Текст книги "ЯММА. 1(13)"

работа горя (тони лашден)

Да, спасибо! Только у меня группа через пятнадцать минут, мне отметиться надо, мы успеем?

И о чём я говорила?.. Да! В общем, тогда было модно, молодёжно иметь какую-то зависимость. Я сама, например, привирала, что сижу на «таблетках», а спроси меня на каких – я бы тревожненько замерла. Враньё расползается под горячими пальцами искателей правды. Но никто не копал глубже. Им было достаточно того, что я такая таинственная волоокая нимфа, на таблетках.

Ну а потом все эти зависимости приелись, притёрлись, и наоборот – стало популярным ходить на психотерапию, разбираться в себе. Но это уже мимо меня прошло. Мне в себе разбираться никакого прикола нет. Наоборот – чем меньше я про себя знаю, тем лучше сплю.

Сюда, на группу меня отправили от работы, то есть, как отправили. Это в последнее время принудительно стало. Раз в неделю – осмотр, если крыша отъезжает – дают десять обязательных консультаций. А крыша тут отъезжает у всех.

Ну а что им остаётся? Если помнишь, в самом начале было несколько громких дел, когда ломались люди, там совсем неприятно было. Их ещё хоронили в закрытых гробах, бог знает, что они с собой делали, но лучше, наверное, и не спрашивать. После этой шумихи, собственно, и поросло всё бюрократией: сейчас, пока не подпишешь, что с рисками работы ознакомлена, на психотерапию при необходимости согласна и т.д., и т. п. – работать не дают. Теперь всегда можно сказать, что психологическая помощь была, но не вывезли люди, да-да, жаль их, конечно, но вот такая работа.

Я тебе честно скажу: я бы и не пришла сюда, если бы они не заставляли, делать мне нечего? Смены ставят по двенадцать часов: утром пришла – вечером ушла. Я иногда поесть не успеваю, прихожу домой и валюсь в кровать. Какая тут терапия? Правда, сейчас уже получше, может, потому что лето, солнышко, да и стреляют меньше. В марте я вообще из-за стола не могла выйти. Были дни, когда хотелось в туалет, а нельзя. И ты сидишь пять, шесть, десять часов, работаешь без перерыва. Тело медузой становится: полупрозрачное, склизкое, – размазывается студнем, чувствительность пропадает, а ты всё отсматриваешь эти фотографии, лица мёртвых в одно сливаются, и им – ни конца, ни края. Одну коробку закончишь – приносят вторую. Я, наверное, человек двести за неделю оплакала.

У меня в прошлой группе старушка была, конкретно поехавшая. Мы с ней как раз в конце марта пересеклись. У старушки этой пальцы паучьи были, она ими постоянно в воздухе перебирала, что петли вязания нанизывала. Вязала воздух, вязала, а потом хоба – подскакивала на стуле, словно ей со всей дури током заряжали, и чеканила чужим голосом: сто двадцать четыре, сто двадцать пять, сто двадцать шесть – могла так до ста пятидесяти считать. А потом обмирала на стуле, и через пару минут снова пальчики бегут по воздуху, набрасывают петельки.

Я этот её голос «Палычем» назвала. Ну что, Мария Петровна, как Палыч? Палыч-то наш шалит сегодня, а? Не слышно Палыча, всё с ним в порядке?.. Но старушку я уважаю, по моим прикидкам, тысяча у неё точно есть.

Хвалиться не буду, но я опытных плакальщиц издалека вижу. Сама я в этом с самого февраля варюсь, глаз намётан. Смотреть надо на то, как человек встаёт и садится. Новенькие очень боятся расплескать в себе, они так преаккуратенько присаживаются, как будто чуть-чуть – и наружу всё пойдёт.

А у работниц постарше сразу другая поза: они шею вперёд тянут. Помнишь картину «Бурлаки на Волге»? Ну тут то же самое: тянутся, волочат за собой всё это. И когда садятся, будто затухают, замирают без этой ноши, копят силы, чтобы дальше тянуть. Им не до разговоров, не до бессмысленной болтовни.

На работе самое неприятное – эти вот фишечки, эти коленца, которые выбрасывает тело. Тело принимает удар, терпит, стогнет, ломится под напряжением, а потом раз – и трескается. Изо всех щелей лезет эта ерунда.

Смешно, наверное, что я так себя отсекаю, да? Что, мол, вот тело, а вот – я? Но так плакальщицей быть проще. Берёшь своё тело, копаешь в нём выемку, и усаживаешься в неё поудобнее быть маленькой, крошечной свидетельницей катастрофы. И если хорошо пригнуться, то, может, и пронесёт. Но если во весь рост стоять, принимать это целиком, смотреть и видеть, не отворачиваясь, то, конечно, как пить дать развалишься.

В прошлом заходе мне совсем тяжко пришлось. Я думала, что вообще придется выйти из всего этого дела. Первые недели две шли ровнёхенько, укладывались ровно, я в себя их раскладывала что твой пасьянс, карта к карте, рубашка к рубашке, тельце к тельцу. А потом пришла домой после смены, легла на диван, а проснулась, когда себе последний ноготь со ступни снимала. Вот это меня тогда высадило, ты представь? И я ногти эти всё никак не могла отрастить: чуть только рубчик рисовался – и я сразу его срывала, на работу приходила в кроссовках, полных крови. Мне даже клеёнку дали, смешную такую, в огромные чайные розы с алмазами. У меня бабушка в деревне на такой потрошила кур.

Ну и я, что та кура. Сижу, работаю, за смену кровь запекётся, в ноги чувствительность приходит – и я дома давай опять, разбираю до мяса.

Меня, потом, конечно, и капали, и кололи, и таблетки я пригоршнями ела – и ничего не помогало. Но ногти-то всё равно отрастут, понимаешь? Поэтому я где-то месяца три работала, пока могла. Это потом уже совсем плохо стало – в ногах гниль появилась, и пришлось перерыв сделать.

Ой, что и говорить, на работу я эту попала случайно. Они, когда всё только началось, звали людей буквально с улицы. Мне деньги были нужны, я и пошла. Прихожу в контору, там стол и два стула, за столом мужик сальной, галстучный. «Хоронили кого-нибудь?» – спрашивает. Хоронила. Бабушку и отца. «Плакали сильно?». Я ему вру: сильно, ой сильно, все глаза выплакала. «Ну вот здесь то же самое». Только знаешь что? Ничего здесь не то же самое. На работе этой плакать вообще не приходится. Наоборот: трамбуешь в себя эти слёзы, пока они не спрессовываются, глубоко-глубоко – ну и тогда работаешь. Горюют без слёз – горюют нутром, пока оно не выжигает до костей.

Ну допустим, раньше работаешь, работаешь, работаешь, а потом попадается тебе какой-нибудь мальчик, ну скажем, Миша, лет двадцать, смотришь в карточку, а он из Сморгони какой-нибудь. И ты вдруг вспоминаешь эту дурацкую Сморгонь, и она наваливается на тебя, жмёт тебя, и ты вдруг вспоминаешь и хлеб в магазине у дома, и цветы в частном секторе, и как в лес бегали, и покрышки жгли – и вдруг этот мёртвый Миша наваливается на тебя всем весом. И ты уже не только за Мишу плачешь, но за всю Сморгнь эту ебанную, плачешь, что Миша её потерял, и Сморгонь его потеряла, и сразу это горе расползается на целую область – ну как один человек такое проплакать может? Ну и плакальщицы, конечно, шли в расход при таком. Неделя – максимум, а потом идут по швам, пухлеют от горя. На войне все оплакивать слёз не хватит.

Они поэтому сейчас и дают всех вперемешку. Сейчас я смотрю на фотки и не знаю уже, наш это или не наш, да и кто теперь «наши»? Просто люди, горы мёртвых людей. Я их в себя складываю и аккуратно несу.

Горе, оно ведь как, растёт, множится, червивится. И его если не оплакивать, то оно ластится к людям. Бывало у тебя такое, что вроде причины нет, а такая журба находит, что хоть ложись и умирай? Так это вот чужое горе хочет быть прожитым. Горю нужен выход, его надо проплакать. Ну вот мы его фасуем по щепоткам, по жменям, по коробкам, кто сколько может вынести.

В этот раз, во вторую ходку – совсем легонько, по касательной прошло. Бывает, сижу – и начинает ни с того ни с чего щемить, прямо дышать нечем, и подкатывает к самому горлу, и такая туга берёт, и от неё, как от соковитого березового ствола, кап кап кап кап кап и течёт чужой голос из меня, льётся, а потом снова всё схлопывается.

Сначала я записывала на диктофон, что говорю. Они нас тут просят это делать, говорят, что мы им так помогаем базу собирать. А потом записывать я бросила, всё равно одно и то же жевала. Этот голос во мне, мужской, мурыжил: «Ой люли люли люли», и меня потом, когда я запись слушала, аж трясло, что он в песне этой никак на следующую строчку не перейдет. Забыл, ці шо?

Ну ты сама представь, пять минут люлей этих. Рехнуться можно.

Девушка моя, понятно, от люлей съехала обратно к маме очень быстро. Сказала, что ещё к истории с ногтями у неё была эмпатия, это как открытая рана, символ моей жертвы, но люли эти и чужие мужские голоса – это за пределами её границ толерантности.

Прикинь, так и сказала: «Это за пределами моих границ толерантности».

А я подумала, это она что, в местные депутатки планирует идти, что такие фразочки репетирует. Ну нет, нет, это, конечно, я тебе плету, приукрашиваю. Я тогда подумала: ну и мразь – но не сказала ей этого. Можно, всё-таки, её понять: просыпается она ночью, а я ей «Ой люли люли люли», а сама сплю, как убитая.

Проблем со сном у меня никогда не было, а чего им быть? Я ложусь в чернозём сна, укрываюсь дёрном, и они, хорошие, все вокруг меня шуршат, шебуршат, ворочаются. Мне не мешает. Мне вот знакомая говорила, что они во сне тянут к ней руки, и она бдит, чтобы они её не касались.

А мне чего? Это же мои мёртвые, пусть трогают меня, если им так надо. Люли-люли, люли… Ой, ну всё, надо идти, а то просится, душит меня. Если что, я тут по четвергам ещё месяц буду – заходи!

Люли-люли, люли, люли-люли, люли

мокрого места (максим чихачёв)

«Gib dem Spiegel nicht die Schuld,

wenn das Gesicht schief ist»

Н. В. Гоголь

i

Спиной вжимаясь

В земляную мышцу бруствера,

Крича в лицо ребёнку

О бессмертности Волынской,

Ты лишь

Канонизируешь опричнину безумства,

Распятую Шаламовым

На проволоке Колымской.

ii

Ведь ты уверен —

Вечность на твоих коленях,

Хихикая, порхает глазками, как шлюха.

Ей наплевать на Лебенсраум

В военных бюллетенях —

Ей вроде хочется остаться длинноухой.

Пока нет времени как факта – свято всё:

Военник, кляп, восьмидесятый май.

Так ты вжимай ей голову в подушку,

Схватив за волосы, шепча: «не пропадай».

 
iii
 
 
Вы снова встретитесь:
Она – обворожительный туннель
В космическую молодость чумы,
И ты – давя улыбку сквозь шрапнель,
В знакомой ленточке с ожогами тесьмы.
 
 
Всмотрись с мальчишечьим испугом —
Где та резина сломанных часов?
Ты ж накурил её до посиненья губок
Дымком кремации двухтысячных годов.
 
 
Но взгляд её вдруг резок. Обезвож (д) ен.
(Грызня кукушек на щеках обоев)
Пока способны:
«Обезбожьте,
Обезложьте,
Обезгрошьте» —
Останутся бетонными веснушками
Следы побоев.
 
 
…
 

Теперь в лице её эпиграф для газетки:

«Весь путь твой – «кокон – сдох», никак не «vita – mortem’ —

От вздутого клеща кремлёвской яйцеклетки

До красной лужицы пост-Нюрнбергских абортов».

фуэте (модест минский)

Я перестал танцевать. Я никогда толком не танцевал, так, чуть-чуть, а потом перестал. Потому что танцы чепуха. Даже в ресторане под водку и саксофон. Танцевать нужно под настроение, когда выпил или рыбу поймал огромную. Или с женщиной, но если выпил обязательно, или когда фигура хорошая, тогда и без вина можно. Но с рыбой всегда танцуешь внутри и поёшь, и насвистываешь, и плюёшь на крючок с наживкой и пальцы о траву вытираешь, потому что тесто липкое.

А потом я нашёл собаку, только она не стала моей. После вечера с голосами и музыкой. После рыбалки и длинной дороги в дождь. Потому что не все собаки становятся чем-то, даже добрые. Эта стояла на остановке возле дороги с кустарником. Тряслась и делала большие глаза. Я остановился и спросил:

– Ты чей?

Она молчала. Потом взял за ошейник и снова спросил:

– Ты чей?

И она снова молчала.

Тогда я пошёл, а собака пошла рядом, скучно ступая по лужам лапами в грязи.

– Зачем ты убегал? – спросил я.

Она потупил глаза и молчала.

– Зачем? – снова спросил я и погладил по мокрой голове, издающей запах.

В дождь собаки все пахнут. Потом я шёл, и она плелась сзади.

Дома я налил ей миску бульона, но сначала отправил в ванную. То есть, перекинул через бортик растопыренное тело и включил душ. Она так же неподвижно стояла, опустив глаза.

Мелкий Бен яростно гавкал и не хотел дома чужака, а чужак на Бена смотрел с искоркой, даже пару раз облизнулся, и ноздри двигались, будто кто-то там щекотал пёрышком.

– Зачем тебе вторая собака? – спросила моя, не знаю кто – просто, моя.

Я пожал плечами и пошёл клеить объявления. На той остановке, на деревьях у дороги, на осветительных столбах.

«Зачем мне ещё собака»? – думал. «Занимаюсь чёрт знает чем». И не клевало в этот день, потому что была погода, а не было настроения. Рыба живая, тоже чувствует – хочешь её ловить или нет.

А вечером моя сказала:

– Ты грустный, хоть и хорошо танцуешь, но давно уже…

«Что давно»? – думал я.

А как танцевать без вина? А ей сказал, что вранье, что давно, если не выпил, тогда танцевать бесполезно. И мы выпили, а потом кружились под какую-то музыку и собаки кружились рядом. К тому времени они помирились. А потом решил, что хватит, что устал, что давление. И она спросила:

– От меня?

А я успокоил. Зачем ей плохие истории? Например, эта:

Один говорит, если чужая машина, лучше всего топор – воткнуть его в капот, чтобы хозяин проснулся поутру, а там торчит топор. Другой, что неплохо взять металлические шарики и бросить с последнего этажа. Эффект замечательный. Ничего из этого у меня не получалось, потому что любил спать. А знать ей это незачем.

Подносить ко рту «лучистое» одна морока, от него сразу тошнит. Но рядом закуска огурчики, колбаска и знаешь, вонючая лишь первая. Потом лучше пойдёт. Главное отравить мозг. Мы травим мозг, но больше не танцуем. Она хочет, а я нет. Потому что лучше купила водку. От водки другая энергия. Но тогда у меня ничего не получается, а она расстраивается, потому очень хочет, чтобы получилось и водку не берет.

В этот раз и после «лучистого» туго. Расстраивается и уходит.

« – Следующий раз ничего», – говорит. – Всё.

– А танцы? – говорю я.

– К чёрту твои танцы, – хлопает дверью, что собаки вздрагивают и посуда в серванте.

А ночью вновь ревёт машина, сигналит фарами. И я иду искать топор и шарики от подшипника. Долго роюсь в туалетном шкафчике, но кроме старых презервативов, что рассыпаются от прикосновения, и использованного наждака ничего нет. Потом сажусь на унитаз и грущу. А машина поёт и сигналит, и кто-то уже кричит во дворе матом.

А утром раздался телефонный звонок и женский голос сказал:

– Спасибо, что нашли собаку. Он такой ласковый и любит танцевать.

А я лишь вздохнул.

семья НН (keshanel)

– Идииииииии!!!

Двухэтажный дом супруги разделили без суда и брачного договора: первый этаж – жены, второй – мужа.

Эти люди воспринимали роли в семье лишь как подтверждение биологического пола. Путешествуя, не избежишь встречи с общественным туалетом, дверь которого, с красивыми дифференцирующими розово-синими табличками, страшно открывать – увидишь поражающий воображение постамент существа и жизнедеятельности человечества.