Текст книги "ЯММА. 1(13)"

работа горя (тони лашден)

Да, спасибо! Только у меня группа через пятнадцать минут, мне отметиться надо, мы успеем?

И о чём я говорила?.. Да! В общем, тогда было модно, молодёжно иметь какую-то зависимость. Я сама, например, привирала, что сижу на «таблетках», а спроси меня на каких – я бы тревожненько замерла. Враньё расползается под горячими пальцами искателей правды. Но никто не копал глубже. Им было достаточно того, что я такая таинственная волоокая нимфа, на таблетках.

Ну а потом все эти зависимости приелись, притёрлись, и наоборот – стало популярным ходить на психотерапию, разбираться в себе. Но это уже мимо меня прошло. Мне в себе разбираться никакого прикола нет. Наоборот – чем меньше я про себя знаю, тем лучше сплю.

Сюда, на группу меня отправили от работы, то есть, как отправили. Это в последнее время принудительно стало. Раз в неделю – осмотр, если крыша отъезжает – дают десять обязательных консультаций. А крыша тут отъезжает у всех.

Ну а что им остаётся? Если помнишь, в самом начале было несколько громких дел, когда ломались люди, там совсем неприятно было. Их ещё хоронили в закрытых гробах, бог знает, что они с собой делали, но лучше, наверное, и не спрашивать. После этой шумихи, собственно, и поросло всё бюрократией: сейчас, пока не подпишешь, что с рисками работы ознакомлена, на психотерапию при необходимости согласна и т.д., и т. п. – работать не дают. Теперь всегда можно сказать, что психологическая помощь была, но не вывезли люди, да-да, жаль их, конечно, но вот такая работа.

Я тебе честно скажу: я бы и не пришла сюда, если бы они не заставляли, делать мне нечего? Смены ставят по двенадцать часов: утром пришла – вечером ушла. Я иногда поесть не успеваю, прихожу домой и валюсь в кровать. Какая тут терапия? Правда, сейчас уже получше, может, потому что лето, солнышко, да и стреляют меньше. В марте я вообще из-за стола не могла выйти. Были дни, когда хотелось в туалет, а нельзя. И ты сидишь пять, шесть, десять часов, работаешь без перерыва. Тело медузой становится: полупрозрачное, склизкое, – размазывается студнем, чувствительность пропадает, а ты всё отсматриваешь эти фотографии, лица мёртвых в одно сливаются, и им – ни конца, ни края. Одну коробку закончишь – приносят вторую. Я, наверное, человек двести за неделю оплакала.

У меня в прошлой группе старушка была, конкретно поехавшая. Мы с ней как раз в конце марта пересеклись. У старушки этой пальцы паучьи были, она ими постоянно в воздухе перебирала, что петли вязания нанизывала. Вязала воздух, вязала, а потом хоба – подскакивала на стуле, словно ей со всей дури током заряжали, и чеканила чужим голосом: сто двадцать четыре, сто двадцать пять, сто двадцать шесть – могла так до ста пятидесяти считать. А потом обмирала на стуле, и через пару минут снова пальчики бегут по воздуху, набрасывают петельки.

Я этот её голос «Палычем» назвала. Ну что, Мария Петровна, как Палыч? Палыч-то наш шалит сегодня, а? Не слышно Палыча, всё с ним в порядке?.. Но старушку я уважаю, по моим прикидкам, тысяча у неё точно есть.

Хвалиться не буду, но я опытных плакальщиц издалека вижу. Сама я в этом с самого февраля варюсь, глаз намётан. Смотреть надо на то, как человек встаёт и садится. Новенькие очень боятся расплескать в себе, они так преаккуратенько присаживаются, как будто чуть-чуть – и наружу всё пойдёт.

А у работниц постарше сразу другая поза: они шею вперёд тянут. Помнишь картину «Бурлаки на Волге»? Ну тут то же самое: тянутся, волочат за собой всё это. И когда садятся, будто затухают, замирают без этой ноши, копят силы, чтобы дальше тянуть. Им не до разговоров, не до бессмысленной болтовни.

На работе самое неприятное – эти вот фишечки, эти коленца, которые выбрасывает тело. Тело принимает удар, терпит, стогнет, ломится под напряжением, а потом раз – и трескается. Изо всех щелей лезет эта ерунда.

Смешно, наверное, что я так себя отсекаю, да? Что, мол, вот тело, а вот – я? Но так плакальщицей быть проще. Берёшь своё тело, копаешь в нём выемку, и усаживаешься в неё поудобнее быть маленькой, крошечной свидетельницей катастрофы. И если хорошо пригнуться, то, может, и пронесёт. Но если во весь рост стоять, принимать это целиком, смотреть и видеть, не отворачиваясь, то, конечно, как пить дать развалишься.

В прошлом заходе мне совсем тяжко пришлось. Я думала, что вообще придется выйти из всего этого дела. Первые недели две шли ровнёхенько, укладывались ровно, я в себя их раскладывала что твой пасьянс, карта к карте, рубашка к рубашке, тельце к тельцу. А потом пришла домой после смены, легла на диван, а проснулась, когда себе последний ноготь со ступни снимала. Вот это меня тогда высадило, ты представь? И я ногти эти всё никак не могла отрастить: чуть только рубчик рисовался – и я сразу его срывала, на работу приходила в кроссовках, полных крови. Мне даже клеёнку дали, смешную такую, в огромные чайные розы с алмазами. У меня бабушка в деревне на такой потрошила кур.

Ну и я, что та кура. Сижу, работаю, за смену кровь запекётся, в ноги чувствительность приходит – и я дома давай опять, разбираю до мяса.

Меня, потом, конечно, и капали, и кололи, и таблетки я пригоршнями ела – и ничего не помогало. Но ногти-то всё равно отрастут, понимаешь? Поэтому я где-то месяца три работала, пока могла. Это потом уже совсем плохо стало – в ногах гниль появилась, и пришлось перерыв сделать.

Ой, что и говорить, на работу я эту попала случайно. Они, когда всё только началось, звали людей буквально с улицы. Мне деньги были нужны, я и пошла. Прихожу в контору, там стол и два стула, за столом мужик сальной, галстучный. «Хоронили кого-нибудь?» – спрашивает. Хоронила. Бабушку и отца. «Плакали сильно?». Я ему вру: сильно, ой сильно, все глаза выплакала. «Ну вот здесь то же самое». Только знаешь что? Ничего здесь не то же самое. На работе этой плакать вообще не приходится. Наоборот: трамбуешь в себя эти слёзы, пока они не спрессовываются, глубоко-глубоко – ну и тогда работаешь. Горюют без слёз – горюют нутром, пока оно не выжигает до костей.

Ну допустим, раньше работаешь, работаешь, работаешь, а потом попадается тебе какой-нибудь мальчик, ну скажем, Миша, лет двадцать, смотришь в карточку, а он из Сморгони какой-нибудь. И ты вдруг вспоминаешь эту дурацкую Сморгонь, и она наваливается на тебя, жмёт тебя, и ты вдруг вспоминаешь и хлеб в магазине у дома, и цветы в частном секторе, и как в лес бегали, и покрышки жгли – и вдруг этот мёртвый Миша наваливается на тебя всем весом. И ты уже не только за Мишу плачешь, но за всю Сморгнь эту ебанную, плачешь, что Миша её потерял, и Сморгонь его потеряла, и сразу это горе расползается на целую область – ну как один человек такое проплакать может? Ну и плакальщицы, конечно, шли в расход при таком. Неделя – максимум, а потом идут по швам, пухлеют от горя. На войне все оплакивать слёз не хватит.

Они поэтому сейчас и дают всех вперемешку. Сейчас я смотрю на фотки и не знаю уже, наш это или не наш, да и кто теперь «наши»? Просто люди, горы мёртвых людей. Я их в себя складываю и аккуратно несу.

Горе, оно ведь как, растёт, множится, червивится. И его если не оплакивать, то оно ластится к людям. Бывало у тебя такое, что вроде причины нет, а такая журба находит, что хоть ложись и умирай? Так это вот чужое горе хочет быть прожитым. Горю нужен выход, его надо проплакать. Ну вот мы его фасуем по щепоткам, по жменям, по коробкам, кто сколько может вынести.

В этот раз, во вторую ходку – совсем легонько, по касательной прошло. Бывает, сижу – и начинает ни с того ни с чего щемить, прямо дышать нечем, и подкатывает к самому горлу, и такая туга берёт, и от неё, как от соковитого березового ствола, кап кап кап кап кап и течёт чужой голос из меня, льётся, а потом снова всё схлопывается.

Сначала я записывала на диктофон, что говорю. Они нас тут просят это делать, говорят, что мы им так помогаем базу собирать. А потом записывать я бросила, всё равно одно и то же жевала. Этот голос во мне, мужской, мурыжил: «Ой люли люли люли», и меня потом, когда я запись слушала, аж трясло, что он в песне этой никак на следующую строчку не перейдет. Забыл, ці шо?

Ну ты сама представь, пять минут люлей этих. Рехнуться можно.

Девушка моя, понятно, от люлей съехала обратно к маме очень быстро. Сказала, что ещё к истории с ногтями у неё была эмпатия, это как открытая рана, символ моей жертвы, но люли эти и чужие мужские голоса – это за пределами её границ толерантности.

Прикинь, так и сказала: «Это за пределами моих границ толерантности».

А я подумала, это она что, в местные депутатки планирует идти, что такие фразочки репетирует. Ну нет, нет, это, конечно, я тебе плету, приукрашиваю. Я тогда подумала: ну и мразь – но не сказала ей этого. Можно, всё-таки, её понять: просыпается она ночью, а я ей «Ой люли люли люли», а сама сплю, как убитая.

Проблем со сном у меня никогда не было, а чего им быть? Я ложусь в чернозём сна, укрываюсь дёрном, и они, хорошие, все вокруг меня шуршат, шебуршат, ворочаются. Мне не мешает. Мне вот знакомая говорила, что они во сне тянут к ней руки, и она бдит, чтобы они её не касались.

А мне чего? Это же мои мёртвые, пусть трогают меня, если им так надо. Люли-люли, люли… Ой, ну всё, надо идти, а то просится, душит меня. Если что, я тут по четвергам ещё месяц буду – заходи!

Люли-люли, люли, люли-люли, люли

мокрого места (максим чихачёв)

«Gib dem Spiegel nicht die Schuld,

wenn das Gesicht schief ist»

Н. В. Гоголь

i

Спиной вжимаясь

В земляную мышцу бруствера,

Крича в лицо ребёнку

О бессмертности Волынской,

Ты лишь

Канонизируешь опричнину безумства,

Распятую Шаламовым

На проволоке Колымской.

ii

Ведь ты уверен —

Вечность на твоих коленях,

Хихикая, порхает глазками, как шлюха.

Ей наплевать на Лебенсраум

В военных бюллетенях —

Ей вроде хочется остаться длинноухой.

Пока нет времени как факта – свято всё:

Военник, кляп, восьмидесятый май.

Так ты вжимай ей голову в подушку,

Схватив за волосы, шепча: «не пропадай».

 
iii
 
 
Вы снова встретитесь:
Она – обворожительный туннель
В космическую молодость чумы,
И ты – давя улыбку сквозь шрапнель,
В знакомой ленточке с ожогами тесьмы.
 
 
Всмотрись с мальчишечьим испугом —
Где та резина сломанных часов?
Ты ж накурил её до посиненья губок
Дымком кремации двухтысячных годов.
 
 
Но взгляд её вдруг резок. Обезвож (д) ен.
(Грызня кукушек на щеках обоев)
Пока способны:
«Обезбожьте,
Обезложьте,
Обезгрошьте» —
Останутся бетонными веснушками
Следы побоев.
 
 
…
 

Теперь в лице её эпиграф для газетки:

«Весь путь твой – «кокон – сдох», никак не «vita – mortem’ —

От вздутого клеща кремлёвской яйцеклетки

До красной лужицы пост-Нюрнбергских абортов».

фуэте (модест минский)

Я перестал танцевать. Я никогда толком не танцевал, так, чуть-чуть, а потом перестал. Потому что танцы чепуха. Даже в ресторане под водку и саксофон. Танцевать нужно под настроение, когда выпил или рыбу поймал огромную. Или с женщиной, но если выпил обязательно, или когда фигура хорошая, тогда и без вина можно. Но с рыбой всегда танцуешь внутри и поёшь, и насвистываешь, и плюёшь на крючок с наживкой и пальцы о траву вытираешь, потому что тесто липкое.

А потом я нашёл собаку, только она не стала моей. После вечера с голосами и музыкой. После рыбалки и длинной дороги в дождь. Потому что не все собаки становятся чем-то, даже добрые. Эта стояла на остановке возле дороги с кустарником. Тряслась и делала большие глаза. Я остановился и спросил:

– Ты чей?

Она молчала. Потом взял за ошейник и снова спросил:

– Ты чей?

И она снова молчала.

Тогда я пошёл, а собака пошла рядом, скучно ступая по лужам лапами в грязи.

– Зачем ты убегал? – спросил я.

Она потупил глаза и молчала.

– Зачем? – снова спросил я и погладил по мокрой голове, издающей запах.

В дождь собаки все пахнут. Потом я шёл, и она плелась сзади.

Дома я налил ей миску бульона, но сначала отправил в ванную. То есть, перекинул через бортик растопыренное тело и включил душ. Она так же неподвижно стояла, опустив глаза.

Мелкий Бен яростно гавкал и не хотел дома чужака, а чужак на Бена смотрел с искоркой, даже пару раз облизнулся, и ноздри двигались, будто кто-то там щекотал пёрышком.

– Зачем тебе вторая собака? – спросила моя, не знаю кто – просто, моя.

Я пожал плечами и пошёл клеить объявления. На той остановке, на деревьях у дороги, на осветительных столбах.

«Зачем мне ещё собака»? – думал. «Занимаюсь чёрт знает чем». И не клевало в этот день, потому что была погода, а не было настроения. Рыба живая, тоже чувствует – хочешь её ловить или нет.

А вечером моя сказала:

– Ты грустный, хоть и хорошо танцуешь, но давно уже…

«Что давно»? – думал я.

А как танцевать без вина? А ей сказал, что вранье, что давно, если не выпил, тогда танцевать бесполезно. И мы выпили, а потом кружились под какую-то музыку и собаки кружились рядом. К тому времени они помирились. А потом решил, что хватит, что устал, что давление. И она спросила:

– От меня?

А я успокоил. Зачем ей плохие истории? Например, эта:

Один говорит, если чужая машина, лучше всего топор – воткнуть его в капот, чтобы хозяин проснулся поутру, а там торчит топор. Другой, что неплохо взять металлические шарики и бросить с последнего этажа. Эффект замечательный. Ничего из этого у меня не получалось, потому что любил спать. А знать ей это незачем.

Подносить ко рту «лучистое» одна морока, от него сразу тошнит. Но рядом закуска огурчики, колбаска и знаешь, вонючая лишь первая. Потом лучше пойдёт. Главное отравить мозг. Мы травим мозг, но больше не танцуем. Она хочет, а я нет. Потому что лучше купила водку. От водки другая энергия. Но тогда у меня ничего не получается, а она расстраивается, потому очень хочет, чтобы получилось и водку не берет.

В этот раз и после «лучистого» туго. Расстраивается и уходит.

« – Следующий раз ничего», – говорит. – Всё.

– А танцы? – говорю я.

– К чёрту твои танцы, – хлопает дверью, что собаки вздрагивают и посуда в серванте.

А ночью вновь ревёт машина, сигналит фарами. И я иду искать топор и шарики от подшипника. Долго роюсь в туалетном шкафчике, но кроме старых презервативов, что рассыпаются от прикосновения, и использованного наждака ничего нет. Потом сажусь на унитаз и грущу. А машина поёт и сигналит, и кто-то уже кричит во дворе матом.

А утром раздался телефонный звонок и женский голос сказал:

– Спасибо, что нашли собаку. Он такой ласковый и любит танцевать.

А я лишь вздохнул.

семья НН (keshanel)

– Идииииииии!!!

Двухэтажный дом супруги разделили без суда и брачного договора: первый этаж – жены, второй – мужа.

Эти люди воспринимали роли в семье лишь как подтверждение биологического пола. Путешествуя, не избежишь встречи с общественным туалетом, дверь которого, с красивыми дифференцирующими розово-синими табличками, страшно открывать – увидишь поражающий воображение постамент существа и жизнедеятельности человечества.

По нужде они одновременно распахнули двери, закрылись с обратной стороны на защёлки, а ЗАГС, по гос. обязанности, снизу, через щёлочку, подал бумажку и назвал это браком.

С возрастом их кабинки трансформировались в тот самый белокаменный двухэтажный дом. В мужском в качестве чтива лежали мифы древней Греции, и Господин Н, выйдя, преисполненный и «пустой», захотел стать похожим на своего кумира-небожителя Зевса и отправился на второй этаж, возглавлять семью.

А на женском деньги закончились, зато народность и мудрость достигли своего апогея, и на ум пришла западноевропейская истина: «Женщины должны друг другу помогать». Основательница института брака, скрипя сердцем, пожертвовала книгу рецептов своей прабабушки, и госпожа н, не успев дочитать половины, пронесла её под полой, и начала ревностно осваивать учение, говорила с мужем исключительно на языке готовых борщей и десертов.

И этот истошный вопль из кухни всегда означал одно: пора выполнить супружеский долг – поесть. Он спускался, она ставила тарелочку на тарелочку, ножик к вилочке, ложечку на салфетку – иначе есть не будет.

И если он изменял в тайне – через whatsapp, соцсети, расстояния, то она делала всё открыто, не оставляла предмет вожделения ни на минуту… выключенным. Этот ящик пичкал её чужими чувствами и горестями, чтобы она была «начинённым» человеком, а не просто оболочкой. В ней пропадал прекрасный, увлечённый политик из народа, умеющий словом из нескольких букв донести позицию граждан.

Кубович верещал о Третьей мировой, экономическом крахе, а Господин Н. боролся с инфляцией и панированной курочкой желудком и ножом. Воин. Муж. А главное, любимый…

50 лет брака. Всё было. И дети, внуки, Турция, моря, бизнес, друзья, дом… Словом, редкое счастье.

Для детей и внуков этажа не нашлось – благо урбанизация, многоэтажек строят с расчётом второго пришествия.

Зато коту выделили святыню и алтарь семьи Нн – стол. Питался он ничуть не хуже Господина Н, может быть, только с меньшими церемониями.

Они не ложись спать, пока он не придёт домой, знали всех его мартовских подружек, делали с ним селфи и рассказывали на семейных вечерах о его проказах.

Он посланник между этажами – этакий купидончик, заставляющий их завести диалог спустя 50 изумрудных лет.

«Брак – навязанный обществом союз между розовыми и синими с целью создания имущества и воспитания кота» – читалось между буквами «welcome» на коврике у порога.

Переступаю осторожно, как бы не задеть… Не наступить, не вляпаться.

Длинный стол-алтарь в зале, гости, подарки, все поздравляют с годовщиной свадьбой.

Истории из жизни, про детей, внуков, кота…

Все темы перебрали, салаты доели, осталось коронное… Начинается.

Все взоры на меня.

Каждый окрашивается в розовый или голубой.

Прячу неокольцованные пальцы и дату рождения в паспорте.

И весь стол, и всё общество

– Идииииииии!!!

Вляпалась-таки. Аккуратнее надо быть.

чудовищ нет (саша левин)

«Наверное, у него какая-нибудь детская травма, предположил Джонни,

но срать я хотел на его детские травмы»

Стивен Кинг, «Билли Саммерс»

Внимательно, почти по-птичьи, разглядываю разноцветные камешки на пляже. Мне три года или меньше. Окружающее пространство перенасыщено: всё резкое, яркое, чересчур отделённое от фона. Как в рекламе. Блики солнца оглушительно сверкают на лениво отползающих волнах. Оглянись: льняной берег уходит вдаль, растворяясь где-то на подходе к линии горизонта.

Это дикий пляж на большом озере за горами. Отец так гордился, что нашёл его и что там не будет других туристов.

Психолог говорит, что мне нужно его простить.

– Извините, – говорит психолог. У неё тихий и страшно мелодичный голос. Это совсем крохотная женщина с большими тёмными глазами. Она вызывает во мне то ли смутные, то ли стыдные эротические переживания. Возможно, говорит она, это прозвучит банально, но вам нужно его простить, чтобы двигаться дальше.

– Простить за что? – Злюсь.

– У вас можно курить? – Курите.

Не могу сконцентрироваться, поэтому рассказывать последовательно не получается.

Опухшее синее лицо, зуба нет, улыбается. Моя большая, моя великая. Говорит: «Всё будет хорошо, пончик». Щека чуть дёргается. Ей больно.

Моей сестре больно.

«Это мелочи, – говорит отец. – Мелочи жизни, солдат. Не обижайся на меня, по рукам?».

Он говорит это или что-то подобное каждый раз, ну или почти каждый раз.

Потом говорит: «Принеси эту штуку. Она там, в палатке». – Для него вводных вполне достаточно. Я ничего не понимаю. – «Шашлык, блядь, сгорит нахуй!».

И тут его голос, густой, как патока, голос моего папы, большого и сильного, как гора и вождь, становится голосом чудовища.

– Ты чо, совсем, блядь, тупой, ёбаный ты в рот!?

Нужно бежать.

– Анюта, Анечка, где ты? Выходи из воды!

Я оглядываюсь по сторонам. Я не понимаю, что делать. Чудовище, гуль, вурдалак, упырь, который влез в тело моего папы, как в костюм на размер больше, поворачивается ко мне: «Ты хули стоишь, даун? Иди принеси мне эту штуку». Мне три года или меньше. Скорее всего, меньше. Я не понимаю, о какой штуке идёт речь, но знаю, что виноват.

Я разбудил чудовище.

Папа не хотел бить маму. Бить Аню. Папа чемпион Казахской ССР по тхэквондо. Он спортсмен. Ещё он работает на кране. Он крановщик. На все руки мастер.

– Думаешь, я этого хочу? – Так он спрашивает.

«Думаешь, я хочу колотить этих сук, Тошик? Думаешь, это доставляет мне удовольствие?»

Я точно знаю – нет. Папе это не нравится. Папа вынужден это делать, потому что я его расстраиваю.

Я бужу чудовище.

– Вы не виноваты, – говорит психолог.

Мы сидим в её маленьком кабинете. Я сижу в кресле, а она – напротив, на стуле.

– Алина! – Кричит чудовище откуда-то из past perfect. Нет, не кричит, не орёт даже. Оно рокочет. Оно зовёт мою мать.

– Аня, блядь! Алина! Где вы нахуй!?

Папа не хочет ломать маме рёбра. Хрум-хрум. Это звук, с которым трескаются сухие ветки.

Мокрый звук.

Папа не хочет. Я это точно знаю. Не хочет выбивать Ане зубы. Это я, я виноват. Только я один. Это из-за меня Нюта носит большие дурацкие чёрные очки. Иногда ей тяжело ходить. Но она всегда улыбается.

– Всё будет хорошо, пончик. Ты слышишь?

Отец говорит: «Я больше так не буду, солдат. Хорошо? Ты веришь мне?». Я верю, папа. У нас всё будет хорошо.

Мы – семья.

***

Ищу прилагательное.

Ломкая? Яркая? Дурацкая? Всё не то. Да и как это связано? И вообще почему-то сомневаюсь, что «дурацкая» – это прилагательное.

– Ты когда-нибудь влюблялся в общественном транспорте?

Розовые волосы. Были синими. Раньше – рыжими. Раньше – чёрными. Знаю, банально обращать внимание на цвет волос, будто бы подчёркивая творческую натуру и переменчивость. Мол, остальные детали – не так важно.

На самом деле важно всё.

– Наверное… – Вопрос не то, чтобы заставляет задуматься, – зачем вообще о чём-то таком задумываться? – просто готового ответа у меня нет.

Мы сидим на летнике кафе. Ещё солнечно, но уже прохладно. Лучи пляшут на стёклах жилого комплекса, где первый этаж (Блок А) занимает моя любимая кофейня. Любимая она потому, что в городе не осталось больше заведений с так называемым «курящим залом», который был бы внутри. Во всяком случае, я таких не знаю. В остальном кофейня как кофейня. Ничего особенного.

– Во-первых, – Мика щурится. Однажды, вспоминая о ней, я напишу в дневнике: «Гипнотизирующая асимметрия». Мне покажется, что это словосочетание остроумно и точно описывает её внешность, но сама Мика сказала бы, что в конкуре самой пафосной херни я бы занял второе место.

– Ты меня слушаешь?

– Что «во-первых»?

– Во-первых, – её губы трогает сдержанная улыбка. Так улыбаются, когда «всё с тобой понятно, но ладно, давай поиграем». – Это лучшая из форм влюблённости, как мне кажется. Ты же не забыл, о чём вообще речь?

Меня раздражает, когда она что-то понимает по выражению моего лица. У нас очередное «не свидание». Мы знакомы год или больше. В районе года.

– Нет, не забыл.

– Так вот, что я хочу сказать, – у неё чертовски тонкие запястья, почти детские. – Эта такая влюблённость, которая совершенно ничего не требует. Но, что более важно, такая история не может тебя разочаровать. Этот странный разряд электричества – из ниоткуда в никуда. Никаких шрамов. Да и забудешь ты об этом через день-два. Идеальный план. Но… знаешь, что?

Переспрашивать я научился у неё. Идиотская штука. Прочёл где-то, что, когда человек тебе действительно нравится, ты перенимаешь у него прежде всего особенности речи. Крадёшь слова-паразиты, обороты, интонации. И стал замечать это за собой. Работает как, знаете, то когнитивное искажение про красную машину… не помню, как оно называется по-научному. Покупая красную машину, ты начинаешь видеть красные машины вокруг.

Теперь мне кажется, что я всё время говорю, как она.

– …Наш пострел везде поспел.

– Что?

Мика улыбается. Протягивает чуть дрожащую руку вперёд (тяжёлая ночь, м?), берет чашку с кофе, подносит ко рту и делает глоток. У неё практически идеальные губы. Она говорит, что это объективация и сексизм.

– Мужской мир умудряется отобрать у меня даже гипотетическое право на гипотетическое действие.

– Я ничего не понимаю.

Она сует этот свой «мужской мир» в каждую беседу, серьёзно. А когда я обращаю на это внимание или, паче того, контраргументирую, заявляет что-то вроде «вот потому у нас ничего и не получится, зайчик» или «мне не нравится, что ты мне нравишься».

– Влюблённость в автобусе, – произносит она, как повторяют название дурацкого фильма или книги. – Вот ты, мужчина, и тебя в этой ситуации может остановить только страх отвержения. Ты не подойдёшь к автобусной любви только потому, что отказ может уязвить твоё достоинство. Проще говоря потому, что ссыкло. Так?

– Я…

– А девочке – нельзя. Культурная настройка. Вшитая так глубоко, что попробуй вырвать, достанешь с кусманом мозга. Нельзя, и все тут. Даже думать о таком забудь. Конечно, если ты «приличная». А приличия вторую, или – какую там? – десятую тысячу лет диктуют мужики.

На этот раз аргументов у меня нет.

Соседний столик, тот, что за спиной Мики, кажется, медленно закипает ссорой. Там мужчина и красивая женщина, блондинка. Злятся, но ещё не орут друг на друга.

– Мужикам все не так и все не то, сладкий. Вот я пару дней назад на свою голову опять залезла в срач на фейсбуке¹. Какой-то старикашка, страшный, как моя жизнь, но только из-за наличия хуя великий, конечно, писатель букв руками, опять сокрушался про феминитивы. Авторки ему не угодили, а пилотки, мол – это между ног. Серьёзно. Именно такой тезаурус. На дворе, блядь, две тысячи двадцать второй!

– Авторки-то ладно, – говорю я, хотя говорю просто для того, чтобы сказать хоть что-то. – А вот эта вот штука промеж словом и суффиксом.

– Это называется гендергэп.

– Гендер что?

Красивая блондинка за спиной Мики резко встаёт из-за стола.

– Гэп. – Чтобы выговорить это, Мика широко открывает рот, как на приёме у логопеда.

– Гендергэп. Символ, используемый для того, чтобы отделить основную часть слова от окончания, подчеркнув тем самым гендерную окраску.

________________________________________________________________________

Фейсбук1 – организация запрещена на территории РФ

– Ладно.

– Прохладно. Так и что там про суффиксы?

– Ну… – Я совсем не уверен, что хочу продолжать этот разговор, но остановиться, пожалуй, не выйдет. – Мне тоже кажется, это вот «ка», оно играет против идеи, для которой используется. Придаёт словам пренебрежительную инто… окраску. Хотели феминитив, так я думаю, а дали лишний повод над собой поиздеваться.

Мика улыбается. Мне очень нравится её улыбка.

– Это кажется путём наименьшего сопротивления, – продолжаю я, хотя понимаю, что нужно заткнуться. Она меня не поймёт. Не потому что я глупый или она глупая, просто такие воспринимают позицию «над схваткой» как проявление слабости. – Понимаешь, о чём я? Просто прихуячим «ка» ко всем мужским словам и дело в шляпе. Кажется, так это не работает.

– Мужским словам? – Мне хочется, конечно, чтобы усмешка Мики не выглядела издевательски.

– Там кавычки. Но ты же понимаешь, о чем я? Этот вот ваш гендергэп – это же как еврейская нашивка на рукаве. Да, он делает какие-то группы видимыми, но, как бы это сказать, дистанцирует от большинства. А задача-то ровно в другом.

– В другом без ровно, – говорит Мика.

– Что?

– Ровно в противоположном. Другое, – выдерживает короткую паузу, но не такую короткую, на которую можно не обратить внимания. – Там кавычки. «Другое» – расплывчатое, не конкретное определение. «Ровно что-то непонятное» быть не может.

Просто в другом.

– Ладно.

Я, кажется, опять потерял мысль.

– Ну так вот, – Мика облизывает свои идеальные губы. Сказала, что сделала гиалуроновую инъекцию (5 миллилитров) и жалеет об этом. Я сказал, что не похоже на то. – Что там белый городской мальчик на пороге среднего возраста с зарплатой в пять средних доходов на семью в селе имеет сказать про феминитивы?

– Я зарабатываю деньги своим трудом. Что в этом плохого? По твоей логике, моя работа ничего не стоит только потому, что у меня тоже есть член?

– Нет, родной. Но вот это вот «я, конечно, все понимаю, но…». Хотела сказать что-то типа «скользкая дорожка», но это не дорожка. Дорожка, гы… Нет, это феноменологический тупик. «Я не гомофоб, но…», «Я за феминизм, но…».

– Считаешь, я не имею права на мнение?

– Имеешь. Только это не мнение, а говно собачье.

Так всегда. В следующий раз, когда она опять от нечего делать напишет мне в телеграм и куда-нибудь позовёт, я… Да соглашусь я, конечно.

***

У нас на чердаке жили какие-то птицы. Я не знаю, как они называются.

Раньше наш район считался задворками цивилизации, куда «белые люди» добирались только из-за центрального рынка, но со временем все изменилось. Стеклянные жилые комплексы и бизнес-центры начали расти вокруг ещё тогда, когда я учился в одиннадцатом классе.

Однажды, словно очухавшись, наконец, от потрясения, вынырнув из мучительного летаргического сна, я увижу, как на самом деле изменился город. Мне будет уже около двадцати семи лет. За спиной – неуютный опыт брака, дочка, кредит на машину. Пустяки, дело житейское.

Я больше так не буду, солдат. Хорошо?

– Когда это произошло? – спрашивает психолог. – Сколько вам было лет?

– У нас на чердаке жили какие-то птицы, – говорю я. – Никак не могу вспомнить, как они называются. Этот многоголосый хор сопровождал меня все моё детство.

…Тогда я и закурил. Под самый занавес социального чистилища, выдающего тебе диплом о среднем образовании, который никогда в жизни не пригодится. На чердаке пели птицы. Был солнечный день, конец мая. Кругом зелень. Действительно много зелени. Вокруг города – горы. Сине-белые исполины… Фу, скажете вы, какая банальность?! Но, знаете, я видел искренний восторг в глазах людей, коллег, друзей и всяких других, приезжающих из разных стран, городов. «Ничего себе!», бывало, восклицали они. «Какая красота!». Именно такими словами, клянусь.

– Она умерла в больнице?

Психологиня смотрит на меня… обеспокоенно? Нет. Сосредоточено.

Она знает своё дело. И слышит не совсем то, что я говорю.

– Нет, – говорю я, докурив… знаете, держа сигарету веточкой, чтобы руки не воняли табаком… хотя… что бы мне было? Ничего. Я всегда хотел получить взбучку. Хотел, чтобы отец ударил и меня тоже. Чтобы мать закрыла меня дома. Ну, знаете, «Иди в свою комнату, ты наказан!». Я хотел сидеть в своей комнате и размышлять о том, что сделал. О том, что разочаровал маму. Хотел думать, что больше не буду. Хотел просить прощения…

– Что вы почувствовали, когда нашли сестру?

Нюта лежала на полу. Рядом лежали: ложка, шприц, зажигалка. Пакетика от этого проклятого дерьма мы с мамой так и нашли. Передозировка. Жёлтая пена на губах. Серое лицо.

Моя большая, моя великая.

– Что вы почувствовали, когда нашли сестру?