Текст книги "Драгоценности Жозефины"

Алина Егорова
Драгоценности Жозефины

Несколько лет назад

– Чапа! Иди за блюдцем.

– Почему сразу я?

– А кто его вчера разбил?

– Подожди, Серый, он мне шнурки завязывает, – пропела Таня. Она царственно выставила вперед ножку, над которой склонился лопоухий подросток в продранных по моде джинсах.

Серый понимающе кивнул – причина уважительная.

Завязывать шнурки на Таниных кроссовках – это почетное право, которое нужно заслужить. Мальчишки из Таниной компании за него борются, ревностно оттесняя конкурентов. Таня носом не вертит, выбирая наиболее достойных поклонников, она привечает каждого, кто старается завоевать ее расположение, и поощряет эти старания своим вниманием. За это мальчики ее любят, потому что каждый, даже самый посредственный паренек в лучиках Таниной теплой улыбки чувствует свою значимость. Получив одобрение ее величества, он расправляет крылышки вместе с узкими плечиками, гордо поднимает голову со светящимся над ней нимбом избранного.

Точно так же года три назад мальчики сражались за право завязать банты на ее растрепанных пшеничных косах. Путаясь в лентах, они неумело сооружали из них кривые бантики, которые Таня потом перевязывала. Это никого не обижало, ведь главное – процесс, на глазах у всех получить допуск к косам. Или к платьям. Родители покупали Тане романтичные платья с оборками, рюшами, большими воротниками и непременно с поясами, завязывающимися сзади на бант – а-ля девочка-кукла. Таня выходила во двор со свисающим, как хвост, поясом, и к ней тут же подбегала мальчишечья стайка, жаждущая его завязать.

Теперь Тане тринадцать лет, она коротко стрижется, банты в волосах и на платьях больше не носит. Платья она надевает редко, предпочитая им ковбойки навыпуск и свободные штаны с множеством карманов. Таня подкрашивает маминым карандашом свои кошачьи глаза, начесывает и густо налачивает длинную, до носа, челку, в уши вставляет варварского вида, похожие на отходы фабрики металлических изделий серьги, на запястья надевает браслеты из бритв. Таня, как она теперь себя называет, Тайна, имеет имидж рубахи-парня и держит фасон: употребляет в речи сленг, демонстрирует дворовые манеры и выбирает одежду дерзкого хулиганского стиля. Таня запросто перемахивает через заборы и открывает двери ногой; ее школьный дневник пестрит замечаниями вроде «Сорвала урок!», «Вульгарно одета!», «Ведет себя вызывающе!». Она никогда не врет учителям, что забыла дневник дома, а подает его по первому же требованию. В этом есть особый шик – на нервный крик доведенной до ручки учительницы: «Дневник на стол!» – неторопливо взять дневник с парты и небрежно, с сочувственным видом его протянуть. На, возьми, раз очень хочешь. А дальше-то что? Что ты можешь сделать, кроме как настрочить родителям очередную кляузу? – читается в Таниных голубых глазах.

Учительница, молоденькая историчка Клара Александровна, осознает свое бессилие перед этой сопливой нахалкой с закрывающей правый глаз лилового цвета челкой. Кроме Климушкиной у нее еще три десятка нахалов, подпевающих основной заводиле и с упоением наблюдающих представление. Входя в седьмой «В», Клара Александровна начинает трястись. Ей порой кажется, что она находится не в школе среди детей, а в террариуме с рептилиями. Клара Александровна всегда любила детей. Так ей казалось до знакомства с седьмым «В».

– Звери! Просто звери! Ведь еще маленькие, а уже такие жестокие! Что же из них получится?! – будет вечером стенать она дома на кухне, запивая стресс горячим чаем с пирожными, испеченными заботливой мамой.

– У них переходный возраст, поершатся и успокоятся, – скажет мама, педагог с тридцатилетним стажем. – Ты бы лучше поискала к ним подход.

– Да я и так из кожи вон лезу, книжки им занимательные читаю, походы в музеи, кино организовываю, а им хоть бы хны. Плевать они хотели на все мои потуги – ничего им не надо. Только на часы смотрят – сколько до конца урока осталось, и думают, как бы напакостить и нервы помотать.

– Не расстраивайся, все уладится. Опыта поднаберешься, и тогда все у тебя будет получаться.

– Пока я его наберусь, с ума сойду! Я вчера нашла у себя на висках седые волосы. Слышишь, мама, мне двадцать четыре года, а у меня уже седина! Я уйду из школы, иначе эта Климушкина меня доконает. Знаешь, что она сегодня устроила?!

– Что?

– Принесла скейт для рук – маленький такой, на который умещаются только пальцы – и нахально катала его по парте весь урок! Такое ощущение, что эта девочка абсолютно безразлична своим родителям – они не хотят думать, что если их ребенок уже сейчас так себя ведет, что же будет потом?

Кларе Александровне было невдомек, что невинные Танины шалости, которые приходится ей терпеть, – цветочки по сравнению с тем, что выпадает на долю родителей девочки.

До двенадцати лет им удавалось влиять на дочь: поощряли, наказывали, договаривались. Мама Тани, Лариса Владимировна, – женщина строгая и нервная, при ней особо не забалуешь: шаг вправо, шаг влево карался лишением всяческих удовольствий, в основном прогулок, которые девочка очень любила. Повзрослев, Татьяна стала неуправляема, с ней не мог совладать никто, даже служивший на флоте отец. Рявкнет на дочь, когда та совсем совесть забудет, иногда, словно салагу, матом обложит, а ей все как о стенку горох – смотрит своими голубыми озерами и улыбается.

Завязав шнурки, Чапа отправился домой добывать блюдце. Все справедливо: реквизит вчера расколол он, значит, и за новым идти тоже ему. Он посмотрел на свои пластмассовые электронные часы – половина девятого. В это время дома все уже поужинали и попили чай, а значит, на кухне никого не должно быть, если только бабушка не затеяла голубцы или еще какую-нибудь стряпню на завтра.

Чапе повезло – когда он украдкой просочился в темноту коридора, из гостиной доносились плаксивые голоса актеров сериала. Дома царила идиллия: мама с бабушкой прилипли к экрану, отец лежал в спальне, уткнувшись в газету. Чапа бесшумно прошмыгнул на кухню и схватил первое попавшееся блюдце. Оно оказалось из маминого любимого сервиза – сине-голубые цветы с золотистой кромкой на листьях. Подумав, что если и его угробить, то мать наверняка придушит, Чапа поискал блюдечко попроще. Такое нашлось в мойке – белое, с незатейливой ромашкой на донышке и застывшей горчицей там же. Чапа ковырнул горчицу ногтем, потом перевел взгляд на цветы сине-голубые и, вздохнув, взялся за щетку. Хрен с ним, лучше отмыть – дешевле обойдется, – рассудил мальчик. И так мать плешь проела из-за недавно исчезнувшей столовой ложки, которую он брал для плавления в ней свинца, после чего ложка почернела и возвращать ее на место в таком виде стало небезопасно.

Выудив из холодильника кусок ветчины, с блюдцем за пазухой Чапа покинул квартиру. Резвой, вприпрыжку походкой он спустился со своего третьего этажа и свернул в подвал, где его ждала компания. На импровизированном из двух пластиковых ящиков и куска картона столе уже лежал лист ватмана с ровным – насколько хватило художнику способностей – кругом, разделенным на тридцать три сектора вверху и десять внизу – по числу букв в алфавите и цифр первой декады.

– Наконец-то!

– Тебя только за смертью посылать!

– Жрал небось, – встретили Чапу дружелюбные возгласы товарищей, от глаз которых не ускользнул остаток ветчины в Чапиной руке.

– Ничего я не жрал, только бутерброд по дороге перехватил. Могу я за день хоть раз похавать? – возмутился Чапа. – У меня скоро желудок к спине прилипнет. – В подтверждение своих слов он задрал толстовку, демонстрируя выпирающие ребра.

– Ладно, Андрюха, не бухти. Лучше падай, сейчас начнем, – миролюбиво пригласила его за стол Таня. Чапа не заставил себя ждать. Он просиял и, победоносно взглянув на пацанов, устроился на коробке рядом с Таней.

– Принес? – недоверчиво спросил Серый. Ему не нравилось, что в последнее время Чапа стал метить в фавориты дамы его сердца, а она ему подыгрывает вместо того, чтобы приструнить. Но на Таньку обижаться нельзя, она вся такая – кокетливая. Даже дремучему ботанику Юрику из соседнего дома глазки строит. А он губу и раскатал, суслик недоделанный! Серый подумал, что суслику не помешает для профилактики начистить табло.

– А то! – извлек Чапа из-за пазухи собственноручно вымытое блюдце.

– Тяжеловатое, – скептически оценил Серый.

– Скользить не будет, – согласилась компания.

– Сойдет, – заверила Таня. – Старое было таким же, и ничего, скользило.

– Так это из-за того, что его Маркиз пальцами подталкивал.

– Кто?! Я подталкивал?! Ничего я не подталкивал, оно само ездило, как заведенное! – взорвался Маркиз.

– Тихо, ребзя! Маяковского вызывать будем. Поэт не подведет. С ним и блюдце забегает – не остановишь, и ответы тип-топ будут. Проверено! – Таня вывела на блюдце карандашом для губ жирную бордовую стрелку, затем щелкнула зажигалкой и подпалила короткий фитилек новогодней свечи. Ребята уселись вокруг стола, вытянули вперед руки с растопыренными пальцами. Следовало прикоснуться друг к другу мизинцами и не отводить их до конца сеанса; большие пальцы на обеих руках соединялись со своими, остальные укладывались на перевернутое блюдце. Самым сложным было соблюдать тишину и не смеяться. Последнее удавалось едва, поскольку каждый норовил заржать в самый неподходящий момент – когда вызванный дух начинал откровенничать. В прошлый раз так и было. Когда блюдце поползло к цифрам, указывающим на дату женитьбы Чапы, Колян не смог сдержать смешок – чтобы Чапа женился?! Да никогда! Ему нравится только Тайна, а она замуж за Чапу не пойдет – у нее женихов пруд пруди, которым Чапа с его оттопыренными ушами в подметки не годится. Дух за смех обиделся и стал нести ахинею, из-за чего на Коляна зашипели и обозвали придурком, который «все испортил». Правда, дух принадлежал Леньке Пантелееву и он запросто мог наврать, но все равно, всем было интересно узнать хотя бы полуправду о Чапиной судьбе.

Свеча мерцала, играя бликами, ложащимися на загорелые лица подростков. Шесть пар глаз с любопытством уставились в центр круга, где начинало зарождаться волшебство.

– Дух Владимира… Эээ… как его там? Владимира Ивановича Маяковского приди!

– Сам ты Иванович, балда! Он Николаевич.

– Вы че, сбрендили? Маяковский Владимирович, – просветил товарищей Маркиз.

– Да ну, гонишь! – не поверил Колян.

– Леха прав, Маяковский Владимирович. Мы его по литературе проходили, меня тогда еще из класса выставили, – поддержала Маркиза Таня.

– Дух Владимира Владимировича Маяковского, приди. Дух Владимира Владимировича Маяковского, приди… – хором повторили подростки.

Уже не дети, но еще далеко не взрослые, эти маленькие люди втайне продолжали верить в чудо. Они подшучивали друг над другом, подчеркивая, что все это ерунда, которой они занимаются исключительно ради забавы, но тем не менее каждый из них ждал явления духа, чтобы задать ему свой заветный вопрос.

Произнеся мантру, ребята притихли, застыв над блюдцем. Пальцы начинали неметь, хотелось ими пошевелить, но нельзя – все усилия пойдут насмарку и придется всё начинать сначала. В звенящей тишине, когда напряжение дошло до предела, наметились первые колебания блюдца.

– Здравствуй, дух, ты пришел? – чуть слышно произнесла Таня. – Надо с ним поздороваться, – подсказала она.

– Здравствуй, дух. Здравствуй. Здравствуй… – послышался разнобой голосов.

– Ты будешь отвечать на наши вопросы?

– Вон, смотрите, стрелка на «Да» указывает, – шепотом сказал Чапа. – Давайте спросим, поменяется ли у нас классная в следующем году?

– Да погоди ты! Сначала надо задать проверочный вопрос, – перебил его Виконт. – Дух, скажи, сколько у Коляна в кармане сигарет?

– У меня их вообще нет! – ответил за духа Колян.

– А это мы сейчас узнаем. Гляньте, дух на четверку показывает!

– Не-а, стрелка к пятерке поворачивается. Целых пять штук, а говорил, что нет! Зажал, куркуль!

– Нет у меня сигарет. Обыщите! – Колян обиженно вывернул карманы брюк.

– А в куртке что? Вон куртка Коляна лежит. Надо посмотреть.

Не вставая с места, Серый протянул свою длинную руку назад, где среди хлама валялась оставленная Коляном синяя в подпалинах куртка. Ловко, со сноровкой таможенника, он обшарил ее карманы и из одного достал смятую пачку.

– Раз, два, три… – начал считать он вслух. – Пять штук, как в аптеке! – торжественно произнес Серый.

– А я что говорила, Маяковский не врет!

– Только теперь все равно ничего не выйдет – круг разомкнулся, – деловито заметил Виконт.

– Не беда, иногда можно руки с блюдца убирать, главное, чтобы хоть чьи-нибудь оставались. Давайте соединим пальцы, – предложила Таня.

Подростки снова посерьезнели и прикоснулись друг к другу мизинцами. На этот раз духа долго уговаривать не пришлось – блюдце ходило ходуном, с нетерпением ожидая вопросов.

– Теперь можно спрашивать. Давай, Маркиз, ты.

– Да легко! – шмыгнул носом, собираясь с мыслями, Маркиз. – Скажи, дух, как мне назвать хомячка?

– Ты че, дебил?! Нашел о чем спросить! Не отвлекай духа всякой пургой! Кликуху мы твоему хомяку и сами придумаем.

– Может, я хочу, чтобы его Маяковский назвал. Как-нибудь кошерно, типа: «Флейта-позвоночник». Вон, блюдце едет – он уже говорит! Не мешайте нам с поэтом общаться.

– Бо-ба, – прочитал вслух Колян. – Слышь, Маркиз, называй хомяка Бобой!

– Аче, прикольная кликуха. Молоток, Тайна! Правильного духа выбрала, – похвалил Виконт.

– А ты сомневался? – самодовольно ответила девочка. – Кто следующий? Серый, теперь твоя очередь.

Серый посмотрел на сидящую напротив Таню. В ее глазах цвета бирюзы плескалось пламя свечи, теплый свет преображал юное лицо и делал его еще более красивым. Тени от длинных ресниц падали на ее высокие скулы, приоткрытые влажные от блеска губы сердечком завораживали и притягивали словно магнит. Серому очень хотелось спросить у духа, полюбит ли его когда-нибудь Таня, но он не осмелился озвучить свой вопрос. Это был его секрет, о котором все догадывались, в том числе и Таня. Но одно дело догадываться и совсем другое – знать наверняка.

– Ну же. Чего тормозишь? – поторопили его.

– Скажи, дух, стану ли я летчиком? – брякнул Серый первое, что пришло на ум. Ошивающееся около «Да» блюдце сдвинулось с места и уверенно направилось к «Нет».

– Налетчиком ты станешь, а не летчиком! – засмеялась компания.

– Не больно-то и надо, – пробурчал Серый.

– А теперь спросим про нашу классную, – отозвался Чапа.

– Успеешь ты со своей классной! Дай даме спросить, – перебил его Серый. – Тайна, чего бы ты хотела узнать?

– О! – мечтательно закатила глаза девочка. – Мне интересно, случится ли со мной что-нибудь необычное, что перевернет мою жизнь и сделает ее не такой, как у всех? Дух, скажи, случится?

– Ура! Я всегда знала, что так и будет! – воскликнула Таня, наблюдая, как стрелка указала на «Да».

– Моя бабушка говорит, что это плохо, когда жизнь идет не как у всех, – прошептал Чапа. – Может, лучше не надо?

– Да что понимает твоя бабушка?! Что она видела, кроме телевизора и магазина? Какой прок от жизни как у всех, когда дни проходят до тошноты спокойно и одинаково? Семья, дети, потом внуки, пенсия и сериалы – чтобы я так жила?! Никогда! Я хочу, чтобы у меня все было необычно и красиво, как в кино.

Каждый про себя с ней согласился: да, обычная жизнь – это скучно и она не для Тайны. Ведь Тайна не такая, как все, она особенная. Мальчишкам трудно было представить свою подругу в качестве навьюченной сумками домохозяйки или среднестатистической служащей, они ее видели в будущем кинозвездой: веселой красавицей, окруженной толпой поклонников и непременно счастливой.

* * *

На морском берегу стоит девушка и смотрит вдаль, за ее спиной башенки старого города, а впереди по волнам на всех парусах бежит корабль. На борту корабля моряк, он тоже смотрит вдаль в надежде увидеть милый сердцу силуэт. Скоро влюбленные встретятся и будут вместе, пока моряк опять не уйдет в плавание.

Таня провела рукой по латунной чеканке, украшающей крышку шкатулки: по гладким волнам, стройным мачтам и изгибам корабля. Ее рука спустилась ниже, подцепила замочки и открыла шкатулку.

Блеск драгоценных камней и благородного металла, ослепительной белизны жемчуг, кольца с бриллиантами, сапфирами, александритами, брошь в виде платиновой птицы с лазуритом, ветви винограда, сплетенные в изящное ожерелье, гребень – изумрудная ящерица, кулон – сердце из белого золота с рубинами и гранатами, серьги в виде веера и кленовых листьев… Это они, драгоценности Жозефины, фаворитки великого князя.

Вдруг в шкатулке началось движение. Платиновая птица отчаянно замахала крыльями, освободила свои лапки из жемчужных силков и вырвалась из шкатулки. Птица полетела к окну и, наткнувшись на стекло, погибла. Гранатовое с рубинами сердце забилось, словно его только что вырвали из груди. Затем рубины превратились в кровь и растеклись пурпурными струйками. Ящерица ожила, изогнулась своим пластичным изумрудным телом, ее большие золотые с агатами глаза стали вращаться, высматривая жертву. Пресмыкающееся заметило Таню и направилось к ней, чтобы нанести ядовитый укус. Тане захотелось бежать, но она не смогла и пошевелиться – парализованная страхом, девушка осталась на месте, с ужасом наблюдая за приближающейся ящерицей. И вот молниеносный прыжок, – ящерица вонзила в ее запястье свои золотые зубы. Резкая боль, сдавленный крик, вспышка света.

Таня открыла глаза. На больших электронных часах две ярко-зеленые, как свернувшиеся ящерицы, цифры. Половина пятого – еще слишком рано, чтобы вставать. Под впечатлением от сна девушка посмотрела на окно, но никаких следов разбившейся платиновой птицы не увидела. Все-таки приснилось, отлегло у нее от сердца. Сон про драгоценности снился ей не однажды, но раньше в нем не было кошмаров, и поэтому он ей нравился. Она открывала шкатулку и перебирала руками жемчужные бусы, играла с перстнями и браслетами, примеряла сережки и ожерелья. После такого сна Таня обычно просыпалась в хорошем настроении, а теперь на душе у нее стало очень тревожно. Она чувствовала, что случится что-то дурное. Быть беде, не сомневалась она, ибо после такого сна и особенно после произошедшего накануне ничего хорошего ждать не следует.

Из-за высокого дома, что стоял напротив, показалось солнце, оно озаряло мягким светом небо белой ночи. Таня знала, что уснуть теперь удастся едва ли. Хорошо, что воскресенье, хоть на работу не надо идти, порадовалась девушка. Вот бы взять отпуск и уехать куда-нибудь, обо всем забыть и начать жизнь с чистого листа. А еще нужно сменить работу, чтобы ничто не напоминало о прошлом, решила она.

Таня села на край кровати, нащупала ногой упругий шелк тапок, обулась и пошлепала на кухню. По дороге взглянула на себя в зеркало, насмешливо отразившее ее серое, с темными кругами под глазами лицо и короткие всклокоченные волосы – вчера вышла из душа и сразу легла спать, поленившись прежде их высушить феном. Хотя какая там сушка! Не до того было. Девушка поежилась, вспомнив, как вернулась домой, словно в бреду; торопливо сбросила с себя одежду, залезла под душ и долго там стояла, то ли мылась, то ли грелась… Скорее, все-таки мылась, стараясь избавиться от несуществующих следов крови, в которой, как ей казалось, было вымазано все тело. Руки она вымыла еще там, в его квартире, но кровь не краска, ее так просто не смоешь, она въедается в кожу и будет мерещиться всюду до тех пор, пока ее не сотрет из памяти время. Но и грелась, разумеется, тоже. Несмотря на плюс двадцать при полном штиле, Таня продрогла, словно оказалась в ноябре на улице в одной лишь тонюсенькой курточке. Тем не менее за окном стоял теплый июль.

От «крови» и грязи она отмылась, щедро намыливая себя густым персиковым гелем, но как отмыть душу и мысли? В душе царила тьма, но, как ни странно, болеть она перестала. Болеть стало нечему, потому что надежда, которая тлела в ней тусклым огоньком, умерла. Она сама ее убила, когда дрожащей рукой взялась за нож, решительно его подняла, прощаясь взглядом со своей любовью. Дворянкин сидел перед журнальным столиком, вальяжно откинувшись в кресле и запрокинув голову. Красивое (его лицо всегда ей казалось красивым), с высокими скулами, четко очерченным упрямым ртом, выразительными глазами, «умным» лбом с обозначившимися на нем ранними морщинками лицо. Морщины от того, что он много думает, говорил о нем ее дед. Да, Роман всегда был думающим, думающим и обаятельно-ироничным, чем сильно отличался от других. И при этом немного высокомерным. Что ж, имеет право, соглашалась Таня – он умный и не такой, как все, и поэтому ему позволительно то, что не позволительно другим. Даже спящий, Дворянкин сохранил на лице гримасу превосходства. Таня поморщилась – теперь его высокомерие ее раздражало. Она понимала, что сама создала себе кумира из в общем-то ничем не выдающегося, среднестатистического человека. Понимала, но ничего не могла с собой поделать – его чарующая улыбка и притягивающий взгляд зеленых глаз сковывали волю и заставляли забыть про все: самоуважение, гордость, здравый смысл. Когда он лукаво на нее смотрел, хотелось только одного – как можно дольше находиться рядом с ним и чтобы его внимание нераздельно принадлежало лишь тебе. Роман, словно издеваясь, напропалую крутил романы. Девицы в его постели сменяли одна другую. Он дарил им букеты и подарки, водил в рестораны, кино, театры. А ей, Тане, не дарил ничего и никуда не приглашал. Даже в день рождения не считал нужным преподнести ей цветы. Самое большее, на что она могла рассчитывать в этот день, – коротенькая эсэмэска. Присылал ее – и тем самым дарил надежду. А вдруг он приедет? – думала Таня, начиная загодя готовиться к встрече: шла в магазин за продуктами, чтобы приготовить «мужскую» еду – салаты и мясо, наводила лоск в квартире, делала прическу и маникюр, маску для лица, наносила макияж, надевала свое самое красивое белье. И сидела как на иголках. Когда же он придет? Через час, два, три… нет? Наверное, у него много дел, а к вечеру освободится и приедет. И уже потом, когда солнце начинало клониться к закату, Таня отчаивалась дождаться гостя. Пусть хотя бы позвонит, молилась она на телефон. Но Дворянкин обычно не звонил. Он не любил ее день рождения, как не любил и ее.

Как же она завидовала им, его любовницам, с которыми он развлекается. Как хотела оказаться на месте одной из них! И ведь она ничуть не хуже их – стройная, эффектная, одевается, как он любит, – в платья с глубоким декольте, носит туфли на высоких каблуках, делает яркий макияж, маникюр и педикюр, а ему все не так. Как она ни старалась стать для него лучшей, как ни пыталась ему понравиться – все тщетно.

А ведь раньше она была совершенно другой. Гордой и сильной, веселой девушкой-апрелем: легкой, жизнерадостной, непосредственной и обаятельной. Потом она превратилась в девушку-ноябрь: угрюмую и зажатую. При Романе Таня держала себя в руках, бесконечно поправляла прическу и макияж, взвешивала каждое слово, многозначительно и напряженно молчала, так как он не любил болтушек. Не смела при встрече кинуться к нему с распростертыми объятиями, радостно вопя, что соскучилась и рада его видеть, – Роман не выносил бурных проявлений чувств, а ей хотелось быть спонтанной, настоящей и открытой. Редкие свидания в его квартире являлись для нее отрадой. Быть с ним рядом, а лучше – прижаться к нему. Чего еще желать?! Роман смотрел на нее чарующим взглядом, целовал, и тогда Тане казалось, что вот оно – счастье! Они вместе и Роман ее любит. А как же иначе? Если бы не любовь, разве были бы тогда их встречи, на которые он сам ее звал?

Но неминуемо наступало расставание, после которого оставалась пустота: ни радости, ни удовлетворения, а время между встречами наполнялось томительным ожиданием и напряжением. И еще обидой – на него, на себя, на все на свете.

Это он ее сделал такой унылой и неуверенной, жалкой, растерянной, собачонкой, преданно смотрящей в глаза и выпрашивающей кусочки счастья. Но она сумела сбросить с себя рабские оковы его равнодушия и своей к нему любви. Последнее было сделать очень тяжело, почти невозможно. Но она это сделала – одним махом, как ей советовали, – и стала свободной.

* * *

Город спал, мигая желтоглазыми светофорами на пустынных магистралях. По проспектам пролетали одинокие автомобили, куда-то торопясь в ночи. Даже вечно загруженный Сортировочный мост к часу ночи получил передышку и до утра наслаждался свободой, слушая под собой перестук колес железнодорожных составов.

Миша Костров выглянул в окно и окинул взглядом пространство с высоты двадцать четвертого этажа. Сам он жил на первом этаже, работал на втором и поэтому привык к совершенно другим видам из окон. Когда Михаил находился дома, из форточки доносились звуки улицы: чьи-то разговоры, детские голоса, шаги, шум автомобилей. Обзор оттуда узкий, но детальный. Можно наблюдать за происходящим во дворе, как за представлением в театре. Миша под настроение, сидя на подоконнике, кормил голубей и улыбался проходящим мимо девушкам, те улыбались в ответ. Словом, в околоземном проживании есть свои прелести. Дом, в который его вызвали, находился на городской окраине с торчащими среди пустырей черными трубами заводов и заброшенными карьерами. Несмотря на отдаленность от центра, купола соборов, расположенных в исторической части города, отсюда видны как на ладони. Впереди золотом блестел подсвеченный купол Исаакия, правее – Смольный монастырь, чуть ближе синел Троицкий собор. Миша перевел взгляд вниз – там серо-зеленой змейкой извивалась какая-то речушка, нелепыми стайками толпились кукольные ларьки, по рельсам катились игрушечные вагончики – казалось, что до земли рукой подать, протяни ее и коснешься дымчатой лужицы карьера или моста над железной дорогой. Прямо перед носом висело синевато-серое в звездочку небо с огромным пятном полной луны. Луна нахально заглядывала в окна, напрашиваясь в гости. Сюда, на верхние этажи, она приходит без приглашения, от нее не спрячешься за легким тюлем, разве что за плотными портьерами да жалюзи.

Погибший Роман Дворянкин, проживавший в этой квартире, по всей видимости, портьер не признавал и был человеком открытым для посторонних глаз – хотя какие глаза, на такой-то высоте? – окна в обеих комнатах его квартиры небрежно занавешены полупрозрачной тканью. В гостиной – оранжевой, контрастирующей с зеленью стильного интерьера, в спальне – почему-то черной. Одна из занавесок в спальне была злостно сорвана с карниза и траурной фатой накрывала голову и грудь покойного, вторая болталась на окне на двух прищепках. Видимо, убийца был эстетом – не смог спокойно смотреть на жуткое зрелище, которое представляло собой тело с колотой ножевой раной, и решил его немного замаскировать, дабы не оскорблять свое зрение.

– С момента наступления смерти прошло больше суток. Удар нанесен точнехонько в сердце, – прокомментировал судмедэксперт.

– Видать, у убийцы глаз-алмаз, – скорбно похвалил Костров.

– Да тут разве что только слепой промахнется, с такого-то расстояния! Нож всадили в упор.

– Что значит в упор? – не понял следователь.

– Думаю, когда Дворянкина убивали, он спал. Скорее всего, предварительно ему подсыпали снотворное. Точнее можно будет сказать после экспертизы. Нож столовый, преступник использовал тот, что подвернулся под руку, – эксперт кивнул на журнальный столик с общипанной гроздью винограда на большом блюде, початой бутылкой вина и двумя бокалами. Возле столика стояли два кресла, а рядом на полу лежало тело убитого.

– Романтический ужин, – предположил оперативник. В пользу его версии косвенно говорила смятая постель.

Следователь Тихомиров от комментариев воздержался – он привык опираться на факты и не любил строить безосновательных версий. Но уже сейчас ему было понятно, что дело, скорее всего, не из «подарочных». Взять хотя бы эту занавеску. На кой ляд, спрашивается, понадобилось накрывать ею труп? А надпись на лбу убитого «Оревуар!» чего стоит! Явно псих поработал. А скорее всего, психопатка – карандаш для губ и крупный почерк, больше похожий на женский, чем на мужской. Хотя так сразу не разобрать: человеческое тело не лист бумаги, если на нем писать, почерк исказится. На зеркале в ванной комнате тем же карандашом выведена надпись: «Привет от Араужо!» Буквы пляшут, но выглядят гораздо ровнее, чем на лбу Дворянкина. Графологи разберутся, кто писал – псих или психопатка или же полный кретин, раз таким образом оставил против себя улику, решил Тихомиров.

В гостиной был обнаружен сейф, врезанный в капитальную стену, к которой примыкал шкаф с прямоугольным отверстием в задней стенке по размеру сейфа. Висящие на плечиках пиджаки и сорочки скрывали сейф, но оперативники знали, что все важные вещи люди обычно хранят в шкафах с одеждой, чаще всего под стопкой белья. Сейф был вскрыт и опустошен. Что там хранил погибший – предстояло выяснить.

– Понятые, попрошу обратить внимание, – раздался голос следователя. Служитель закона извлек из шкафа женскую заколку со светлым волосом. Двое сонных соседей, которых угораздило этой ночью вернуться из поездки и попасться на лестнице оперативнику Кострову, выполняя роль понятых, равнодушно повернули головы к шкафу.

– То, что волос остался, – это хорошо, хозяйку заколки можно будет установить. Она рылась в карманах костюмов Дворянкина или в его сейфе? – задумался Тихомиров.

– Завтра нужно как следует опросить соседей, выяснить, кто бывал у Дворянкина, какой он вел образ жизни и так далее, – распорядился следователь. Илья Сергеевич особо не рассчитывал на благоприятный результат – обычно в таких домах соседи друг с другом не общаются и часто не знают, кто живет рядом с ними на лестничной площадке. Это в старых домах еще можно встретить дружных соседей, которые ходят друг к другу в гости и поздравляют с праздниками, а в новостройках каждый живет сам по себе.

В этот раз им повезло хотя бы в том, что полтора свидетеля у них уже имелось. Полтора – из-за того, что один из них – бдительный сосед, пенсионер Валерий Иванович, который и вызвал полицию, увидев, как некий подозрительный тип открывает ключом дверь Дворянкина, второй может считаться свидетелем пока лить условно, а потому наполовину – и есть тот самый тип. Долговязый, субтильный парень в грязной футболке и с взъерошенными, давно не мытыми светло-русыми волосами, пригорюнившись, сидел на кухне под присмотром оперативника Шубина. Его задержали на соседней улице, по которой он торопливо шел, испуганно озираясь по сторонам. В столь поздний час по району людей бродило немного, и наряду полиции не составило особого труда обнаружить парня, от которого отчаянно исходили мощные флюиды тревоги. При нем оказалась спортивная сумка со сменной одеждой, довольно-таки хорошим ноутбуком и предметами личной гигиены. Из паспорта юноши следовало, что ему семнадцать лет и он житель Великих Лук – Евгений Александрович Глазыркин.