Текст книги "Мой Шелковый путь"

Мы же, отдаваясь целиком своему главному делу, могли отдыхать, когда нам этого хотелось. Мы не жили в русле общепринятых правил. За это нас и занесли в категорию «паразитов». За это нас и наказывали.

В результате облав у меня дважды изымали паспорт, брали подписку о том, что в течение 72 часов я обязан покинуть Москву и отправиться по месту моей прописки. Прописан-то я был в Ташкенте, а в СССР строго соблюдался паспортный режим. Приходилось лететь домой. Только там, в отделении милиции, я мог получить паспорт обратно. Без паспорта человек – ничто.

Высылкой из Москвы власть пыталась устрашить нас или по крайней мере показать, что мы находимся у нее «под колпаком», а потому рано или поздно нас возьмут за горло. Статья об азартных играх существовала, но кого-нибудь под нее «подвести» удавалось в редких случаях, потому что мы обычно были без денег, доказать что-либо было трудно, а без доказательной базы ничего сделать нельзя. Сама по себе игра в карты не запрещалась, карты продавались в магазинах. Запрещалась игра на деньги. Но милиция не в силах была доказать, что мы играли на деньги. Вот нас и «прорабатывали», учили уму-разуму, брали с нас слово больше не заниматься этим. Мы, конечно, обещали, что никогда к азартным играм близко не подойдем. Смешно и грустно. Они понимали нас, мы понимали их. И каждый оставался при своем.

Игроки друг на друга никогда не показывали, мы же близки были, дружили зачастую семьями, знали детей и жен, вместе праздновали дни рождения, несмотря на то что друг другу проигрывали и друг у друга выигрывали. Никто не завидовал никому, меж нами не было вражды.

Сегодня даже в большом спорте, наверное, таких отношений не увидишь: слишком сильна конкуренция. Победа сегодня означает не просто золотую медаль, она втягивает спортсмена в спортивный бизнес. Взять хотя бы большой теннис: партнеры вне соревнований обнимаются, целуются, а на турнирах, например таких престижных, как Кубок Дэвиса, – каждый за себя, каждый за собственное имя дерется по-звериному, с яростью. Мне кажется, что сегодня люди потеряли главное – дух партнерства.

Были среди нас настоящие партнеры, неформальные. Например, я был в чем-то силен, допустим в шахматы играю лучше остальных. И вот кто-то вызвал меня на игру. Некоторые наверняка знали, что я выиграю, потому что среди собравшихся я – лучший, и тогда они просили взять их в партнеры: «Алик, можешь взять нас в долю, процентов на десять?» Я соглашался, потому что это были мои хорошие знакомые. Получалось, что мне порой доставалось от выигрыша лишь двадцать, тридцать, сорок процентов, а шестьдесят раздавал друзьям.

Да, партнеры были друзьями, а друзья – партнерами. Мы вместе работали.

Я говорю «работали», потому что игра была работой, никогда игра не была отдыхом. Слишком уж большие суммы ставились на кон. Иногда мне приходилось играть по три дня подряд, а это серьезно изматывало. Но я никогда не хотел пропустить хорошей игры, не хотел пропустить момент, когда будут кого-то обыгрывать.

В то время игра в карты была выше большого спорта, однако общественное мнение ставило картежников в один ряд с преступниками.

У меня нет желания переубеждать кого-либо, но я не могу не возразить. Игроки не были преступниками. Да, у них крутились большие деньги, и если бы нам позволяли платить налоги с игры, мы бы их платили. По большому счету, это были законопослушные люди, благороднейшие люди, но их затянула игра. Азартные люди никогда не переводились, азартные игры всегда существовали и будут существовать. Бороться против этого бессмысленно. Надо лишь направить азарт в какое-то контролируемое русло.

К сожалению, советский закон не разрешал играть, а мы играли, следовательно, нарушали закон. Именно это заставляло нас вести себя скрытно, уходить в подполье. Но несправедливо записывать нас в преступники только из-за одного нашего желания играть. Были, конечно, в нашей среде отдельные личности, которые имели серьезные судимости, но это не имело для нас значения. В основном меня окружали люди высочайшей порядочности.

Нас задерживали, штрафовали, ругали, требовали прекратить игру, однако это было выше наших сил. Жажду игры нельзя вытравить, она должна иссякнуть сама. Впрочем, картежник редко меняет профессию. Многие доживают до старости, так и не избавившись от карточной напасти. Для некоторых карты – хуже самой тяжкой болезни. Почему же называть их преступниками?

У нас был один игрок, которого мы называли Капитан, потому что он был офицер Советской армии и в нашу компанию попал, когда носил капитанские погоны. Потом он вырос до майора, а то и до подполковника, и вот однажды – когда именно, не помню точно, – его забрали во время очередной облавы. Поскольку он был при погонах, милиция передала его военным, возможно в военную прокуратуру. Бумаги по его задержанию отправили «наверх», нашего Капитана вызвали «на ковер» к начальству и устроили ему разнос по полной программе: мол, что же вы, товарищ офицер, вам же до выхода на пенсию самая малость осталась, а вы так себя позорите, с преступниками связались. Он им на это ответил: «Там, где я играю, люди честнее, чем здесь, у нас на службе. Там люди строго держатся своих понятий. Там слово – это слово, а у вас тут только пустобрехи. Я никого не опозорил, честь мундира не запятнал. Есть у меня слабость – игра, но это моя личная беда, работе она не помеха».

К нашим доводам не хотели прислушиваться, даже если отдельные милиционеры нас и понимали. Но люди – это одно, а закон – другое. Раз мы нарушали закон, нас следовало наказывать. На Петровке работали хорошо, все знали обо всех. Следили серьезно.

Глава 4
Вкус несвободы

Свободен лишь тот, кто владеет собой.

ШИЛЛЕР

Малодушие – удел ничтожных. Тот, чье сердце твердо, будет до конца отстаивать свои принципы.

ПЕЙН

Память сохранила некоторые подробности того дня, когда я узнал об очередной крупной игре, намечавшейся в новом катране в гостинице «Россия».

Гостиница «Россия» казалась в те годы необыкновенно современной, европейской, просторной, стеклянной. В фойе всегда было многолюдно, мягко открывались двери подъехавшего лифта, кто-то смеялся, слышался легкий шум шагов, звучала иностранная речь.

Поднявшись на пятый этаж, я прошел по ковровой дорожке к нужному номеру и бодро постучал. Секунд десять спустя дверь неторопливо открылась и меня впустили. Сделав пару шагов, я остановился, увидев нескольких человек, по лицам которых безошибочно угадывалась их принадлежность к милиции, хотя все были в штатском. У окна спиной ко мне стоял коренастый мужчина. Он повернул голову и глянул на меня через плечо. Круглое лицо, прозрачные глаза, тонкие губы.

– Ну что, Алимжан? – спросил круглолицый.

– Не понял, «что»?

– Играть пришел? Сегодня игры не будет. Сегодня мы снимаем урожай. – Круглолицый многозначительно поцокал языком. – Паспорт с собой?

Я кивнул и полез в карман за документами. Стоявший у меня за спиной человек забрал паспорт.

– Отведите его вниз, – распорядился круглолицый.

Минут через пять я оказался в дежурной комнате, где дружинники и милиционеры обычно проводили профилактические беседы с проститутками и составляли протоколы на задержанных фарцовщиков.

– Нарушаете? – почти равнодушно спросил дожидавшийся нас милиционер и отодвинул лежавший перед ним журнал «Огонек». Он полистал мой паспорт и повторил, но теперь уже без вопросительной интонации: – Нарушаете. Проживаете в Москве без прописки. А ведь у вас уже есть два предупреждения.

– У меня в Москве невеста, – ответил я.

– Это ничего не значит! – Милиционер многозначительно постучал пальцем в развернутый паспорт. – Прописка! Прописка нужна. Закон есть закон. Придется принимать меры.

Статья 198 Уголовного кодекса предусматривала наказание за нарушение паспортного режима. Она была удобна, чтобы взять человека за горло. У меня были две подписки о выезде из Москвы, так что третье задержание, связанное с отсутствием прописки, грозило судом. Мы с невестой уже собирались подать заявление в загс, и я, хотя прописку имел ташкентскую, считал себя уже полноправным москвичом. Но и женившись, я не сразу прописался бы в Москве. Выписываться из ташкентской квартиры я не мог, потому что мама умерла, а брат служил в армии. Если бы я сделал это, то брат, не проживая по месту прописки, мог потерять жилплощадь. Тогда все очень непросто было с пропиской, поэтому я ждал, когда брат вернется из армии, чтобы со спокойным сердцем выписаться из Ташкента.

– За нарушение закона надо отвечать, – проговорил милиционер. – Сейчас наберем побольше ваших дружков и отправим.

– Куда? – сорвался с моих губ вопрос.

– В тюрьму, – ухмыльнулся страж порядка. – Не умеете по-хорошему, будем с вами по-плохому.

Так я попал в «Матросскую тишину».

В общей камере находилось человек сорок-пятьдесят. В первое мгновение мне почудилось, что я попал в баню – настолько душным и мглистым был воздух внутри. Мест на всех не хватало, многие спали на полу. Лязгнувшая за спиной тяжелая дверь поставила окончательную точку и загасила последнюю искру еще теплившейся в душе надежды на иной исход. Меня посадили в тюрьму.

Теперь нужно было держать себя в руках. С тюремными порядками я не был знаком, но слышал много историй. Карточный мир богат не только деньгами, но и людьми с поразительным жизненным опытом. Раньше я не думал, что встреча за карточным столом с людьми, отсидевшими срок, будет мне подспорьем: их рассказы о тюремных нравах оказались весьма полезной информацией. С первых же минут я повел себя уверенно, потому что карточные игроки высокого класса пользовались авторитетом, и уже через неделю освоился совсем. Это не значит, что чувствовал себя легко и вольготно, просто я преодолел барьер первого шока и не впал в уныние. Первое, что вспоминается мне сейчас о той тюрьме, это голод. Меня постоянно терзал голод. Для крепкого молодого организма, к тому же привыкшего к вкусной еде, тюремная пища была пыткой. Миска с жидкой кашей, кусок хлеба и два куска сахару, которые просовывали в камеру через «кормушку» – это даже гадостью назвать нельзя. Но плохая кормежка и ужасные бытовые условия – не самое плохое, к чему пришлось привыкнуть. Люди и отношения между ними – вот что важнее всего. Многие ломаются в тюрьме на первом шаге, потому что не понимают, когда и что можно сказать, с кем следует общаться, а кого надо сторониться. Мне удалось не только устоять, но и завоевать авторитет среди сокамерников.

Примерно через полтора месяца состоялся суд. Единственным свидетелем выступила моя невеста Татьяна.

– Не понимаю, как можно судить человека лишь за то, что он проживает без прописки, – грустно говорила она, обращаясь к судье. – В чем тут преступление? Мы с Аликом уже почти муж и жена, скоро должны пожениться, создать семью. Что теперь будет? Почему вы так суровы к нему?

Я видел по глазам судьи, что он рад бы сказать, что государству плевать на самом деле, где я прописан, и что государство в действительности раздражено только одним – моей карточной игрой и деньгами, заработанными в ней. Однако говорить об этом вслух судья не мог.

– Мы поставлены, чтобы следить за соблюдением закона, – сухо ответил он моей невесте. – А в данном случае закон нарушен. Гражданин Тохтахунов проживал в Москве без прописки, дважды был официально уведомлен об этом и выслан из Москвы. Теперь Уголовный кодекс предполагает более суровое наказание...

Из Ташкента на суд приехал старший тренер мастеров Вячеслав Дмитриевич Соловьев с письмом от «Пахтакора», в котором была просьба отдать меня на поруки команде. Горько и сладко было видеть этого замечательного человека в зале суда. Горько – потому что ему отказали, хотя письмо от футбольной команды высшей лиги могло приравниваться к ходатайству от республики. Сладко – потому что лестно, когда такой великий тренер оказывает тебе доверие. И уж не знаю, как все обернулось бы, если бы меня отпустили тогда. Пришлось бы от карт отказываться, чтобы не подводить «Пахтакор», а ведь я не хотел бросать игру в карты.

Так в 1972 году я впервые был осужден – не совершив ничего ужасного, а просто нарушив паспортный режим. Мне дали год общего режима.

Я вернулся в «Матросскую тишину», но уже в другую камеру. Теперь я был в числе осужденных. В общей сложности меня промурыжили в московской тюрьме три месяца: полтора месяца до суда, потом еще полтора месяца я ждал этапа, и лишь после этого меня отправили на исправительные работы на стройку народного хозяйства в Коми АССР. Вагоны, в которые нас загнали, насквозь пропахли грязными телами. Густой запах пота не выветривался, несмотря на большие щели в стенах и на постоянный сквозняк. Сутки или двое тряслись мы на нарах, припав к щелям и вглядываясь в проплывавший снаружи мир. Замкнутое пространство давило на психику, но я успокаивал себя тем, что мы едем не на край света.

Когда поезд остановился и тяжелая дверь с грохотом откатилась, в вагон ворвался свежий ветер, донесся вкусный запах хвои.

– Выходи строиться!

Там, в Коми, нас расконвоировали, и я сразу почувствовал себя почти полноценным человеком. Тюрьма с ее давящей смрадной духотой осталась позади и воспринималась теперь как дурной сон, который никогда не вернется.

– Здесь пахнет волей, – сказал я.

– До воли еще далеко, браток, – послышалось за спиной. – Руки в кровь сотрем на этой стройке, пока воли дождемся.

Нас разместили в деревянных бараках и строительных вагончиках. По сравнению с тюрьмой условия показались вполне сносными. Предстояло прокладывать газопровод, который назывался не то «Северное сияние», не то «Сияние Севера». Мы рубили лес для будущей трассы, возводили какие-то компрессорные станции, рыли землю...

– Эй, – услышал я однажды. – Ты узбек?

– Узбек.

– Из Ташкента?

– Да.

– И я из Ташкента.

Передо мной стоял невысокий человек с растрепанной шевелюрой и широко улыбался.

– Рад видеть земляка, – сказал он и протянул руку для пожатия.

Узнав, что меня определили на лесоповал, он сразу отвел меня к начальнику участка.

– Пак, познакомься, это мой земляк. Надо ему полегче работу найти.

Начальником участка был кореец. Поглядев на меня оценивающе, Пак кивнул.

– Будешь в моей бригаде, – решил он.

– А что делать? – спросил я.

– Природой любоваться, – засмеялся он.

Время шло. Работа меня не утомляла, но однообразие все-таки тяготило. Мне очень хотелось вырваться с территории стройки, но я понимал, что это невозможно.

– Почему невозможно? – улыбнулся Пак, когда я заговорил об этом однажды за ужином. – Давай представлю тебя коменданту. Мы с ним в хороших отношениях. Объясни ему, что тебя чуть ли не со свадьбы вырвали, семья гибнет из-за этого. Попроси отпустить тебя повидать невесту.

– И отпустит?

– Может, и отпустит...

Комендант оказался отзывчивым мужиком.

– Ничто человеческое нам не чуждо, – сказал он. У него было худое лицо, крупный нос, кривые мелкие зубы и хитрые глаза, в которых, казалось, скрывался свет всех человеческих пороков и добродетелей одновременно. – Невесту, конечно, надо повидать. Ты парень молодой, тебе без этого нельзя. Можно и отпустить...

– Правда? – с недоверием произнес я, а сердце мое уже стучало учащенно, почуяв дорогу домой.

– Можно отпустить. Но не просто так, конечно. Не на прогулку. По работе поедешь, в командировку. Выпишу тебе маршрутный лист. Завтра Пак подготовит список. Нам надобно краску кой-какую раздобыть и еще всякую мелочь. Справишься? Москву хорошо знаешь?

– Справлюсь.

Так, с командировочным листком в кармане, я прикатил в Москву. В первый же вечер я направился в бильярдную, что в парке Горького. Там собирались сливки бильярдного общества, асы-игроки с громкими именами. Беседуя с ними, в жизни не подумаешь, что они картежники – интеллигентные, начитанные люди, умевшие в разговоре ненавязчиво ввернуть цитату из Пушкина или Достоевского. Я был совсем молодой, всего двадцать три года, далекий еще от культуры. И все же они говорили со мной как с равным, и мне это льстило. Чего стоит один только старик Мойта. Он играл с самим Маяковским! Ежедневно в бильярдную приходили два умнейших и благороднейших человека – Федор Алексеевич и Борис Моисеевич, к которым все обращались только по имени-отчеству и фамилий которых я никогда не слышал. Эти двое всегда одевались со вкусом, выглядели элегантно, вели себя с достоинством. Федор Алексеевич был княжеских кровей, высокий, эффектный; на здоровье он никогда не жаловался, а умер на лестничной клетке, поднимаясь к себе в квартиру: присел отдышаться и... – сердце остановилось...

Едва я вошел в прокуренное помещение бильярдной, меня обступили со всех сторон, забросали вопросами, предлагали помощь, совали мне в карман кто сотню, кто двести рублей.

– С освобождением тебя, Алик, – смеялись они. – Приоденься, а то поистаскался ты что-то.

Сначала я купил себе хорошие вещи, а потом поспешил на авторынок, где достал краску и все прочее, что было указано в списке. Пять дней в столице вернули мне бодрость духа, и в Коми я возвратился заметно посвежевшим.

– Вижу, на пользу тебе поездка, – отметил комендант.

– А это вам в подарок, – сказал я, поставив на стол ящик баночного пива и положив несколько батонов копченой колбасы. Все это я приобрел в «Березке», куда даже из москвичей мало кто мог попасть, а уж строители из дремучей Коми АССР и слыхом не слыхивали про сеть магазинов «не для всех». – Спасибо вам за вашу доброту.

– Ну ты даешь! – Комендант оторопело разглядывал диковинные продукты.

После этого случая начальство перевело меня на должность снабженца. Еще раза четыре я выбирался в Москву, обязательно возвращаясь оттуда с гостинцами.

– Алик, – заговорил со мной комендант однажды вечером, густо пыхтя папиросой, – хочу побеседовать с тобой.

– Что-то случилось?

– Случилось одно: ты попал в эту дыру, а тебе здесь не место.

– А кому тут место? – хмыкнул я.

– Люди разные есть. Некоторым только тут и место. Но ты создан для другой жизни.

– Ничего не поделаешь, – пожал я плечами. – Так уж получилось. Попал сюда. Спасибо, что вы ко мне по-человечески отнеслись.

– Парень ты хороший, нравишься мне. И широта мне твоя по сердцу. Только здесь твоей широты никто не поймет.

– А где ее поймут?

– Где-нибудь и поймут, но не здесь. Тебе надо уходить. – Он помусолил губами размокший кончик папиросы.

– Легко сказать, – усмехнулся я.

– Хочешь хороший совет?

– Хороший совет никому не помешает.

– Поезжай в Ташкент, ложись в больницу, оттуда приедешь в конце срока, мы отдадим тебе твой паспорт.

– И все?

– И все, – сказал он, хитро улыбаясь.

– И как же мне в Ташкент отлучиться?

– Напишешь заявление, что тебе надо уехать по семейным обстоятельствам, и я дам тебе открепление.

Я последовал его совету и через несколько дней уехал в Ташкент «по семейным обстоятельствам». Там лег в больницу, отправил телеграмму и справку коменданту. А когда срок закончился, я прилетел в Коми, забрал паспорт, и на этом моя эпопея на стройке газопровода завершилась.

Я снова отправился в столицу. Вернулся в карточную жизнь. Женился на Татьяне. Прописался в Москве, воспитывал сына Мишу. В 1979 году у меня родилась дочь Лола. Меня окружали замечательные люди. Казалось, жизнь наступила спокойная и радостная. Но, как показало время, судьба моя была сплошь исполосована черными и белыми линиями.

Лето 1985 года ознаменовало мое вступление в очередную черную полосу. Поездка в Сочи всей семьей обещала массу удовольствий. В памяти возникает людная набережная, пышная зелень, ажурные тени пальм на залитом солнцем асфальте. Мы все – я, Татьяна и маленькая Лола – были одеты в белое, и этот белый цвет стал для меня на долгие годы символом Сочи. Тогда там гастролировали Иосиф Кобзон, Юрий Антонов, Янош Кош. Вечерами они были заняты, потому что давали концерты, а днем пользовались каждой выпадавшей им минутой, чтобы выйти на пляж и позагорать немного.

Разумеется, в Сочи было много картежников. Но играли мы только на пляже, ни о каких гостиничных номерах на курорте речи не шло. Играли без денег – на честное слово, поэтому придраться к нам не могли. А на пляже от скуки картами развлекался каждый десятый отдыхающий, так что профессиональные каталы легко терялись в общей массе.

И все же нас знали. Как-то раз на улице мне указали местного майора милиции и предупредили, что он занимает высокую должность. При встрече на улице или при входе на пляж мы обязательно здоровались с ним, обменивались приветливыми взглядами и даже иногда беседовали о каких-то пустяках. Он всегда разговаривал доброжелательно, улыбался радушно, и понемногу у меня сложилось впечатление, что майор симпатизирует мне. Если во время наших коротких встреч я был с Лолой, он непременно шутливо трепал дочку по затылку и пожимал ее ручонку.

– Красавицей будет, – весело предсказывал он. – В родителей пошла.

– Да, Лола очаровательный ребенок, – соглашался я.

В один из вечеров, когда солнце уже коснулось моря, этот майор остановил меня на набережной.

– Привет, Алик. Закурить не найдется?

– Я не курю.

– Извини, забыл. Послушай, ты не мог бы завтра заскочить утром в отделение милиции?

– Мог бы.

– Часам к одиннадцати. Устраивает?

– Вполне.

– И возьми с собой паспорт.

– Ладно.

Утром я сказал жене, что меня зачем-то вызвали в милицию.

– Что-нибудь произошло?

– Нет, просто попросили зайти.

– И ты не поинтересовался зачем?

– Ну... Как-то в голову не пришло, – ответил я, потирая глаз.

– Что с глазом?

– Наверное, что-то попало, – сказал я, остановившись перед зеркалом. – Дай посмотрю. – Жена подвела меня к окну, но ничего не увидела. – Болит?

– Дергается что-то.

– Промой холодной водой, Алик...

Я отмахнулся и быстрым шагом направился в отделение милиции, намереваясь оттуда пойти прямо на пляж. В комнате начальника отделения меня уже ждали за столом четверо офицеров. Знакомого майора там не оказалось.

– Здравствуйте, Алимжан, присаживайтесь.

Я подвинул стул к столу.

– Алимжан, вы, кажется, играете в карты?

– Многие играют.

– Но вы играете профессионально?

– Как посмотреть на это. Есть игроки получше, есть похуже.

– И вы нигде не работаете?

– У меня жена работает.

– Кем?

– Секретарем у Тухманова.

– У знаменитого композитора? – уточнили они с удивлением.

– Да, – подтвердил я.

Они переглянулись и после недолгой паузы, пошептавшись меж собой, продолжили допрос.

– А вы, значит, не работаете?

– Нет. Жена получает пятьсот рублей. Нам вполне хватает.

– Сколько получает? Пятьсот рублей?

Зарплата моей жены их по-настоящему удивила. В то время инженер получал 120 рублей, младший офицер в армии – 250-300.

– Да уж, – крякнул один из милиционеров.

– Что вас смущает? – спросил я.

– Нас смущает, что вы не работаете, гражданин Тохтахунов.

– Почему вы в такой форме ко мне обращаетесь? Почему вдруг «гражданин»?

– Нам придется задержать вас.

– Меня? За что? На каком основании?

– За тунеядство.

– Но...

– Вопросы излишни, гражданин Тохтахунов. Поступило такое распоряжение...

В следующее мгновение в кабинет вошли два сержанта и ловкими движениями сняли с меня ремень.

– Подождите! Что же это такое?!

Они не ответили и повели меня, грубо толкая в спину, в подвальное помещение. Когда и кто сообщил моей жене о моем аресте, не знаю, но вечером кто-то из друзей передал мне в камеру цыпленка табака из ресторана. Я съел его без малейшего аппетита. Все мои мысли были заняты арестом. Попасть в камеру, находясь на сочинском курорте, было верхом абсурда! Поверить в такое мог только фантазер с извращенным воображением. И все же я, одетый в белые брюки и белую рубашку, сидел в спецприемнике вместе с бомжами.

Так минуло несколько дней.

Затем появился следователь. Он был довольно молод, но меня поразила его ответственность. Он понимал, что тунеядство – лишь повод для моего задержания и что действительной причиной были карты. Он не раздражался, не торопился, не пытался обвинить меня в чем-то, что не имело ко мне отношения.

– Неужели вы не могли просто числиться где-нибудь? – спросил он во время первого допроса. – Что вам стоило устроиться формально хоть куда-нибудь? Неужели хочется из-за ерунды на зоне париться?

– Вот видите, – говорю ему, – вы меня на что толкаете? На нарушение закона. На подлог. Числиться, но не работать. А если бы меня взяли при «липовой» работе, то вы что сказали бы? Обманываю государство! Если бы числился где-то, но не работал, вы мне сейчас семь лет давали бы в качестве наказания. Без труда доказали бы, что я на самом деле не работаю, но за кого-то расписываюсь в документах. И так далее... Зачем мне все это? Я честен: не работаю, но и не скрываю этого. Я не обманываю никого. Тунеядец? Паразит? Называйте как хотите! По этой статье сидел Бродский, он величайший поэт, но его упекли за решетку как тунеядца. А потом он получил Нобелевскую премию. Это же позор для нашей страны! Что я сделал преступного? Играл в карты? Я не обворовал, не ограбил, не убил. У меня жена зарабатывает 500 рублей в месяц, я имею формальное право не работать нигде и заниматься воспитанием детей...

Но все разговоры были бесполезны. В Советском Союзе шла грандиозная чистка. В то время в МВД пришел Федорчук, раньше возглавлявший КГБ, старавшийся проявить себя на новом посту. Ему нужны были быстрые результаты. Откуда взять результаты? Проще всего было арестовать всех людей с громкими именами, которые считались «антисоциальными элементами». Картежников взять легче, чем вооруженных бандитов. Риску никакого, а хорошие показатели налицо. Меня и взяли под этот шум волны. Нами тогда в МВД на самом высоком уровне занимались.

Следователи приезжали в Сочи из Москвы. Думаю, что работать им было не очень легко, потому что вокруг ключом била курортная жизнь, шумело море, горячий воздух манил на пляж. А тут – допросы, душные кабинеты. Многие поспешили бы поскорее закончить дело, сбросить его с себя и, раздевшись до трусов, вытянуться на шезлонге. Но следователи оказались ответственными и грамотными. Они старались вникнуть во все детали.

– Алимжан, честно говоря, вам не повезло. Сейчас идет серьезная чистка в преступной среде. Вы попали под большую гребенку.

– Я не преступник. Я картежник.

– У вас есть большие сбережения, а вы нигде не работаете. Это вызывает много вопросов.

– Я отвечу на любой вопрос. Мне бояться нечего.

– В картежной среде варятся разные люди. Надеюсь, вы не станете отрицать этого? В том числе есть уголовные элементы. Нам хотелось бы знать, с кем из них вы поддерживаете отношения.

– Решили повесить на меня какие-то сомнительные делишки?

– Нет, просто хотим во всем разобраться.

Надо отдать им должное, они трезво оценивали ситуацию: если я играл в карты, играл по-крупному, то зачем мне «мокрые дела», зачем грабежи и взломы? Мне мараться не было никакой нужды. Я мог сто тысяч выиграть вечером и не вспомнить об этих деньгах до утра – настолько я был привычен к огромным суммам. Так неужели я стал бы рисковать спокойной жизнью и втягиваться в криминал? Но милиции была дана команда рыть землю носом. Поэтому меня на допросах расспрашивали и про какие-то грабежи, и про убийства. Ведь понимали, что я не имел отношения ни к разбоям, ни к кражам, но все равно допрашивали.

Однажды следователь вызвал меня к себе и заговорил на другую тему.

– Алимжан, тут Иосиф Давыдович Кобзон активно за вас ходатайствует. Он даже концерт для сотрудников краевого МВД дал. С нашим высшим начальством беседовал... Янош Кош приходил с Кобзоном к нам. Хорошие у вас друзья, оказывается.

– Хорошие.

– Таким людям трудно отказывать. Скажу вам по секрету, – наклонился ко мне следователь, – прокурор Краснодарского края не хочет давать санкцию на ваш арест.

– Что ж, я только порадоваться могу этому, – с облегчением улыбнулся я.

– Так что мы обязаны отпустить вас.

– Спасибо.

– Можете позвонить жене в гостиницу и сказать, что выходите. – И он подвинул мне тяжелый телефонный аппарат.

– С удовольствием.

Пока я набирал номер, крутя пальцем тугой диск, он внимательно смотрел на меня, и в его глазах читалось недоумение. В трубке раздались короткие гудки.

– Занято, – объяснил я, положив трубку.

– А вы знаете, Алимжан, что отсюда в Москву ушла докладная записка с жалобой на Кобзона? Мол, следствию он мешает. Авторитет у него большой, возражать ему нелегко. А говорит Кобзон очень убедительно. Я сам слышал.

– И что теперь?

– Неприятности могут быть у Иосифа Давыдовича.

– Но он же не нарушил закона! Он имеет право просить за друга?

– Конечно, имеет право. А кое-кто испугался. Уж если сам прокурор сломался под убедительным обаянием Кобзона, что уж говорить о фигурах помельче...

Я опять набрал номер и услышал голос жены.

– Алло?

– Таня! Ну, все кончилось благополучно. Меня отпускают...

– Скажите, пусть приезжает за вами, – подсказал следователь.

В эту минуту дверь распахнулась и в кабинет вошел сосредоточенный мужчина. Впившись в следователя жестким взглядом, он мотнул головой, приглашая его выйти для разговора. Следователь вскинул удивленно брови.

– Что? Срочно?

– Пошептаться нужно...

Он вернулся очень скоро и не сразу сел за стол. Я посмотрел на него через плечо, и в животе у меня образовался холодный комок дурного предчувствия.

– Из Москвы звонили, – проговорил он задумчиво.

– По мою душу?

– Дана санкция на ваш арест, Алимжан. За подписью генерального прокурора.

Я молчал несколько долгих минут, осмысливая услышанное.

– То есть... Я не выхожу?

– Нет. Вы остаетесь здесь.

– И что же, генеральный прокурор занимается теперь простыми тунеядцами?

– Может, не сам генеральный, а заместитель... Впрочем, это не принципиально.

– Вот какая важная птица попалась вам в руки, – горько рассмеялся я. – Опасный тунеядец Алимжан Тохтахунов! Отправлен в тюрьму за личной подписью генерального прокурора... Что теперь? За решетку?

– Да...

Потом была тюрьма в Армавире. Камера человек на двадцать. Душная, серая, смрадная, но все-таки чище московской тюрьмы. Продолжались бесконечные допросы, и следователи носились по всей стране, встречаясь с моими знакомыми и задавая им какие-то вопросы. А знакомые у меня были в основном именитые – София Ротару, Владимир Винокур, Иосиф Кобзон, Давид Тухманов, Алла Пугачева. Думаю, что следствию пришлось нелегко: плохого обо мне никто не говорил, а указание «влепить» мне срок следственная бригада обязана была выполнить...

Суд состоялся ровно через два месяца после моего задержания в Сочи. И опять в мою защиту выступала только моя жена. Я слушал государственного обвинителя и поражался, что весь аппарат МВД СССР обрушился на меня, словно на опаснейшего из преступников, и что вся эта структура ничего не могла найти против меня. Я и моя семья стояли одни перед гигантской милицейской машиной, задумавшей раздавить меня лишь за то, что в глазах закона я был бездельником. Что ж, я могу гордиться, что никто и никогда не обвинял меня ни в чем страшном. Я могу гордиться, что страдал фактически невинно. Но как это тяжело – страдать...