Текст книги "Мой Шелковый путь"

– Вот, – невесело засмеялся я, – всюду кричите про русскую мафию, а на самом деле у вас нет ни одного русского преступника.

Он кисло улыбнулся, ничего не поняв из моих слов.

– Тогда сажайте с итальянцами, – решил я. – Это ты понимаешь? Итальяно! Может, выучу ваш язык, пока буду гостить тут.

Когда меня привели в камеру, я чувствовал себя настолько разбитым, что не нашел в себе сил познакомиться с моими сокамерниками и сразу лег спать. Проваливаясь в сон, я увидел замелькавшие, как в кино, картины моей жизни...

Глава 2
Начало пути

В беспечных радостях, в живом очарованье,

О, дни весны моей, вы скоро утекли.

Теките медленней в моем воспоминанье.

ПУШКИН

Мое детство прошло в Ташкенте. Как ни странно, память сохранила не много из тех далеких времен. А времена-то были счастливые, солнечные!

Я почти не помню мой первый дом – традиционный узбекский дом. Мы съехали оттуда после смерти отца. Каким-то образом моя мама сумела скрыть от меня и моего братишки, что отец умер. Мы с братом, совсем еще крохотные, считали, что он уехал... или что-то еще. Словом, вопросов у нас не возникало. А переезд в новый, большой, красивый городской дом окончательно завладел нашим вниманием.

Мама была замечательная. Я до сих пор помню, как она встречала меня, когда я отправлялся в кино. Фильмы показывали поздно, потому что кинотеатр у нас был под открытым небом – пока не стемнеет, фильмы не начинались. Кино посмотреть хотелось, а вот возвращаться одному было страшновато, поэтому мама встречала меня возле кинотеатра. Почему-то сейчас кажется, что показывали много сказок и много индийских фильмов. Кино так и осталось для меня окном в сказку. Включался кинопроектор, освещался экран, и там, на этом белом полотне, начиналась чья-то жизнь, к которой невозможно прикоснуться и в которую невозможно войти. Экранная жизнь состояла только из теней, но эти тени обладали такой властью надо мной, что я безоговорочно верил в то, что они наполнены настоящей жизнью. Полтора часа в кинозале дарили мне абсолютное счастье. Это, конечно, детское ощущение, но поэтому очень сильное.

Я всегда отличался ужасной непоседливостью и вспыльчивостью. Дрался по любому поводу, всегда ходил с синяками и ссадинами. Никаких серьезных причин для драк не было, все причины крылись в моем характере. Но ведь для мальчугана важно все: кто как посмотрит на тебя, кто как ухмыльнется... – и вот уже готов повод для ссоры...

Школу я не любил. Не знаю почему, но она навевала на меня скуку. Меня тянула улица. Там, на улице, шла настоящая жизнь. Школа не будила никаких эмоций. Возможно, все дело в педагогах, ведь учитель должен обладать настоящим даром не только привлечь внимание учеников, но и умением удержать это внимание. Я не помню таких в нашей школе. Хотя вполне возможно, что причина крылась во мне: солнце, трава, беготня, футбол – вот это был мой настоящий мир.

Мы жили в так называемом доме специалистов, который стоял недалеко от Красной площади и от стадиона «Пахтакор». В этом доме жили Стахан Рахимов, академик Шредер, нынешний председатель госбезопасности Узбекистана Рустам Анаятов, много народных артистов, ученых, врачей. Некоторые люди были известны в то время, другие стали известными теперь. А в соседнем доме проживало высшее руководство МВД и КГБ республики. От нашего двора до стадиона «Пахтакор» было рукой подать.

Футбол... Стремительный бег, мелькающая трава под ногами, вкус пота на губах, запах пыли, разбитые колени... Сперва я гонял мяч, как и все дворовые ребята. Мы обожали футбол, ходили на стадион на футбольные матчи. Эти дни были для меня подлинным праздником, я даже школу прогуливал. Я бежал на «Пахтакор» чуть ли не утром, потому что потом уже было не попасть, билетов не купить. А я пробирался туда заранее (я же знал все ходы-выходы) и ждал, когда начнется. Ждал целый день. Народу собиралось на стадионе – тьма. Гул голосов, общее возбуждение – меня эта атмосфера сильно будоражила, кружила голову. Да, футбол манил меня, как ничто другое.

Вспоминая те годы, я должен признать, что ничем не интересовался по-настоящему, кроме футбола. Ничто не привлекало меня. Зато игре в мяч я отдавался целиком.

Мы играли во дворе, играли на стадионе, играли на Красной площади. Красная площадь в Ташкенте совсем не похожа на московскую. Перед трибуной для высокого начальства тянулась прямая асфальтированная дорога, по которой во время праздников проходили парадные колонны, а все остальное пространство было покрыто травой. Вокруг Красной площади тоже была асфальтированная дорога, и в праздничные дни там обязательно разворачивалась бойкая торговля горячими пирожками и газированной водой. Зимой здесь устанавливали большую елку, что делало Красную площадь неузнаваемой. Все государственные праздники – от 1 Мая до Дня Конституции – официально отмечались там, собирая на площади огромные толпы ликующего народа.

А детвора стекалась на Красную площадь ежедневно. Там всегда звенели голоса, слышался смех. Маленькие дети, подростки, юноши – все находили себе место и занятие. Играли в салочки, в футбол, боролись, дрались. Для нас, любителей футбола, здесь было настоящее раздолье. Прибегая на Красную площадь, мы швыряли на землю наши портфели, обозначая ими ворота, и начинали игру...

Наверное, не будет преувеличением сказать, что мое детство прошло на футбольной площадке. Такие площадки были всюду – от обычного двора до стадиона «Пахтакор».

Потом, когда я попал в юношескую команду, где Сергей Артемович Арутюнов, наш тренер, принялся учить нас азам футбола, я открыл для себя эту игру заново, увидел ее с новой стороны. Нас очень хорошо учили. Сейчас такой подготовки нет, поэтому футбол едва выжил. После крушения СССР все пошло наперекосяк, футбол тоже попал под жернова перестройки и рухнул в бездну безвременья. Исчезла школа, исчез интерес ребят к спорту. Многие годы после краха Советского Союза мальчишки не играли в футбол во дворах. Дворовый футбол практически умер! А если его нет, то откуда возьмется глубинная любовь к игре? Откуда родится настоящая страсть, если никто не живет с этой страстью в груди, если она вместе с тобой – пока ты подрастаешь – не крепнет, не начинает заполнять тебя, всю твою душу? Хорошо, что в настоящее время футбол стал, наконец, возвращаться к нам. Правда, сейчас это совсем иной футбол...

Для меня футбол был потребностью. Не смыслом жизни, конечно, но огромной потребностью. Мы жили на футбольном поле, взрослели там, учились не только футболу, но и жизни вообще.

Многое зависело от тренеров, а тренеры в то время были уникальные. Разумеется, они обучали нас технике игры, правильности ударов, учили бить головой, ловить мяч грудью, обводить противника и так далее. Это все понятно, без подготовки невозможно сделать профессионала. Но воспитывали в нас также и обыкновенную человеческую ответственность. Без дисциплины не может быть хорошего футбола. За неуспеваемость в школе не допускали к тренировкам. В ту пору я не мог представить ничего страшнее, чем отлучение от тренировок. Как же так – все играют, а я выброшен за борт? Разве я хуже? Разве я не могу, как все? Да, школу не любил, но учиться хотя бы удовлетворительно был обязан. Этого требовал командный дух.

Футбол объединял ребят. Все любили и уважали футбол как спорт, никто не считал враждебным клуб соперника, никто не устраивал драк после игры – это было бы позорно и ниже человеческого достоинства. Футбол был мерилом общего спортивного духа. Всюду обсуждали игру, всюду вспоминали напряженные моменты минувшего матча, всюду переживали, но никто никогда не пускал в ход кулаки. А уж о массовых побоищах и речи не могло быть.

Спорт – территория уникальная, мирная. Там люди лишь меряются силой, но никогда не воюют. Сила всегда опасна, поэтому в спорт нельзя впускать агрессию. Спорт невероятно энергетичен, и агрессия попадает там на весьма благоприятную почву. Отсюда и легко возбудимые фанаты. Их, конечно, взращивают, они не сами по себе появились, они кому-то нужны. Сама по себе «культура» клубных фанатов – вовсе не была бы плоха, если бы не клокотала такой неудержимой ненавистью. Похоже, что сегодняшних фанатов никто не воспитывает. Их «накачивают» ненавистью, а надо культивировать уважение.

Наши тренеры это умели. Они были моими первыми настоящими воспитателями. Причем не только в мире футбола. Помню, как к нам приехал на тренерскую работу Борис Андреевич Аркадьев, в то время личность легендарная. Просто находиться рядом с ним – уже великая честь, а уж пожать ему руку (как равный равному, хотя какой я ему равный – так, мальчишка неумелый) или поговорить о чем-нибудь – тут можно умереть от счастья.

Он всегда жил в гостинице «Ташкент». Мой дом находился неподалеку. «Ташкент» был в некотором роде «футбольной» точкой, потому что оттуда футбольная команда «Пахтакор» всегда уезжала на сборы, там все собирались. Я часто прибегал туда, чтобы повидаться с кем-нибудь из футболистов. Нередко встречал Аркадьева. Он выходил на прогулку, устраивался на лавочке возле гостиницы, дышал воздухом. Если он видел меня, то обязательно звал: «Алик, присаживайся ко мне». Я приглашал его попить чаю, а он каждый раз отнекивался: «Спасибо, я уже кефиру выпил».

Этот знаменитый на весь Советский Союз человек запросто, без малейшего намека на высокомерие разговаривал с нами, мальчишками. Был он тих, спокоен, непривычно интеллигентен, хотя такого слова я, пожалуй, не знал тогда. Однажды он рассказал историю, как вышел со стадиона после игры сильно задумавшись и забыл переодеть тренировочные штаны. А кошелек остался в брюках. Он опомнился только в трамвае, когда контролер потребовал предъявить билет. Борис Андреевич пытался объяснить, в чем дело, но ему не верили. А кто-то из пассажиров кричал, что Аркадьев бессовестно врет. И тогда Борис Андреевич не выдержал и вспылил: «Если вы еще раз скажете, что я вру, то я ударю вас по лицу!»

Помню, меня поразило это «ударю по лицу». Мы-то выражались куда крепче. «По морде» – это самое приличное, а он – «по лицу». Я до сих пор ощущаю глубину того, мальчишеского удивления.

Борис Андреевич часто рассказывал разные истории, расхваливал великих спортсменов. Многих он знал лично, со многими дружил. От него я узнал о Всеволоде Михайловиче Боброве. Аркадьев восторгался им: «Бобров – это величайший спортсмен. Если он возьмет кий, то он – лучший в бильярде. Если возьмет ракетку настольного тенниса, то он – там лучший. Если берет клюшку, то он – лучший в хоккее. Если пинает мяч, то он – лучший в футболе. Это спортсмен от Бога, таких самородков по пальцам пересчитать можно. Вот от кого исходит настоящий спортивный дух, вот с кем рядом надо все время находиться».

Разве могло общение с таким человеком не влиять на меня?

А другие имена! Тренерами «Пахтакора» были также Якушин, Качалин, Соловьев, Келлер – величайшие тренеры. Каждый из них представлял собой целый мир, необъятный мир. Каждый из них внес огромный вклад в развитие не только узбекского футбола, но и футбола всей страны. Они были гиганты, исполины, титаны. И я мог наблюдать за ними, учиться у них, равняться по ним. Я постоянно что-то перенимал у них. Где-то подслушивал, где-то подглядывал. Мне, мальчугану, хотелось быть похожим на них.

Конечно, мне было далеко до этих людей, далеко и до знаменитых игроков «Пахтакора». Весь основной состав «Пахтакора», все игроки были моими кумирами. Я старался дружить с ними, мне льстила эта дружба. А кому из мальчишек не льстит, когда с тобой за руку здороваются самые известные люди республики? Берадор Абдураимов, Коля Любарцев, Юра Пшеничников, Геннадий Красницкий – для Узбекистана это были легенды, высочайшие профессионалы своего дела, кристальной души люди, личности с большой буквы. Я рад, что могу назвать их моими искренними друзьями. Нас, конечно, разделял возраст и до настоящей, как говорится, мужской дружбы было далеко, но в спорте мы были друзьями.

Я играл в юношеской команде, в которую набрали ребят 1948-1949 годов рождения. Насколько я помню, у нас был очень хороший коллектив. Мы неоднократно становились чемпионами Ташкента и Узбекистана. В составе «Пахтакора» однажды стали призерами Советского Союза, заняли третье место. Кажется, это было в Луганске.

Не знаю, получился ли из меня бы настоящий футболист. Скорее всего, нет, потому что мне не хватало выносливости. Один тайм мог отыграть легко, но весь матч я все-таки не выдерживал, хотя и считался хорошим игроком. Не случайно меня, из всей нашей юношеской команды, хотели даже взять в дублирующий состав «Пахтакора»...

Но в этот момент мы получили предложение из города Гулистан. Там только что возвели новый стадион и хотели создать свою команду. Председатель хлопкотреста Шадиев пригласил тренера из Москвы, кажется Медведева, позвал нескольких ребят из Москвы, которые играли в разных клубах. Шадиев решил и нас, пахтакоровцев, взять к себе. Поскольку мы учились так себе, никакими успехами похвастать не могли, то он обещал помочь нам окончить школу, получить аттестаты, а также посулил зарплату, кажется, 300 рублей в месяц. В дублерах «Пахтакора» мы получали бы 60-80 рублей, – огромная, почти сказочная разница. Нас пригласили на год, чтобы поднять тамошний футбол и вывести команду Гулистана из областной во вторую лигу. Конечно, мы согласились. Разве кто-нибудь смог бы отказаться от таких заманчивых перспектив? Кроме того, это льстило нашему самолюбию: нам, мальчишкам, оказывали огромное доверие, на наши плечи возлагалась серьезная задача.

За год мы с этой задачей справились.

А потом я неожиданно стал остывать к футболу. Сейчас мне трудно сказать, в чем крылась причина, но мой футбольный фанатизм постепенно улетучился. Возможно, все чаще возникали паузы в игре, позволяя иным интересам овладевать мною.

А интересы появились нешуточные: в мою жизнь вторглись карты...

Как бы сложилась моя судьба дальше, трудно сказать, но в конце 1967 года в Москву собрался Берадор Абдураимов. Всеволод Михайлович Бобров пригласил его играть в клубе ЦСКА. Когда он сказал мне об этом, я решил, что непременно поеду в Москву, хотя там никто меня не ждал, никто туда не звал. Я отправился просто «за компанию». Мне хотелось увидеть столицу, увидеть страну. Никаких особых планов я не строил.

В аэропорту нас встретила Лена, супруга Всеволода Михайловича Боброва. Вернее, встречала-то она Абдураимова, но раз уж и я прилетел с ним, то нас обоих повезли в ЦСКА. Там собралось все руководство футбольной команды и клуба. Бобров отнесся к моему появлению без удивления.

Я был веселый, шустрый. Мы разговорились. Они спросили меня, играю ли я в футбол. «Играю!» – заверил я и с удовольствием похвалился всеми моими заслугами. Слово за слово, мне предложили ходить на тренировки команды ЦСКА.

Поначалу я тренировался с командой, даже поиграл немного, а потом мне предложили остаться в клубе помощником администратора.

– Мы видим, что ты способный, – сказали мне, – вполне сможешь заниматься хозяйственными вопросами.

Я не возражал. Если бы в то время я по-настоящему хотел играть в футбол, то наверняка оскорбился бы, но, как я уже сказал, неуемная любовь к футбольному мячу пошла на убыль. Я чувствовал это и, похоже, был рад, что мог оставаться в футбольном мире, не отдавая всего себя игре.

Мне приходилось заниматься организацией тренировок, судьями. В моем ведении была каптерка, где хранилась форма. Словом, работал я завхозом, помощником администратора футбольной команды ЦСКА. В принципе мне нравилось. В команде я считался кем-то вроде «сына полка». Иногда приходилось играть за дубли. Тренировал вратарей, когда Бобров или Мамыкин просили: «Алик, попинай вратарю». Я с удовольствием проводил разминку вратарей. У меня была возможность свободно выходить на поле.

По возрасту мне уже пора было в армию. Благодаря моему положению, меня прикомандировали к футбольной команде ЦСКА. Так и пролетели незаметно два года. Я числился футболистом третьей категории и получал зарплату 80 рублей.

А потом, когда закончилась армейская служба, я уволился и фактически расстался с футболом, целиком посвятив себя карточной игре.

Глава 3
Катали

Чистая совесть ни лжи не боится, ни слухов, ни сплетен.

ОВИДИЙ

Играй, покуда над тобою

Еще безоблачна лазурь;

Играй с людьми, играй с судьбою.

ТЮТЧЕВ

Ташкент многим отличался от Москвы, в том числе и традиционной азартностью. Наверное, это особенность узбекской нации.

Я вырос в атмосфере азарта. И речь идет не о футболе, а о всевозможных других играх. С раннего детства я видел, как в парках, по разным углам собирались люди и играли в так называемые альчики. Я подолгу наблюдал за ними со стороны, видел, как люди входили в раж, возбуждались, спорили, ругались, ставили наличные деньги. Их взбудораженность перекидывалась и на меня. Я был еще мальчик, во многом не разбирался, но все впитывал, потому что мне это было интересно. Азартность составляла часть моей натуры. Наверное, эта черта характера и вовлекла меня в детстве в футбол – там ведь важна игра, важен успех, важно первенство.

Подрастая, я не переставал присматриваться к азартным играм. Каким-то необыкновенным образом их дух заполнял воздух Ташкента. Были у нас и петушиные бои, и собачьи бои, на бильярде играли только на деньги, в карты – тоже. Всюду существовали тотализаторы, разумеется нелегальные, но многие любили делать ставки, а это означало, что подобное считалось вполне нормальным делом. О законности никто не думал во время игры. Когда влюбленные целуются, они не задаются нелепым вопросом, можно ли это; они просто целуются, отдаваясь влечению. Так же и народ предавался своему влечению, с головой окунаясь во всевозможные игры. Азарт служил внутренним оправданием для каждого из нас. До какого-то времени я даже не догадывался, что игры, которыми с увлечением занимались многие взрослые люди, не имели права (с точки зрения государства) на существование. Ну ставили деньги и ставили. Играли родственники, играли знакомые, играли приятели – при чем тут закон? О законе не думали. Вопрос о законности игр был бы чем-то неуместным для людей, в традиционной жизни которых большинство азартных игр уходило корнями в глубокую древность.

Мне тоже хотелось играть. Поначалу мои старшие приятели просто подпускали меня поближе, чтобы я мог наблюдать за игрой не через спины зевак, а вблизи. Потом разрешили попробовать. Потихонечку я втянулся. Каждый день не получалось, потому что для игры нужны деньги, но когда они появлялись, я старался присоединиться к играющим.

В процессе игры воспитывалась моя внимательность – одно из важнейших качеств, которые позволяют овладеть окружающей действительностью и взять бразды правления в свои руки. Конечно же, поначалу проигрывал, и было обидно, особенно обидно мальчику, который далеко еще не определился ни в своих желаниях, ни в своих силах, ни в своих намерениях. Впрочем, проигрыши меня только закаляли, я от них крепчал как личность. Даже если я в то время одалживал по игре (случались такие моменты, когда был совсем без денег), то просто спрашивал: «Можно завтра отдам?» Мне отвечали: «Да». Так проверялась честность. Не принеси я деньги в обещанный срок, меня никогда больше не взяли бы в игру. Таковы правила. Честность, порядочность и обязательность шлифовались жесткими требованиями игрового сообщества. Может быть, слово «честность» не совсем уместно, когда речь идет об азартных играх, но слово «обязательность», пожалуй, вполне подходит. Настоящий игрок должен быть обязателен, должен уметь держать слово.

Много позже эта привычка всюду и во всем быть точным пригодилась мне, когда я приехал в Германию. Там пунктуальность очень важна. Например, если на пять минут опоздаешь на прием к врачу, то тебя могут лишить очереди. И мне это нравилось, потому что я с детства жил в сообществе обязательных людей. Если обещал сделать – сделаю, если договорился приехать в такой-то час – не опаздываю. Я лучше раньше приеду и подожду на месте, но никогда не опоздаю. Всегда удивляюсь, когда еду на деловую встречу, почему люди опаздывают (иногда на полчаса!). Я ругаю их всех, иногда очень грубо: «Неужели вы раньше не можете выехать? Трудно разве заложить лишние тридцать минут на дорогу? Уважения в вас никакого нет к чужому времени!» Сегодня в Москве очень тяжело время рассчитать. Ехать сорок минут, а выезжать приходится за полтора часа, а то и за два – пунктуальность обязывает.

Но я отвлекся...

Итак, понемногу я втянулся и начал играть. Сначала это была дворовая игра, затем играл в масштабах Ташкента, когда денежка какая-то подворачивалась. А уж когда в Москву приехал, то играл по-настоящему, серьезно.

В столицу я приехал профессиональным картежником. Футбол занимал только половину моего времени, поэтому я был доволен своей должностью. Я успевал выполнять свои обязанности в ЦСКА, а потом, по ночам, ездил играть. Разумеется, не каждый день, потому что все-таки у меня была работа. Но большие карточные игры старался не пропускать.

Квартира, где шла игра, называлась «катран». На катранах собирались игроки со всего Советского Союза. Это было нечто вроде клуба. Милиция считала, что там собирались только преступные элементы, но на самом деле игроки были разные – и актеры, и военные, и писатели, и доктора. Играли в нарды, шахматы, карты, кости.

Таких квартир было много, но каждая соответствовала своему кругу, своему уровню. Наша компания была элитной и всесоюзного масштаба. Сильные люди собирались, богатые люди. У нас была «высшая лига», если так можно сказать. Но не стоит думать, что я попал туда сразу. Чтобы играть в «высшей лиге», нужно было не только владеть тонкостями карточной игры, но и зарекомендовать себя, доказать свою порядочность, а порядочность, как это ни странно звучит, определялась твоей способностью выплачивать проигрыш. Никого не интересовало, как ты добудешь деньги, важно было расплатиться в срок. Слово «честь» много значило в нашем круге. Слово «фуфлыжник» было клеймом, от которого не отмоешься. Сегодня таких оскорбительных слов нет, сейчас ругаются – как помои льют. Всюду ругаются, но такого тяжелого слова, как «фуфлыжник», нынче нет.

Мы играли на большие суммы на слово: обещал отдать в конце месяца, значит, должен отдать. Как часы – до двенадцати ночи обязан принести. А не отдашь, стало быть, ты «фуфло» и цена твоему слову – три копейки. Если тебя назовут прилюдно фуфлом, никто не станет с тобой знаться. Фуфло – это хуже проказы. С тебя даже проигранных денег больше требовать не станут, потому что с тобой не только дела иметь нельзя, но и просто словом обмолвиться позорно. Никто и никогда не посмел бы замарать себя общением с фуфлыжником.

«Высшая лига» существовала по закону чести. Игра для многих была смыслом жизни, и они готовы были покончить с собой, если у них ничего не осталось после проигрыша и нечем было расплатиться. Такая ситуация для них – смертельный позор. Я знал несколько человек, проигравшихся и пришедших в такое отчаянье, что они свели счеты с жизнью. Один, помню, повесился, другой вскрыл вены в ванной. Никто не пришел бы к ним «выколачивать» долг, но, не выплатив его в срок, они лишались права играть в «высшей лиге», а это равносильно смерти. Не играть они уже не могли, а без игры жизнь теряла свой вкус.

Но это не означает, что выплату долга невозможно было отсрочить. Надо было только попросить заранее, а не после истечения срока. После назначенной даты должник просто переставал существовать для всех.

Карточный мир – непростой мир. Игра требует ума, внимания, а профессиональная игра – абсолютной самоотдачи. Во время игры я становился другим человеком. Какие-то неведомые внутренние резервы открывались, когда я брался за карты. Обострялось не только зрение, мысль становилась молниеносной, поэтому удавалось и просчитывать ходы соперника, и следить за его руками. А виртуозность рук в картах – это важно, потому что руками можно мошенничать. Это не считалось нечестной игрой, ведь вы знаете о возможности обмана, поэтому должны бдительно следить за соперником и не позволять ему «провернуть»

комбинацию руками. Обман руками в картах никогда не считался нечестным – это как подсечка в борьбе, это лишь один из приемов, один из способов одолеть соперника.

Играли по-разному. Например, можно было договариваться о том, как отдается проигрыш: скажем, проигранные сто тысяч можно было расписать на пять месяцев по двадцать тысяч ежемесячно. Или же обещать выплатить все сразу, что всегда приятнее для победителя. Но за «сразу» можно было требовать «игровую сладость», «перевес» какой-нибудь в игре, «шанс», «фору». Много было нюансов, комбинаций всяких.

– Дай мне в игре первый заход, – канючил более слабый игрок, обещая выплатить проигрыш, не расписывая его на долгое время.

– Дай первый бросок в костях...

– Дай мне фору в столько-то очков, – просили, если игра шла на очки.

Обычно договаривались о таких вещах до начала игры, но иногда условия могли поменяться во время нее: если кто-то начинал проигрывать, но не желал выходить из игры, тогда я предлагал «расписать» выплату проигрыша на конкретные числа. Иногда люди выплачивали долг, но не могли, трезво оценивая свое материальное положение, дальше играть на том же уровне. Тогда они из «высшей лиги» уходили «вниз». Для любого игрока это горькая ситуация.

Меня ничто не пугало. Я рвался в бой, чтобы рано или поздно подняться на самый верх. Большинство матерых картежников было значительно старше меня. Поначалу они все насмехались надо мной. Для них я был молокосос, хоть и при деньгах. Наверное, они думали, что я проиграюсь и убегу, испугавшись их уровня. Но я каждый раз приносил деньги. Так что честность свою мне удалось доказать быстро. Для этого приходилось время от времени ездить на поездах – там обыгрывал пассажиров (азартных людей в поездах много, скука давит всех, а профессиональных игроков в поезде почти не встретишь, поэтому выигрыши давались мне без малейшего труда). Промышлял я и в аэропортах, и на вокзалах. Это не очень честная полоса в моей жизни, поскольку я заведомо был сильнее моих противников, лишь прикидывался простачком; они надеялись на легкий выигрыш, а в результате оставались с пустым кошельком.

Хорошо, что «вокзальная» эпопея тянулась недолго. Для меня, как для профессионала, она не представляла никакого интереса. Легко «наварить» крупную сумму – это одно, а участвовать в интересной, сложной и тонкой игре – совсем другое. Любой профессионал ценит мастерство и презирает дилетантизм. Дилетант – это не новичок и не ученик, дилетант – это тот, кто осмеливается считать себя знатоком, в действительности ничего не зная толком. Дилетант имеет наглость тягаться с профессионалами, даже не утруждая себя вопросом: а что есть профессионализм? Дилетантов не любит никто, они мыслят примитивно и, ослепленные безграничным тщеславием, убеждены, что мир покорится им.

Мне хотелось играть в «высшей лиге». Да, я уже стал профессиональным картежником, но до мастера мне еще было далеко. Меня обыгрывали, но я не сдавался, шлифовал свои навыки. Они ждали, что я отступлюсь и уйду «вниз», но я проявлял упорство, и они впустили меня в свой круг.

Разумеется, по уровню я еще не дотягивал до мастеров, но я выработал свой способ, в котором мне помогала моя наблюдательность. Подавляющее большинство игроков «высшей лиги» играло легко, с юморком, подтрунивая друг над другом, похихикивая. Конечно, случались игры, где требовалась максимальная сосредоточенность, тогда сам воздух в катране накалялся, но все-таки обычно царила атмосфера спокойствия.

Играли всюду. В городе был всегда основной катран, а вокруг него много мелких. Катраны различались по играм – кто в секу играл, кто в нарды. В главный катран съезжались со всего Советского Союза, и там играли сутками. Одни приходили, другие уходили. Очень редко бывало, чтобы никого не оставалось в катране. Многие приезжие даже жили там, особенно проигравшиеся: они ждали своей удачи. Однако не стоит думать, что карточным полем была только Москва. Мы ездили по всем крупным городам страны. Летом выбирались в Сочи, Ялту, иногда навещали Юрмалу.

Где бы ни состоялась игра, мы всегда ездили группами. Пройдет, например, слушок, что какой-то крупный игрок из Грузии едет в Сочи, мы сразу туда собираемся. Были ведь легендарные игроки, на которых не просто посмотреть хотелось, но и помериться с ними силой. Ради таких игроков (мы говорили «под таких игроков») ездили специально. Стоило им появиться где-то, как вокруг тут же возникала игра. Информация разносилась быстро.

В основном я играл по-крупному в гостиницах, где собирались настоящие игроки. Нам, конечно, не разрешали собираться. Играли нелегально. Снимали номер (это требовало связей, ведь в то время с гостиницами было нелегко), иногда два-три номера сразу, ходили из одного в другой, смотрели, есть там игра или нет, есть ли подходящие партнеры или нет. Игра почти никогда не прекращалась.

Разумеется, милиция не давала нам покоя. Раз времяпрепровождение за картами считалось незаконным, то за нами неусыпно следили. Когда игра шла в гостинице, горничные докладывали об этом по инстанции, видя наши хождения из номера в номер. Я не хочу и не могу осуждать их, потому что контакт с милицией, как я понимаю, входил в их обязанности. Каждый должен выполнять свою работу. Не сообщила бы горничная о подозрительном движении на своем этаже, ее могли бы с работы выгнать, а то еще и заклеймили бы в пособничестве «паразитирующим элементам», – словом, устроили бы очень неприятную жизнь.

Наверное, и в нашей собственной среде были стукачи, но я их не знаю, по именам никого не смогу назвать. Может, это и к лучшему – всегда неприятно обнаружить, что человек, которому ты доверял, оказывается, интриговал за твоей спиной и предавал тебя.

Так или иначе, облавы случались регулярно. Если милицейский ураган проносился, никого не коснувшись, то мы просто перебирались в другой номер и продолжали игру. Потом опять снимали новый номер, опять...

Облавы устраивались примерно пару раз в месяц. Иногда чаще. В милиции нас всех знали. Милиция хорошо работала. Забирали нас, требовали объяснительные, проводили профилактические беседы, кому-то давали «пятнадцать суток» (было такое почти безобидное наказание в советское время – пятнадцать суток исправительных работ). У некоторых отнимали паспорта и отправляли на родину. Ну а как еще заставить человека уехать домой? Нас считали «паразитами». С точки зрения общепринятой морали и существовавшего закона мы таковыми и были, потому что вся страна просыпалась, как говорится, «по гудку» и дружно шла на работу – на заводы, в конторы, в министерства. Все что-то производили, а если и не производили, то писали какие-то бумаги, следовательно, в той или иной форме участвовали в общественно полезном труде (какое странное и забытое теперь словосочетание – «общественно полезный труд»), с нетерпением дожидаясь окончания рабочего дня и надеясь, что не придется потом просидеть час-другой на партийном или профсоюзном собрании. Люди были не свободны распоряжаться своим временем.