Текст книги "Клуб грязных девчонок"

В Колумбии для этого нет названия. У нас есть название для мужчины, который любит мужчин, – «женщина». Мужчин не считают геями, если они «не со дна», откуда пришла я и где каждый мужчина хоть раз попробовал соединиться с себе подобным. В Колумбии женщин не считают сексуальными. Сексуальные женщины в Колумбии считаются плохими. В общепринятом понимании. Все сознают, что даже те, кого называют шлюхами, зарабатывают деньги, а не получают удовольствие. Женщины в Колумбии матери и стряпухи. Они либо девственницы, либо развратницы, а между крайностями нет ничего – абсолютно ничего. Вот почему моя мать никогда не хотела, чтобы я возвращалась обратно. Сама осталась в Колумбии, а мне говорила, чтобы я жила там, где мой пол и цвет кожи не будет внушать ненависть. В Америке, полагала она, меня по крайней мере будут считать человеческим существом. И вот теперь, в Бостоне, я женщина и знаменитость. Моя мать гордится мной и просит посылать ей видеопленки всех передач новостей. Каждое воскресенье мы беседуем по телефону, и я летаю к ней при первой возможности. Мать не подозревает о моем влечении к женщинам, и я хочу, чтобы все так и осталось. И поэтому, слушая Селвин, прячусь в глубине зала. И еще потому, что не знаю, как отреагируют продюсеры национальной сети новостей, которые обхаживали меня месяцами. Мне нужна эта работа. Ведущая национальных новостей. И посему я остаюсь в полутени и sombras[70]70
  Тени (исп.)


[Закрыть] и не объявляю открыто, что имя мне – лесбиянка! Это убило бы мою мать, возможно, погубило бы мою карьеру и лишило меня моих sucias – уже десять лет моего якоря в этом городе.

Больше всех было бы жаль Сару – громкоголосую подружку из Майами, которая смешит меня сильнее, чем другие. Я не считаю Сару привлекательной. Никогда не смотрела на нее с этой точки зрения и не буду впредь. Но не могу рассказать ей о себе. Судя по всему, Саре не нравятся нетрадиционалы: она пару раз упоминала об этом открыто и сотни раз шутила по поводу таких, как я. Вы удивитесь: почему я держу ее в подругах, раз она не любит мне подобных? Я отвечу – у нас с ней много общего: долгая дружба – мы вместе пили кофе, чай и вместе мечтали, у нас одинаковое чувство юмора, наши семьи похожи, ее сыновья мне словно дети. Не думаю, что стоит противопоставлять наши предрассудки. И не хочу ненавидеть подругу за узость взглядов – лучше спрячусь от ненависти Сары и стану наслаждаться ее смехом. Я не могу себя раскрыть. Иначе лишусь Сары. И, может статься, работы.

Впервые я полюбила Шелли Мейерс. Я жила тем, что смотрела на нее. Но не призналась. Не смогла, даже не представляла, как это сделать. Мне всегда нравился определенный тип женщин. Второй стала Лорен Фернандес. Обе красивые, с беспорядочно торчащими в разные стороны жгутиками темных волос и большими сердитыми глазами. И у той и у другой крепкие бедра и ноги, решительная, уверенная походка. Селвин похожа на них. Я иногда воображаю, что она – Лорен. Селвин не знает об этом и не должна узнать. Это сломает ее. Ведь Селвин такая хрупкая. Кажется на вид грубоватой, однако, это не так. Она эмоционально хрупкая, как бывает только у творческих личностей. Я называю ее стеклянной бумагой, которая сломается от сильного дуновения ветра. А она называет меня морской водорослью. Эти имена мы шепчем во тьме, когда никто другой не слышит их. Стеклянная бумага и водоросль.

Цветы водоросли надо мной, подо мной и во мне. Не ожидаю, но ощущаю вкус водоросли на языке, когда во мне взрывается свет / Свет стеклянной бумаги, которая переливается тысячами «да».

Селвин читает дальше, но неожиданно умолкает. Публика хлопает, свистит, несколько поклонниц срываются с мест и выскакивают на сцену, стараясь коснуться ее руки. Я не ревную. Это ее ученицы. Я знаю Селвин – она не изменяет. Это от нее я впервые услышала шутку: «Что приводит лесбиянку на второе свидание? Окольная дорога». Мы вместе почти год и прячемся, как подростки: долго кружим, пока не попадем в ее дом в Нидхэме. Селвин звонит мне по сотовому и ждет, когда я скажу, что соседи напротив закрыли ставни. Только тогда она выскакивает из-за угла, чтобы проскользнуть в мое аккуратное белое парадное на Бикон-Хилл. Я думала о Селвин, когда покупала плед, думаю только о ней, заходя в бакалейную лавку за картофельным салатом, который сама никогда не ем, и когда поливаю цветы, ведь это она убедила меня поставить их на подоконник для душевного равновесия и ради кислорода. Селвин, и только Сел-вин стоит в центре любого моего решения – девушка с крепкими ногами и узкими ладонями.

Мы жили бы вместе, но я не могу себе этого позволить, а Селвин терпелива и не настаивает. Повторяет: зеленому побегу нужно долгое время, чтобы превратиться в могучий дуб. Она добрая и великодушная – никогда не звонит мне на работу, если я перед этим не посылаю сообщения на се пейджер. И не смотрит на меня как не следует на людях. Вот на какие выверты я обрекаю Селвин, когда она хочет рассказать о своей любви, вот через что заставляю ее пройти. Такие травмы я наношу Селвин постоянно, каждый день, но она возвращается снова и снова и требует еще. Вот какие отношения у Элизабет Круз и Селвин Вуминголд. Вот как выглядит любовь с моего насеста на лезвии бритвы.

Вдело вступило джазовое трио. Селвин подписала несколько автографов, улыбнулась в несколько объективов и посмотрела в мою сторону. А затем подала сигнал – почесала левую бровь, что означало: нам пора встретиться в машине. Я дала ей время уйти и следила, как она несет свое тело пантеры, выждала долгую, нелегкую минуту, а затем сама проскользнула по лестнице, ведущей в холодную ночь. Миновала Массачусетс-авеню, повернула за угол и почувствовала себя так, словно на меня смотрели глаза всех ночных гуляк на Сентрал-сквер. Но это, конечно, было не так. В шарфе, очках и длиннополом пальто я выглядела такой же придурочной, как все остальные в этом самом густонаселенном шизиками месте мира. Машина стояла в нескольких кварталах, в переулке у Женского центра, где я впервые услышала, как Селвин читает свои стихи. Я шла, но краем уха различила шаги за спиной. Ничего особенного – мало ли кто здесь ходит.

Когда я приблизилась к машине, улица была пуста. Селвин прислонилась к фонарю и смотрела на меня. Она улыбалась, стеклянная бумага, женщина-пантера. Такая красивая. Я улыбнулась ей в ответ. Мне хотелось броситься на нее, мять, словно батон хлеба, проглотить. Хотелось расцеловать. Я оглянулась и никого не заметила. Так подействовала сегодня на меня ее поэзия – я ощутила в себе жизнь. И не совладала с собой – дала волю чувствам, решила: будь что будет, а там посмотрим. Кинулась вперед, заключила ее в объятия и запечатлела на губах поцелуй. Селвин была удивлена, поражена, но не смутилась. У нее никогда не возникало с этим проблем. Будь по ее, мы бы гуляли по улицам рука об руку, не обращая внимания на возмущенных родителей, которые уводили бы от нас в сторону своих чад. И ходили бы в кино, как обыкновенные люди.

– Это за что? – спросила Селвин, поглаживая меня по плечу.

– За то, что ты – это ты. И за то, что ты моя.

Я снова ощутила себя девчонкой – глупой, смешливой, готовой танцевать посреди улицы. Но здесь, в Кембридже, в Бостоне, уж слишком прохладно, пробирает до костей, вы согласны? Селвин притянула меня к себе и снова поцеловала. Теплая, мягкая женщина – и моя. Но мы не успели закончить, как я услышала голос. Не мой, не Селвин, но знакомый.

– Лиз Круз?

Я отстранилась от Селвин и повернулась на голос. Передо мной стояла Эйлин О'Доннел, ведущая колонку сплетен «Бостон гералд» и частая гостья на передаче, где я выступаю соведущей.

– Мне показалось, что это ты, – произнесла она с улыбкой, слишком широкой для ее небольшой, заостренной к макушке головки. – Знаете, зашла на выступление: хотела получить представление, кто такая Селвин Вуминголд, – ведь ваша фамилия произносится так, через «у»? Здорово, Селвин… по-настоящему трогательно. – Слова исходили изо рта вместе с отвратительными выдохами пара: О'Доннел бежала по холоду и теперь у нее перехватило в груди.

– Эйлин… – проговорила я. Я просила, умоляла ее глазами.

– Рада видеть тебя, Лиз. Ты как? – Я не ответила. – Где приобрести какую-нибудь из ваших книг, Селвин? – спросила О'Доннел, и Селвин, эта девушка-волчица, взглянула на нее с теплым чувством натренированного бойца. – Буду с вами откровенна, девчушки, – продолжала Эйлин, – я ходила на чтение и на прошлой неделе, а потом следовала за вами до самого Нидхэма. У тебя там приятный домик, Сэл, неплохо живешь для поэта. Двадцатичетырехлетняя поэтесса, только что окончившая Уэллесли. Я справилась по Интернету: ты, оказывается, преподаешь в Симмонс-колледже. Заведение только для девушек или что-то в этом роде?

– Отвали, – буркнула Селвин.

– Вот это уже не похоже на поэзию. Что это такое? Хайку?[71]71
  Хайку – японское лирическое трехстишие


[Закрыть]

Селвин забрала из моей руки ключи от машины, открыла пассажирскую дверцу и втолкнула меня внутрь.

– Залезай!

Я онемела, окоченела, еле двигалась и испытывала ужас при мысли о том, что собиралась предпринять Эйлин. Селвин устроилась за рулем и сорвалась с места. До самого ее дома мы не проронили ни слова.

– Не бери в голову, – наконец сказала она, сделав бесполезную попытку выглядеть беззаботной. Я заметила на ее глазах слезы. – Ну, пожалуйста, Элизабет, – теперь Селвин казалась маленькой девочкой, какой была только в детстве, – не обращай внимания.

Селвин проводила меня в дом, приготовила чашку горячего шоколада и принесла мои пушистые тапочки и халат с изображением Снупи. Сделала массаж и спела американские колыбельные, с такими грустными словами, что вообще непонятно, как родители решаются петь их детям. Погладила по волосам, уложила в кровать, укрыла, словно мать, и поцеловала в лоб.

– Поспи, mio amore[72]72
  Любовь моя (исп.)


[Закрыть], – ее испанский прозвучал, как всегда, коряво, – а мне надо немного пописать.

Я кивнула, но заснуть не могла, поскольку прекрасно понимала, что нынешней ночью за перо возьмется не одна Селвин.

Где-то в своей дьявольски-луковичной берлоге Эйлин О'Доннел тоже принялась строчить.

САРА

На покупки до Рождества остается всего четыре дня, но рада сообщить, что вчера вечером приобрела почти все. Однако для одной подруги никак не могу ничего подобрать. У любого человека есть такие знакомые, согласны? Это стало почти клише – женщина, у которой есть все, даже превосходный мужчина. Но применительно к моей приятельнице Саре это чистая правда. Я подумывала о какой-нибудь зверушке Чиа или громоздких «массажных игрушках» от «Шарпер имидж», но, наверное, у нее полно и того и другого.

Из колонки «Моя жизнь» Лорен Фернандес

Прошлой ночью я почти не спала, chica[73]73
  Подружка (исп.)


[Закрыть]. И причиной тому не секс, хотя уверена, Роберто считает, что был великолепен. Мне плохо, но он об этом понятия не имеет. Я делала все, как обычно: стонала, гримасничала, изображала томление, а саму немилосердно тошнило. Выдала мужу все по Мег Райан, и ему, как всегда, понравилось, пока он не кончил. А тогда решил, что я вела себя словно puta[74]74
  Шлюха (исп.)


[Закрыть], и закатил «речь» – сказал что-то вроде, мол, «ты кубинка, порядочная женщина, а не американская шлюха. Прекрасно, что ты получаешь удовольствие, но зачем себя так вести? Ты мать моих сыновей. Где твоя гордость?»

Роберто говорит это постоянно, с нашего первого раза, когда мне было шестнадцать. Я не из стеснительных. Роберто – мой единственный мужчина, но он подозревает, что есть и другие, поскольку мне так нравится секс. «Ни одна женщина не рождается такой опытной, – утверждает он. – Кто-то научил тебя этой грязи. Когда я выясню кто, тебе лучше сказать ему, чтобы он поскорее смывался». Я пыталась объяснить, что все дело в химии, вот почему я так люблю его тело – все дело в твоем запахе, в твоем сложении. Но Роберто подозрителен. Que cosa mas grande?[75]75
  Как это может быть? (исп.)


[Закрыть] И все время обвиняет меня в изменах, хотя я верна ему.

Ffjate, chica[76]76
  Слушай, подружка (исп.)


[Закрыть]. Если ты родилась в этой стране, то заподозришь, что Роберто лет восемьдесят – по тому, как он себя ведет. Но это не так. Роберто, как и мне, двадцать восемь. Однако, как все, кто воспитывался в Латинской Америке или Майами, Роберто считает, что женщины бывают двух сортов: бедные и грязные. Бедные женщины не знают секса. На них женятся, чтобы брюхатить на полную катушку, но они не имеют права наслаждаться любовью. Грязные девицы, напротив, любят секс, и к ним стремятся ради удовольствий. Так что, если жена слишком сексуальна, выглядит привлекательно на людях и требовательна в постели, у мужчин вроде Роберто возникают дурные мысли. Сначала меня это трогало, но после того, как я поступила в Бостонский университет, Элизабет убедила меня записаться на курс теории феминизма, и мы поняли, что все это чушь.

Роберто, как и я, провел много лет в США и отчасти сознает, насколько смешны его взгляды. Мы это обсуждали. Я показывала ему схемы женского тела и объясняла, что все женщины склонны к возбуждению и сходным образом реагируют на секс. Что даже у его матери есть клитор, который реагирует на раздражение так же, как пенис. И прочее, о чем узнала в колледже, но о чем не потрудилась сообщить мне мать. Роберто дал мне пощечину и на несколько часов убежал из дома. Стоило посмотреть на его лицо, когда он представил, что его мать может испытывать оргазм.

Но, наконец, и он признал, что женщины способны наслаждаться сексом. И все-таки уперся: «Но не настолько же, как мужчины!» Можешь представить?

Но я продолжаю работать над этим. Роберто придет в норму.

Однако, забеременев, я перестала получать прежнее удовольствие. После того как мы кончили и Роберто захрапел у меня под боком в постели, я спустилась вниз, в другой туалет, и меня вывернуло наизнанку. Я не хотела, чтобы он слышал. Догадалась, в чем дело? Но не желала, чтобы он узнал. Пока.

У меня близнецы пяти лет, мальчуганы, которые повсюду топают ножками и задают ежесекундно тысячу вопросов. Как это происходит? Почему? Кажется, что это они, а не я профессиональные репортеры. Говорят, девочки и мальчики одинаковы, если взрослые не растят их разными. Думаю, это не так. Мои мальчуганы с самого начала мальчишки: ищут всякую грязь, чтобы распихать по карманам, гремят игрушечными грузовичками и прыгают по дому в кроссовках, которые визжат на деревянном полу, словно попугаи.

Я хочу маленькую девочку. Когда несколько дней назад я ходила покупать полотенца для нижней ванной, то невольно заметила в универмаге девчачью одежду и игрушки. Мне надоели детские джинсы и гоночные машины. Я готова к бархатным платьицам и куклам.

Поймите меня правильно – я люблю своих мальчишек. Они – мой мир. Весь мой день крутится вокруг них: отвезти в школу, забрать домой, проводить на музыкальные занятия, на тренировки по плаванию, в клуб здоровья, расчесать их вихры, прежде чем отправляться в церковь, вымыть на ночь, почитать вечерние книжки, успокоить, если они просыпаются, увидев страшный сон, спеть кубинскую колыбельную, рассказать о Майами и о том, как я скучаю по тем краям.

Помню, когда Ионе было три годика, я рассказывала ему о Майами и повторяла столько раз, что он не выдержал и заявил: «Мами, я то же хочу в Твойами». И этим разбил мне сердце. Он более чувствителен, чем Сет, который, к сожалению, пошел в отца.

Стараешься не делать различия между детьми, а в нашем случае, когда близняшек различаем только Роберто и я, прилагаешь все усилия, чтобы относиться к ним одинаково. Но волей-неволей обзаводишься любимчиком. Мой – Ами. Что за душка! Так бы и съела этого малыша с его огромными зелеными глазами.

Нет, te lo juro, chica[77]77
  Клянусь тебе, подружка (исп.)


[Закрыть], мне хватило бы счастья иметь этих двух потрясающих маленьких энергичных мужичков. Но девочка сделала бы меня цельной, понимаешь, что я хочу сказать? Семья стала бы наконец настоящей. С девочкой я ходила бы по магазинам, летом брала ее на концерты на Эспланаде, и она бы не тратила все свое время, выискивая подходящее дерево, на которое можно забраться, чтобы сверху плевать на прохожих. Мальчишки озадачивают своими шалостями.

Я не скажу Роберто о том, что беременна, до нашей годовщины в марте, когда мы совершаем ежегодное путешествие в Буэнос-Айрес. Пусть это будет нечто особенное. Я прибавила в весе, хотя всего один или два фунта. Роберто повторяет, чтобы я поменьше ела. Всегда так говорил. А я не обращала внимания. Ха!

Роберто тоже обрадуется. Он твердил мне, что наш дом слишком велик. Мы живем в доме стиля эпохи Тюдоров, с шестью спальнями, тремя ванными, двумя акрами собственной земли и лесным участком. Но сама я выросла на Палм-Айленд в доме еще больше – с мраморными цветами, плавательным бассейном, дюжиной пальм и воротами на въезде. Нас было четверо детей, и праздники устраивались по любому поводу. Приходили знакомые по Кубе мамы и папы, пили mojitos[78]78
  Распространенный кубинский коктейль


[Закрыть], ели маленькие сандвичи с гвоздичным сыром и вели себя так, будто не уезжали с острова. В нашем доме в Майами не ощущалось пустоты, потому что он никогда не пустовал.

В этом доме чувствуется пустота, потому что у Роберто в Бостоне нет настоящих друзей, даже знакомых, а моих подруг он не любит: подозревает, когда мы смеемся, то обсуждаем его. Естественно, мы о нем никогда не говорим, но это очень трудно объяснить. В прошлый раз, когда sucias ушли от нас, Роберто разбил мне губу, и я решила, что больше не стоит приводить сюда подруг. Мне нравятся и сами вечеринки, и подготовка к ним, но не хочу, чтобы мне пускали кровь.

Все друзья Роберто в Майами. Там наш брак, наверное, сложился бы иначе. В домах Кубинского Майами редко проявляют насилие, потому что все друг к другу ходят и за тобой обязательно приглядывают. Родители колотили бы друг друга гораздо чаще – и меня тоже, – если бы рядом постоянно не находились друзья, приходившие продегустировать запасы наших кладовых. У нас эмоциональная семья, но немного крика, ругани и колотушек никого не убьет. Так случается в семьях. Я хотела бы, чтобы мы жили где-нибудь еще. Ярость Роберто начинает пугать меня. Мы здесь одни. Но у него хорошая работа.

Я мечтала бы наполнить дом топотом маленьких ножек – девичьих, в кожаных башмачках. Я на третьем месяце и сказала доктору Фиск, что не желаю знать пол ребенка до тех пор, пока он не родится. Но сама уже знаю – это девочка. Не понимаю, почему такую дурноту принято называть утренней – я испытываю ее денно и нощно. И другие женщины, которых я знаю, страдали сильнее всего по ночам. Моя мать мучилась со мной, а с братьями – нет. Я чувствую, что это девочка. А если ошибаюсь, будем продолжать до тех пор, пока не родится дочь.

Роберто тоже хочет ребенка. Я поняла это, когда он завел разговор о том, что нужно разровнять и вычистить задний двор, чтобы снова поставить туда гимнастические тренажеры для начинающих ходить. Он считает, что у нас будет мальчик. Такой уж он человек, sabes[79]79
  Знаешь (исп.)


[Закрыть]. Но я перестала обращать на это внимание. Есть такие вещи, из-за которых с ним бесполезно сражаться.

Он клянется, что ему пришлось обращаться к врачу после нашей последней крупной ссоры в гостинице в Нью-Хэмпшире. Тогда, после лыж, он сломал мне ключицу, убедив себя, будто я осталась днем в номере, чтобы изменять ему с подростком, который подавал нам с Лорен горячий шоколад.

– Я видел, как он на тебя смотрел, – бросил муж. Полный бред. Я даже не помнила, как выглядел этот мальчик. Но Роберто решил, что синяки на шее появились потому, что он целовал меня в туалете. Поставил ногу мне на грудь и давил до тех пор, пока не треснула кость. Я сказала, что сломала ключицу, когда каталась на лыжах, и Лорен, слава Богу, поверила.

Я тоже не без греха. Бывает, набрасываюсь на Роберто и сама колочу его. Он намного крупнее меня, но, поверь, иногда огребает. В прошлый раз Роберто сделал все, как у него принято, – толкнул меня, обозвал дурными словами в присутствии мальчиков и велел собирать вещи. Но он никогда не бьет меня при них – не бьет сильно. Оттягивается, только когда мы одни. Этого я не понимаю. В брачных союзах общество всегда склонно обвинять мужчину. Но моя мама поколачивала папу ремнем. И признаться, я унаследовала ее привычку. Если Роберто ударит меня, ему приходится защищаться самому. Но я не хочу, чтобы посторонние проведали о наших делах, и о них никто не знает. В основном мы счастливы друг с другом, и только это имеет значение.

Он потрясающий отец и опора сыновьям, и это главная причина, почему я не ухожу. У Роберто хорошее чувство юмора, хотя многие находят его странным. Как правило, он добр и рассудителен. На прошлой неделе заметил, что мне грустно, и принес домой из «Крейта и Баррела» целый пакет сладких подушечек. Вспомнил, как я сказала, что люблю их, когда мы проходили мимо магазина, возвращаясь из кино. Я и не думала, что он обратил внимание на мои слова. А Роберто, оказывается, запомнил, что я люблю подушечки. Он постоянно удивляет меня такими поступками. У меня консервативные представления о семье и браке, и я рада, что между нами хорошее преобладает над плохим. Роберто всегда страдает после того, как сорвется, и старается загладить вину. А как бы иначе я получила «лендровер»?

Я понимаю, он не нарочно – просто так воспитан. Его отец был (и до сих пор остается) пьяницей и всегда психует, когда напивается. И бедняга Роберто получал тумаки – то есть его по-настоящему колотили, в том числе всякими металлическими штуковинами, даже ломали кости, а он говорил врачам, что упал с велосипеда. Только я об этом знаю. Даже мои родители ничего не подозревали, хотя многие годы водили знакомство с его родителями.

Только не подумайте, что мы какая-то бедняцкая семья, где муж ходит в исподнем и лупит почем зря свою женушку. Por favor[80]80
  Я вас умоляю (исп.)


[Закрыть]. Роберто всегда рассчитывает так, чтобы его отметины не оставались надолго на видных местах, где их могут заметить, – с разбитой губой я просидела дома лишь несколько дней. Как-то однажды от его пальцев у меня на руках появились синяки – тогда Роберто заподозрил, что я флиртую с садовниками (ничего подобного, конечно же, не было), но они прошли через час. А я саданула ему под глаз, и он целую неделю объяснял всем, что ударился ракеткой.

Мыс Роберто любим друг друга. Понимаем, как строятся наши отношения. Скажете, они не идеальны? Нет. Но это любовь. А любовь никогда не идеальна. Если бы я умела держать себя в руках, то и он владел бы собой. Вина обоюдная. Роберто способен измениться, я знаю. Скажете, глупые женские бредни? Мне все равно. Роберто – родственная душа, мой лучший друг. Я не помню своей жизни без Роберто. Он, как брат, всегда рядом. А наши неурядицы, если угодно так называть их, кроются в самой глубине.

Наши дедушки совместно владели ромовой компанией на Кубе, а предки много поколений назад прибыли из Австрии и Германии. Родители общались с тех самых пор, как вместе с другими удрали с острова в 1961 году. В пятый день рождения Роберто я вцепилась в его каштановые кудряшки, и мы катались с ним по всему двору. И потом очень долго держались друг с другом грубовато, словно брат и сестра. Во время празднования моего quinceanera[81]81
  Пятнадцатилетие (исп.)


[Закрыть] (первого среди еврейских девушек в Майами) Роберто столкнул меня в гостиничный бассейн в моем красивом шелковом платье. Но и я ухватила его за лодыжку и потянула за собой. Мы десять минут окунали друг друга, а потом обменялись первым поцелуем и барахтались в воде, пока моя Mami не завопила с берега.

Я не признавалась sucias о своих трудностях, только рассказала Элизабет, своей лучшей подруге, о наших стычках и о случайной пощечине. И это все. А остальным не смогла. Я знаю sucias: они моментально вызвали бы полицию и засадили Роберто в тюрьму. Полагают, что все зло от мужчин. Sucias одобрили бы, если бы я от него ушла. Но все они сделали карьеру. А я, проведя восемь лет в роли домохозяйки, боюсь остаться одна. Как я прокормлю и воспитаю двоих – ay, chica – теперь уже троих детей? У меня нет никакого опыта. И потом, я привыкла к определенному образу жизни, а он требует таких денег, каких мне никогда не заработать.

Мои родители уже не богаты, как бы это ни выглядело со стороны. Они по-прежнему владеют домом на Палм-Айленд и «Мерседесом» десятилетней давности. Но это все, что у них осталось, кроме кредитных карточек и друг друга. На прошлой неделе мать позвонила и попросила взаймы. Соседи ничего об этом не знают, но пять лет назад отцу пришлось объявить о банкротстве.

Мои дедушки и бабушки, Господь упокой их души, владели на Кубе целыми городками на холмах и привезли в Майами кучу денег. Там они попытались основать новый бизнес: сеть автоматических прачечных, аптеки, рестораны, радиостанции (кое-что возглавил мой папа). Но отец больше преуспевал в организации празднеств, чем в делах. То же самое и с Mami, которая до сих пор очень красива. Но поскольку дед почил уже десять лет назад, кому-то надо организовывать бизнес.

Mami до сих пор каждую неделю покупает новое платье – привычка, усвоенная с тех пор, когда она была хрупкой, испорченной девчонкой и росла на Куинта-авенида в Миромаре. Она так и не научилась сдерживать себя в тратах, да и зачем? Я люблю Papi, но должна признать, что он не семи пядей во лбу. Складывает в стопку банковские уведомления, не потрудившись взглянуть на них. В прошлый раз, приехав, он расстроил меня тем, что по-прежнему мнет счета ATM и швыряет в ближайшую урну.

Когда мне исполнилось шестнадцать и я попросила машину с откидным верхом, отец купил мне «мустанг», а мама повела в магазины за нарядом для променада по Родео-драйв в Беверли-Хиллз. Тогда я не понимала, что благополучие родителей уже клонится к закату. Они нанимали пятнадцать человек подавать напитки на нашем заднем дворе, а я пробиралась мимо ног взрослых и бросала в канал пятицентовики и десятицентовики, а не центы. Отпуск длился целый месяц. Круизы, джаз-фестивали в Европе. С другим и семьями моих одноклассников мы ездили в Рио-де-Жанейро на карнавал, в Канны – на кинофестиваль. Весной мать возила меня в Нью-Йорк за одеждой, осенью – в Буэнос-Айрес – за обувью и сумочками.

Ни мама, ни папа не учились в колледже. Они попали в Майами в восемнадцать лет, и им пришлось осваиваться на новом месте. Английский язык они так и не выучили. Их окружали иммигранты с Кубы, и в этом не было необходимости. Кроме того, все считали: рано или поздно наступит день, когда морские пехотинцы скинут этого hijo de puta[82]82
  Сын шлюхи (исп.)


[Закрыть] (в доме родителей имя Кастро произносить запрещалось), и все вернутся домой.

Даже обанкротившись, родители продолжали устраивать вечеринки для друзей и предлагали любому заглянувшему к ним бутылку изысканного вина и полный набор блюд, приготовленных постоянным поваром, содержать которого не могли. Они до сих пор ставят регулятор кондиционера на шестьдесят градусов, что по-настоящему холодно; все богатые кубинцы усаживаются у своих домов в свитерах и мохнатых тапочках, желая показать, как они богаты. Я советовала родителям выключить кондиционер и пользоваться вентиляторами или приобрести оконные кондиционеры и установить их в тех комнатах, где они чаще бывают, но родители и слушать не хотят. Это оскорбляет их – ведь они хотят морозить неожиданных гостей (а кубинцы имеют обыкновение появляться, словно чертик из коробочки). Таковы мои родители, и они понятия не имеют, как можно быть другими. Они просят взаймы, потому что необходимо оплатить громадный счет после приема множества гостей на старой, текущей из всех щелей яхте. Я как-то посоветовала маме продать ее, но она начала называть меня такими именами, какие обычно употребляет, когда очень недовольна людьми: Bueno cuero, cochina, estupida, imbecil, sinverguenza.[83]83
  Шкура, свинья, дура, идиотка, бесстыжая (исп.)


[Закрыть]

Роберто все это знает и дает им взаймы, но будьте уверены, если родители не расплатятся, то первая за все получу я. Муж понимает мою ситуацию: я не унаследую ни цента. И от этого его власть надо мной усиливается. Он угрожает вышвырнуть меня вон, и то и дело так и поступает. Его любимое занятие – бросить мои вещи в чемодан, выставить меня за дверь и держать там, пока сыновья не начнут звать: «Мама! Мама!» – и скрести ногтями дверное стекло.

Роберто уже спустился вниз и о чем-то разговаривает с Вилмой. Шарон, наша няня-шведка, живет в гостевом домике и в свободное время занимается на заочных курсах. Она повела ребят в школу, потому что сегодня утром мне было совсем плохо. Добрая старая Вилма. Когда родители больше не могли ей платить, она переехала сюда и стала работать у нас. Вилма не знала никакой другой семьи, кроме нашей. Ей скоро шестьдесят, и она мне почти как мать. Мы, конечно, предложили ей гостевой домик, но она сказала, что предпочитает поселиться в маленькой задней спальне за кухней. Все, что есть у Вилмы, – ее старый телевизор. Вилма не позволяет, чтобы мы купили ей новый, и не хочет, чтобы я подключила ее к кабелю, хотя это не потребовало бы никаких дополнительных затрат. Библия на прикроватном столике, на стене четки и несколько почтовых открыток, которые она получила от дочери из Эль-Сальвадора, в шкафу висит несколько простеньких платьев. Вилма порадуется за нас, когда у меня родится дочь. Ей все равно, что мы евреи. Она любит нас. Мне кажется, Вилма догадывается о моей беременности – ведь это она убирает мусорную корзину из ванной, а в ней теперь не бывает «Тампакса», который я употребляла во время месячных. Вилма наблюдательна. Она советует мне не перенапрягаться и убеждает меня пить смесь, считая ее полезной для беременных: кукурузный крахмал, вода и корица. От одного запаха этой смеси меня начинает мутить.

Голос Роберто все бухает внизу – муж рассказывает, о чем пишут в газетах, – а Вилма пускает воду. Многие считают меня шумной – им стоило бы познакомиться с моим супругом. Я серьезно. Думаете, кубинцы – горластые люди? Послушайте кубинских евреев. Те lo juro. Я не сознавала, как мы орем, пока не попала в Бостоне в колледж, где едва слышала, о чем говорят. Мне показалось, что в этом снежном и холодном городе все беседуют шепотом. Майами – это вечный гомон и влажная жара. А в нашем доме шума было больше, чем в других. Я не представляла себе иной жизни.

Прежде чем спуститься вниз и позавтракать с мужем, пришлось ждать, пока не схлынет новая волна тошноты. Я села в шезлонг в углу хозяйской ванной, возле углубленной в пол чашки джакузи, постаралась сосредоточиться на последнем номере «Эллы» и не замечать, как начинают вращаться стены. Я испробовала все, даже повязывала на запястья хваленые «морские ленты». И немного удивляюсь, что Роберто не замечает, как мне не по себе. Он занят в большом процессе, который продлится до марта и отнимает все его силы. Напряжение убивает Роберто. Только бы он выиграл. А что, если проиграет?