая, и притом важнейшая, – это та, что коннетабль явно не желает ехать.

Король взглянул на мейстера удивленно и недоверчиво.

– Оливер, – сказал он, – тут есть противоречие: ты знаешь, что бургундский герцог ждет и охотно увидит у себя Сен-Поля; если даже сам Сен-Поль этого и не знает, то все равно его нежелание ехать нельзя считать главнейшей причиной.

– А почему бы и нет? С вашего позволения, государь! – вежливо ввернул тут Тристан. – Ведь коннетабль противится, конечно, не тому, чтобы быть эмблемой мира, он противится из страха, что при известном обороте дел он может оказаться великолепным заложником.