Текст книги "Опыт борьбы с удушьем"

– Ты доиграешься! – Женя бросила трубку.

Ради приятной компании Сева был готов поделиться частью своих заработков. Ведь совсем другое дело, когда есть зритель: тогда можно развернуться вовсю, а потом вместе поржать, смакуя детали. На роль компаньона Сева выбрал Леню Палкера. С Палкером они дружили с тех пор, как вместе работали в институте экспериментальной биологии. Палкер был кандидатом наук и по-прежнему работал в той же лаборатории.

Как он отпросится у себя в институте и уедет в Ташкент, Севу не интересовало.

– Чтобы через час был на Пушкинской, – скомандовал Сева, – оттуда вместе поедем в аэропорт.

Палкер что-то промекал в ответ. Он вообще разговаривал очень медленно и между словами делал долгие паузы, видимо, обдумывая, что сказать в следующем предложении.

– Мне совершенно не интересно. Если через час тебя не будет, я улетаю один. – С этими словами Сева повесил трубку.

Через час Палкер был на месте. Запыхавшийся потный, под стать фамилии худой и длинный как палка, с вытянутым лошадиным лицом. Одет он был в потрепанный костюм советского производства с пузырями на коленях и локтях и вылинявшую от постоянных стирок рубашку.

– Ты бы надел другой костюм, мы все-таки в командировку в восточный город едем, – сказал Сева, оглядывая Палкера. – Там обращают большое внимание на то, как человек одет.

– У меня только один костюм, – меланхолично отозвался Палкер.

– А рубашка другая есть? У этой уже воротничок истрепался.

– Зато мягкий, шею не трет.

Сева вздохнул. У важного человека – а Савелий Матвеевич был важным человеком в Ташкенте – не может быть таких подозрительных друзей. Придется Палкера одевать.

– Леня, не потому, что как-то неуважительно к тебе отношусь, но просто для дела нужно: Значит, я – начальник. А ты у меня типа шестерка. Так что ты будешь носить за мной портфель.

Палкер согласился, куда же он денется. Номер люкс и лучшие рестораны города за счет Севы компенсировали ношение портфеля с лихвой. Тем более что у Палкера была актерская жилка, а все, что происходило с ними в Ташкенте, очень напоминало театр. Сева рассказывал директорам про решения пленума и наглядную агитацию, торговался с бухгалтерами, а Палкер сидел в сторонке и тихонько посмеивался. Он к этому моменту свою роль уже сыграл. Когда они приезжали на место встречи, Палкер выходил из машины первым и открывал Севину дверь. Сева вылезал, не глядя на него, и направлялся ко входу в здание своей решительной походкой. Палкер следовал за ним на расстоянии в несколько шагов, с портфелем в руках. Жили они с Палкером душа в душу, но один раз между ними вышла размолвка. Палкер захотел поехать на экскурсию по древним городам великой империи Тамерлана. В трехдневный автобусный тур входили Ургенч, Хива, Самарканд и Бухара. Заплатить за экскурсию должен был, по его мнению, Сева.

– Ты хочешь, чтобы я дал денег? Я тебя позвал быть со мной, помогать мне. А ты собираешься свалить, да еще и денег хочешь. Не дам.

– Ты мне даже Ташкент по-настоящему не дал посмотреть! – возмутился Палкер.

– Говорю же тебе, в Ташкенте все как в Москве, нет только московских фарцовщиков и московских проституток. А все остальное то же самое.

– Я тогда на свои поеду, – для патологически скупого Палкера, который дома питался только кашами, это было невероятное заявление.

– Можешь ехать на свои, – пожал плечами Сева. – Но возвращаться тогда сюда ко мне не надо. Сразу вали в Москву.

Палкер обиделся и замолчал, но ни на какую экскурсию не поехал.

В качестве компенсации за несостоявшуюся поездку Сева повел Палкера в Яму.

– Ты чувствуешь, какие ароматы? – не уставал восхищаться он. – Божественные: запах жареного мяса и специй. Фантастика, Багдад, пещера Аладдина!..

Палкер согласился.

Они заказали по двадцать пять палочек сарпанжа – шашлыка из баранины и кабоб жигар – шашлыка из телячьей печени, шурпы литра на два и бутылку водки.

– Можно умирать, жизнь прожита не зря, – сказал Сева, отдуваясь.

– Все равно я тебе никогда не прощу, что из-за тебя я не поехал в Ургенч, – ответил Палкер, отставил тарелку и вытер пот с лица.

– Да чего тебе сдался этот Ургенч? Дыра дырой, – искренне удивился Сева.

– Это древняя столица Хорезма. Интересно посмотреть.

– Да что там смотреть? Хорезмом и древностью там не пахнет. Все это я видел, и единственное интересное место во всем городе, нет, скорее, поселке городского типа, – это где за базаром горох с мясом делают. Очень вкусный. Я, чтобы тебе было известно, осматриваю достопримечательности народные – кабаки.

Небольшая лекция о кабаках, которую устроил Сева Палкеру в Яме

Человек, который не на сто процентов советский, то есть ходит на демонстрации и сидит на собраниях, но ни черта в это не верит, вынужден приспосабливаться к условиям, в которых он живет. Совершенно нет мест, где можно встретиться, а молодым людям – я имею в виду людям до пятидесяти, – хочется где-то посидеть и выпить. Так было всегда, есть и будет. Здесь надо понять следующую социологическую вещь, Леня, и ты как ученый должен со мной согласиться – люди на Земле рождены не одинаковыми, они разные. Один рождается блондином, другой брюнетом, и блондин хоть в задницу себя отымеет, но брюнетом не станет. Люди поделены на страты, и нормальное человеческое желание – подниматься вверх по социальной лестнице. Что такое подниматься? Это значит, человек хочет выделяться на фоне своей социальной группы, в которой он оказался в силу происхождения, образования, материальных достижений или неуспехов, своих интеллектуальных и физических возможностей.

Советский кабак, особенно любой из хороших московских ресторанов, – это единственное место, где люди одновременно могут отдохнуть от того казарменного социализма, в котором мы живем, и почувствовать временное, но превосходство над серой улицей за окном. Поэтому огромное количество командировочных по приезде в Москву обязательно должны попасть в кабак. Ведь ни в одном городе не существует ничего похожего. Третьяковка, театр – это для галочки, а для 99,99 процента приезжих главное – попасть в кабак. Чтобы попасть в ресторан, надо простоять два часа в очереди, на морозе или под палящим солнцем. Я никогда не стоял, я всегда прохожу без очереди и друзей провожу, как тебе прекрасно известно. Некоторые советские люди были в ресторане один раз в жизни и рассказывали мне потом с восторгом и в деталях о своем посещении, что они ели и пили. Когда я в Москве, мы с Женькой ходим в ресторан два раза в неделю.

Хорошие московские кабаки вот какие. На первом месте «Гранд-отель», где я был всего три раза и каждый раз с Женей. Потом он закрылся. Находился «Гранд-отель» в гостинице «Москва», вход был со стороны музея Ленина. «Гранд-отель» считался самым фешенебельным рестораном в городе: серебряная посуда, хрустальные фужеры, официанты в смокингах и белых перчатках, фантастическое обслуживание. Поход нам стоил от трех до пяти рублей с бутылкой вина, то есть очень дешево. Я Жене это объяснил, и она со мной сразу согласилась: в самом лучшем советском ресторане цены такие же, как в самом хуевом кафе, поэтому глупо не ходить в лучшие места. Здесь к тебе с уважением относятся, и вообще, ты чувствуешь себя человеком. Первый раз Женя немного стеснялась. Публика в ресторане была богатая, хорошо одетая, а мы – нищие студенты. Но хоть мы и были почти детьми, нас там обслуживали как взрослых и богатых, высоко стоящих на социальной лестнице людей. Это доставляло удовольствие.

«Прага», «Метрополь», «Центральный», «Националь», «Будапешт», «Арагви» – это который около левого яйца коня Юрия Долгорукого. Попадание в эти рестораны считается подъемом по социальной лестнице. Я больше всего люблю «Центральный», куда меня еще мама мальчиком водила после школы обедать. Она никогда готовить не любила, и папина зарплата позволяла не экономить.

Кроме того, рестораны при творческих домах: ВТО, Дом кино, Дом литераторов, Дом художника, Дом журналиста. Но попасть в эти места очень сложно, вход только по пропускам – творческим книжкам соответствующего союза. Я туда хожу нечасто, потому что со входом бывают проблемы. А зачем нужны проблемы, когда есть места, где проблем нет. Да и не люблю я эти творческие кабаки, еда там так себе, и атмосфера мне не нравится.

Все эти советские художники, писатели, актеры, музыканты, композиторы – так называемая творческая элита – на самом деле обыкновенная шпана. Они проституируют на советской власти, защищая моральные принципы и интересы, за которые нужно топить в выгребной яме. Строят из себя избранных, но в действительности обычные приблатненные и воры от искусства. Вот и живут эти люди материально на несколько порядков лучше, чем окружающая масса людей. Все эти песни, картины, спектакли – пена…

Когда человек делает свое дело честно, его хоть можно понять. Простить его нельзя, но понять можно. А тот, кто все это делает, ни на секунду не забывая, что продается за деньги и покой, – его нельзя ни понять, ни простить. Тварь, хуже, чем палач.

Вся система в совке построена на разделении людей на четкие группы, и каждый из своей социальной группы пытается подняться в следующую, при этом твердо зная, что единственный способ подняться – это угождать социалистической власти. Чем выше человек поднимается по социальной лестнице, тем ниже он падает в моральном отношении. Без исключения. В науке то же самое. В науке для честного человека, не вступившего в партию, предел достижений – кандидатская диссертация и должность младшего научного сотрудника, потому что без проституции ни один человек в Советском Союзе подняться не может. Это еще Сталин придумал, и он твердо знал, что абсолютно каждого, от мала до велика, можно схватить за яйца. Плюс полная уверенность в том, что если собирается компания больше пяти человек, то на сто процентов там есть осведомитель. Ни одного чистого нет. Кроме дворников, истопников, санитаров. Да и то не факт. Даже я проституирую, вполне осознанно, впрочем. Я издеваюсь над поганым строем, да, но пытаюсь его использовать. Так что все запачканы.

4

…Они приехали в очередной хлопковый колхоз. Тохтамыш-ака позвонил председателю райисполкома, тот в свою очередь своим подчиненным – и приказал показать ответственным товарищам из Москвы передовые колхозы области. Сева всегда начинал беседу с руководителями с небольшого вступления, чтобы они осознали важность момента.

– Здравствуйте. Меня зовут Савелий Матвеевич Бялый, я из Художественного фонда Советского Союза. Это товарищ со мной – кивок на молчаливого и серьезного Палкера. – Прибыл к вам из Москвы по решению последнего пленума ЦК партии. На пленуме со всей четкостью был поставлен вопрос о наглядной агитации и пропаганде советских ценностей. Сектор по Средней Азии направил меня на подъем работы в этом направлении в вашем районе.

Председатель колхоза замер по стойке «смирно».

– Ну, показывайте ваше хозяйство, сейчас вместе посмотрим, посоветуемся, решим, что надо делать. Детский сад у вас есть? – спросил Сева председателя.

– Да, конечно, недавно построили, – отрапортовал тот. – Совсем новый, совсем пустой пока.

В саду до сих пор не провели ни воду, ни канализацию, но идеология важнее физиологии, и председатель был рад закупить картины на сказочную тематику в количестве пятидесяти штук по цене две с половиной тысячи рублей за каждую. Сказочная тематика – это зайчики, лисички, петушки и колобки.

– Ты понимаешь, я это сам придумал и пробил, – инструктировал Сева Палкера в гостинице. – Если писать в ведомости «сказка», то она стоит пятьсот рублей, а если «многофигурная композиция», то есть, например, Лиса и Волк вместе, то она уже стоит две с половиной тысячи. Поэтому у нас не будет никаких сказок, только многофигурные композиции на сказочные темы.

Палкер достал из портфеля складную линейку и произвел замеры, чтобы впихнуть максимальное количество картин на метр полезной площади. Если одна к одной, то влезали все пятьдесят.

Из детского сада перешли в колхозный Дом культуры. В актовом зале Сева остановился напротив голой стены.

– Я считаю, что здесь должно быть какое-то пятно живописное, которое будет держать всю экспозицию. Например, сбор хлопка в Навоинской области. А вот сюда, думаю, подошла бы композиция «Ленин в Горках» – как вы считаете?

– Ленин в Горках, хорошо, конечно, – закивал головой председатель.

– Но мне кажется, было бы хорошо Владимир Ильич с Надеждой Константиновной. Или с сестрой, – Севе была нужна многофигурная композиция, о чем председатель, разумеется, не догадывался. – Как вы думаете, какое ваше мнение?

– Я думаю, с Крупской. Все-таки – жена, – важно сказал председатель.

– Да, да, вы правы. Так и запишем: «Ленин с Крупской в Горках».

Палкер вписал в ведомость: холст, масло, багетовая рама, многофигурная композиция.

– Вот мы с вами как разбежались, много всего задумали. А нас потом ругать будут. Есть ли у вас деньги-то на оплату всего этого?

– Деньги есть, – твердо сказал председатель колхоза.

– Давайте все-таки главного бухгалтера позовем, – предложил Сева. – Точно узнаем, что будет, чего не будет.

После разговора с подозрительным и недовольным бухгалтером пришлось сократить первоначальный план и уложиться в сумму, которая была в наличии. Директор подписал ведомость.

На выходе из бухгалтерии Сева обратил внимание на пустые стены, еще не охваченные наглядной агитацией.

– В этом коридоре можно повесить портреты передовиков производства. Что вы думаете?

– Да, да, обязательно. Очень правильная мысль, – обрадовался председатель. – А что, художник приедет сюда портреты рисовать?

– Нет, вы мне фотографии соберите, а художник напишет портреты уже по ним. Так мы много времени сэкономим, зачем же отрывать рабочих от производства…

В приемной председателя колхоза подписали договор, поставили печать, пожали руки. От традиционного восточного приглашения вместе поужинать Сева отказался.

В самолете Палкер задумчиво разглядывал полученные фотографии передовиков.

– Кто все это рисовать будет? – спросил он у Севы.

– Как – кто? Грузины. Я получаю заказы, оформляю договоры и отвожу их художникам в Тбилиси. Да выброси ты эти фотографии, их никто не смотрит никогда. Грузины так говорят: тюбетейка будет – и порядок.

Палкер рассмеялся.

– Знаешь, как они работают? Например, мой коронный номер – Брежнев на пшеничном поле. Это делают два человека: один рисует фигуру Леонида Ильича, а второй – пейзаж. И ставят две подписи. Небольшая такая картина, два метра на три. Нормальное творчество у ребят, а? Все заслуженные и народные художники, между прочим. Дай-ка мне портфель, – протянул руку Сева.

Палкер передал ему портфель, Сева с удовольствием перебрал бумаги.

– Когда прилетим в Тбилиси, покажем им договоры: «Смотрите, что я вам привез». Мы им бумажки, а они нам – деньги. У них займет пару-тройку дней всю сумму собрать, поживем там, а потом домой. Но заметь, Леня, ничего бы этого не было, если бы на последнем пленуме ЦК партии вопрос о наглядной агитации не ставился со всей четкостью.

Глава 2
Детство Жени

1

Женя умирала. Она лежала без сознания под капельницей с двумя дренажами в животе. Врач Морозовской больницы сказал ее маме Елизавете Львовне Прейжнер готовиться к худшему: вряд ли девочка переживет ночь. Женя запомнила, что она как будто увидела палату сверху – она сама лежит на кровати, мама рыдает у нее в ногах, опустив голову на руки. Женя поднялась выше и увидела коридор, по которому бегали дети, все в белом. Ей стало любопытно, что эти дети делают в коридоре, она хотела подойти и спросить, кто их туда пустил, но жалко было оставлять плачущую маму. Утром Женя пошла на поправку. Врачи сказали, что это чудо.

Выздоравливала она долго. Когда через несколько месяцев Женя смогла встать с кровати, выяснилось, что она разучилась ходить. Ее, пятилетнюю, заново учили вначале стоять, а потом переставлять ноги, шаг за шагом. Мама, папа и старшая сестра Таня, сменяя друг друга, водили ее по двору, пока она не начала ходить самостоятельно.

Прейжнеры жили в большой коммуналке на Арбате, бывшей усадьбе Рукавишниковых. От былого купеческого великолепия остались только удивительной красоты кованая ограда вокруг особняка и большой бальный зал с колоннами – «зала», как называли ее обитатели дома, – чудом не перегороженная и не поделенная на клети, а так и оставленная в своем оригинальном виде. Дети любили устраивать там игры и танцы, хотя рассерженные соседи часто гоняли их. Парадный вход давно замуровали, и жильцы пользовались черным ходом, выводившим в просторный широкий коридор. У Прейжнеров была огромная комната с тремя большими окнами и своей личной маленькой кухней. По утрам за отцом, главным инженером завода пластмасс, приезжал бежевый трофейный «БМВ» и увозил его на работу. Мама, несмотря на два инженерных образования, не работала, посвятив себя дочерям Татьяне и Жене.

В пятьдесят втором году отца уволили с завода. Речь шла и об исключении из партии. Он боролся, пытался доказать свою правоту, потом махнул рукой и стал искать другую работу, но везде получал отказ – никто не хотел рисковать и брать к себе зачумленного космополита. Деньги закончились, мама потихоньку распродавала вещи, чтобы прокормить семью. Семен Григорьевич каждую минуту ожидал ареста. Друзья рекомендовали ему уехать куда-нибудь подальше и затаиться, авось пронесет.

– Я прятаться не собираюсь и семью не брошу, – решительно отказывался Семен Прейжнер. – Если и ехать, то всем вместе. Сразу в Биробиджан. Оттуда дальше не сошлют.

Дома зазвучало это непонятное слово «Биробиджан», появились мешки, в них начали собирать вещи.

– Что такое Биробиджан? Зачем мы туда поедем? – спросила Женя у отца.

– Ну, Биробиджан – это такое место. Мы поедем в отпуск, отдыхать. Вы же уезжаете с мамой каждое лето отдыхать, правильно? Едете два дня на поезде. Вот и сейчас поедем, – ответил Семен Григорьевич и погладил ее по голове.

– А почему мы едем отдыхать, ведь сейчас не лето? – после разговора с отцом спросила Женя у Тани.

– Ну да, отдыхать. Туда одиннадцать дней на поезде ехать. Это не отдых, а ссылка. В этом Биробиджане зима круглый год, и туда специально отправляют только евреев, чтобы они все умерли, – ответила Таня, которая была старше Жени на шесть лет и понимала больше.

После этих слов Женя спряталась под большим квадратным столом, накрытым длинной, до пола, скатертью с бахромой. Она не отозвалась, пока ее искали по всему дому и во дворе. Под плач матери и крики отца и соседей «Женя, Женя!» она свернулась калачиком и уснула. Там ее и нашли ночью, когда родители, обессилевшие после безуспешных поисков, вернулись домой. Женя проснулась, когда ее попытались перенести на кровать, выходить из-под стола отказалась и так и осталась там жить. Никакие уговоры и угрозы не могли ее оттуда выманить, она выбегала в туалет и возвращалась под стол.

На Пурим, двадцать восьмого февраля, к родителям пришли друзья, дядя Изя и дядя Давид с женой. Мама поставила на стол гоменташи и вино, купленное на последние деньги, которые она выручила, продав на рынке несколько серебряных ложек с монограммой матери. Еврейские праздники дома никогда не отмечали, только раз в году, на Песах, ходили к папиным родителям, но сегодня был особый день.

Тарелку с несколькими пирожками мама передала Жене под стол, за которым сидели взрослые, пили вино и молчали, лишь изредка перекидываясь редкими словами.

– Гришка Лебедев из соседнего отдела, еврей тоже, подошел ко мне сегодня в курилке. Так сразу несколько голосов раздалось: «Ну, «Джойнт» уже в полном составе», – сказал дядя Изя.

– Говорят, что готовится полная депортация. Мне по секрету один знакомый особист рассказал, что по всей стране составляются списки на евреев – отделами кадров по месту работы и домоуправлениями по месту жительства. Есть два вида списков: на чистокровных евреев и на полукровок. Первыми вышлют чистокровных, полукровок – следом, – откликнулся дядя Давид.

…А в начале марта умер Сталин. Отец в тот день пошел проведать своих родителей, живших на Дмитровке, и оказался там заперт на время похорон. Несколько дней он не мог выйти, потому что ворота закрыли на замок. Окна их квартиры выходили во двор, и они не могли видеть, что происходит на улице, но до них доносились непонятный скрежет и крики раздавленных. Соседи рассказывали, что у здания прокуратуры образовался затор, толпа на улице почти не двигается, люди стоят на месте и давят друг друга.

– Лиза, не смей выходить из дома. Ты не представляешь, что здесь творится! – Семен Григорьевич позвонил домой предупредить жену.

– У нас на Арбате все спокойно, не волнуйся.

– Я звонил Изе, он сказал, что слышал по немецкому радио, будто первый удар случился именно двадцать восьмого февраля. Ты представляешь, точно на Пурим! Как здесь не уверовать? Папа надел ермолку и целый день читает псалмы.

– Сема, ты с ума сошел, не по телефону. – И мама повесила трубку.

Таня вернулась из школы и рассказала, что в школе все рыдали в голос, их учительница, милейшая Раиса Андреевна, не могла стоять на ногах, и ее держали под руки. По лицу у Раисы беспрерывно текли слезы, и она говорила: «Если бы сейчас спросили, что у меня самое дорогое? Дочка, конечно. И вот скажи: отдай ее, и он воскреснет, я бы согласилась».

– Ты бы меня отдала за Сталина, мама? – спросила Таня. Мама только махнула на нее рукой, мол, не городи чушь.

– А меня? – испугалась Женя под столом.

Таня села на корточки и подняла скатерть, чтобы видеть Женю.

– Все девочки у нас в классе лежали лицами на партах, уткнувшись в рукав, и плакали. Я не плакала, но трясла плечами, как все, и думала, что теперь нам не надо будет ехать в Биробиджан. Вылезай.

В конце года им объявили, что их дом вместе с несколькими соседними выселяется, высвобождали место под строительство нового высотного здания МИД. Семен Григорьевич к этому времени уже устроился на новую работу, правда, лишь начальником цеха, а не главным инженером, но это была работа. Он отправил жену с дочками отдыхать на все лето в Лазаревское, а переезд взял целиком на себя. Возвращаясь, мама уже знала, что они едут на новую квартиру. Папа встретил их на машине, и они поехали не на Арбат, как обычно, а на Фили. Ехали долго. Когда вошли в новое жилье, то поняли, что им достались две комнаты в трехкомнатной квартире с соседями. Настроение у мамы было ужасное: другие, переехавшие из их дома на Арбате, получили отдельные двухкомнатные квартиры…

Женя вышла на балкон и увидела болото, за которым открывался вид на проселочную дорогу в деревню Мазилово.

– Ой, болото! – обрадовалась Женя.

– Это не болото, это пруд. По-моему, очень красивый. Лиза, ну посмотри сама. – Папа пытался изобразить энтузиазм.

– Если это пруд, то почему лягушки квакают? – спросила Елизавета Львовна. – Конечно, Женя права – это болото.

– Я не слышу никаких лягушек, – упрямо покачал головой отец. – Это тебе кажется. А вот там, налево от деревни, дача Сталина. Я вас туда как-нибудь отведу.

Мама, поморщившись как от зубной боли, отвернулась и закурила.

Елизавета Львовна не была похожа на других мам. Она всегда носила красивые платья, которые шила или подгоняла по ее стройной фигуре свекровь, обшивавшая всю семью, туфли на невысоком каблучке, красила губы красной помадой, высвечивающей ее голубые глаза, и курила. Мама не прощала людям глупости и была остра на язык, но вступать в конфликты не любила и поддерживала со всеми ровные отношения. Она не выносила бездействия, была все время занята и не терпела лени в других. «Опять бездельничаешь?» – злилась она, увидев Женю на кровати с книжкой в руках. И тотчас давала ей поручение: выбросить мусор, подмести, помыть посуду, позвонить бабушке. А еще лучше, позаниматься на фортепиано. С Женей, поздним ребенком, родившейся, когда Елизавете Львовне было уже сорок лет, она старалась быть построже, боялась избаловать.

Женя, взрослея, все хорошела, и окружающие не давали ей забыть о ее внешности. Когда она еще сидела в коляске, прохожие останавливали Елизавету Львовну и громко восхищались золотыми кудрями девочки, ее голубыми глазами и белой фарфоровой кожей: «Кукла, просто кукла! Ее бы в витрину». В школе Женя вела все вечера и торжественные сборы, ее всегда сажали играть на фортепиано перед разнообразными комиссиями, и она знала, что дело не только в ее музыкальных способностях. Просто она очень хорошо смотрелась за инструментом в белом платье, с рассыпанными по плечам золотыми волосами. Хуже всех был папа. Иногда он подолгу заглядывался на Женю: «До чего же хороша! – говорил он и украдкой утирал слезу. – Ангел!»

– Да что же ты такое говоришь, Сема?! – сердилась Елизавета Львовна. – Ты знаешь, куда ангелы в конце концов попадают? Нет, плохая, плохая! Женя, иди вынеси ведро!

Женя провела счастливые годы на Филях. Пруд очистили, насыпали песчаные берега, и девочки бегали туда летом купаться. Во дворе построили новые дома, и они закрыли вид на деревню Мазилово.

Папа так и не отвел их с Таней посмотреть на дачу Сталина, у него не было времени. «БМВ» за ним больше не присылали, он добирался до работы два часа своим ходом. На новом месте ему нравилось, его любили, и в конце концов он опять стал главным инженером. Женя продолжала заниматься музыкой. Поначалу после переезда мама еще возила ее в музыкальную школу на Арбат, но это было тяжело, и Женя стала заниматься музыкой по соседству – в Доме культуры имени Горбунова.

2

Женя заканчивала восьмой класс, когда стало известно о новшествах в системе школьного образования. Вместо десяти классов им сделали одиннадцать и ввели обязательное профессиональное обучение. В их школе специальность для девочек была «продавец в обувном магазине».

– Почему так узко? В стране именно продавцов обуви не хватает? Больше обуви, что ли, стали производить и теперь ее некому продавать? – возмущался Семен Григорьевич.

– Хоть бы повар был – научилась бы готовить, а так что? – отвечала ему Елизавета Львовна.

В школе родителей успокаивали: «Рядом построили новый микрорайон, и там открыли обувной магазин, так что практические занятия будут проходить близко от дома».

Однажды Женя возвращалась с девчонками из кино, и они решили заглянуть в этот обувной магазин, проверить, что к чему. В окне она увидела отца. Он задумчиво стоял у прилавка и наблюдал за работой продавщиц. После посещения магазина Семен Григорьевич твердо решил перевести Женю в другую школу: его дочь не будет продавать обувь и нюхать чужие ноги.

Перевестись оказалось не просто, слишком много было желающих. Наконец, через знакомую, бывшую соседку по дому на Арбате, удалось пристроить Женю в школу на Кутузовском проспекте, с производственным уклоном «портной женского легкого платья». Профессиональной подготовке по швейному делу посвящались два полных учебных дня в неделю.

– Научишься шить, это хорошо, – сказала мама.

Но учиться шить Женя не захотела. Она не выносила уроки шитья и, по выражению учительницы, «успешно симулировала неспособность к швейному делу».

– А еще училка все время говорит «паруйтесь». Что значит паруйтесь? Мы что, в зоопарке и должны спариваться? Что хочешь делай, мама, но я на эти уроки ходить не буду.

Елизавета Львовна расстаралась и добыла для Жени справку об освобождении от профуклона. До окончания школы Женя эти два дня проводила дома.

Женя оставалась первой красавицей школы, пока к ним в десятом классе не перешла Катя Гордеева, дочь известной театральной актрисы, высокая, статная девушка с огромными серыми глазами. Они сразу подружились. Сидели за одной партой, болтали на переменах, вместе бегали в буфет, встречались после школы, ходили в кино, в театр. Катя проводила Женю за кулисы на спектакли матери.

Первый раз, увидев их обеих вместе у себя в гримерке, актриса рассмеялась.

– Вот злые люди говорят, что красивые женщины специально выбирают себе уродливых подруг, чтобы на их фоне казаться еще красивее. Глупость! Посмотрите на себя – обе красавицы, каждая по-своему. Катя – спокойная, величавая, блоковская Снежная маска:

 
Вот явилась. Заслонила
Всех нарядных, всех подруг,
И душа моя вступила
В предназначенный ей круг.
 

И ты, Женя, нервная, хрупкая, как Соломинка Мандельштама:

 
Соломка звонкая, соломинка сухая,
Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,
Сломалась милая соломка неживая,
Не Саломея, нет, соломинка скорей.
 

Она декламировала стихи низким грудным голосом, приложив руку к сердцу, как будто перед ней был заполненный амфитеатр, а не две девчонки-школьницы. Жене не понравился «ее» стих: почему соломка неживая, какую смерть она выпила?

…Кате подбросили на стол письмо, очень нехорошее, со множеством гадостей в ее адрес. Когда Женя подошла к их парте, Катя, с горящими щеками, протянула ей исписанный лист бумаги.

– Это ты написала?

Женя взяла письмо в руки. Кто-то не поленился подделать ее почерк и даже вставить пару ее любимых выражений.

– Катя, бог с тобой. Это ерунда какая-то…

– Так это ты или нет? – повторила Гордеева.

– А ты как считаешь? – Женя вспыхнула до корней волос.

– Я не знаю, но почерк твой.

Больше они с Катей не общались. Гордеева пересела за другую парту, и на переменах беспрерывно смеялась с девчонками, как казалось Жене, ей назло.

– Я ведь вижу, что ты переживаешь, думаешь об этом, – сказала ей Елизавета Львовна. – Почему ты не хочешь объяснить Кате, что ты это письмо не писала, что это фальшивка?

– Раз она могла подумать, что я на такое способна, значит, такого она обо мне мнения и, по-моему, дружба здесь невозможна, – заявила Женя.

– Но она не может залезть в твою голову и узнать, что ты думаешь, пока ты этого не скажешь. Люди все устроены более или менее просто. Они хватаются за то, что на виду, за то, что более очевидно. Твой почерк – значит, ты написала.

– Мама, здесь не о чем больше говорить. Я не собираюсь унижаться, оправдываться и что-то там объяснять.

– Это называется гордыня, доченька, – вздохнула Елизавета Львовна. – Никому в жизни это еще не помогало, только шишки себе набьешь.

3

После десятого класса Женя поехала отдыхать в свой первый взрослый отпуск с Иркой Успенской, с которой они сидели за одной партой и были неразлейвода. Семен Григорьевич со скрипом согласился отпустить Женю и дал денег на поездку, но потребовал, чтобы она звонила и писала каждый день.

В разгар пляжного сезона Геленджик был заполнен отдыхающими, и девушки с трудом сняли небольшую комнатушку у самых гор. На море надо было идти через весь город, волоча на себе все оборудование: ласты, маски, подстилки, питье, еду, книги. На центральном городском пляже с мягким песком люди были утрамбованы как шпроты в банке, некоторым даже не хватало места расстелить полотенце, и они стояли как столбы. Женя и Ирка ходили на далекий дикий пляж, где отдыхающих не было, потому что их отпугивал покрытый острой галькой берег.