Текст книги "Крейсер его величества «Улисс»"

– Трудное или нет, а сделать его нужно, – оборвал котельного машиниста Кэррингтон. Вода все чаще и чаще выплескивалась через комингс люка, заливая основание рулевого поста. – Запасной рулевой пост выведен из строя. Если рулевую машину зальет, всем нам конец.

Петерсен ничего не сказал. Приподняв защелку, он навалился на упорно сопротивлявшуюся крышку люка и на фут опустил ее. Потом, упершись плечом в трап, встал на тяжелую плиту и судорожным движением выпрямился. Взвизгнув, крышка опустилась примерно на сорок пять градусов. Норвежец передохнул, изогнул спину точно лук, ухватившись руками за трап, и начал что есть силы колотить ногами по краю крышки. До комингса люка оставалось дюймов пятнадцать.

– Нужны тяжелые кувалды, сэр, – озабоченно проговорил Петерсен.

– Некогда! – покачал головой Кэррингтон. – Еще две минуты, и давление воды не позволит закрыть крышку люка. Вот еще дьявольщина-то! – воскликнул он сокрушенно. – Если бы крышка закрывалась снизу! Тогда даже я сумел бы прижать ее к комингсу.

Петерсен ничего не сказал и на этот раз. Присев на корточки у края люка, он заглянул в темноту.

– Я кое-что придумал, сэр, – проговорил он торопливо. – Что если вы вдвоем встанете на крышку и упретесь в трап руками? Да, да, вот так, сэр.

Повернитесь ко мне спиной, тогда упор будет сильнее.

Положив ладони на железную ступеньку трапа, капитан-лейтенант что есть мочи напрягся. Внезапно послышался всплеск, за ним металлический стук.

Мгновенно обернувшись, Кэррингтон успел заметить лишь сжимавшую лом огромную руку, которая тотчас исчезла под крышкой люка. Петерсена и след простыл.

Подобно многим крупным, сильным людям, он был быстр и ловок, как кошка, и спрыгнул в люк, не издав и звука.

– Петерсен! – Кэррингтон опустился на колени возле шахты. – Не валяй дурака, черт тебя возьми! Вылезай, идиот несчастный! Ты что, утонуть захотел?

Ответа не было. Воцарилась полная тишина, которая казалась еще невыносимее из-за чуть слышного плеска воды. Неожиданно раздался стук металла, потом пронзительный скрип, и люк опустился дюймов на шесть. Не успел Кэррингтон сообразить, в чем дело, как тяжелая плита опустилась еще ниже. Охваченный отчаянием, первый офицер схватил лом и подсунул его под крышку люка. Спустя долю секунды крышка с грохотом ударилась о него.

Приложив рот к щели, Кэррингтон крикнул:

– О Господи! Петерсен! Ты в своем уме? Открой, открой сейчас же!

Слышишь?

– Не могу... – Кочегар умолк на полуслове: волна накрыла его с головой.

– ...И не хочу. Вы же сами сказали... некогда... другого выхода не было.

– Но я совсем не это имел в виду...

– Я знаю. Это не важно... так будет лучше. – Слова норвежца почти невозможно было разобрать. – Передайте командиру, что Петерсен очень сожалеет... Я хотел было сказать ему вчера сам...

– Сожалеешь? О чем ты еще там сожалеешь? – Кэррингтон в отчаянном усилии навалился на железный лом, но тяжелая крышка даже не дрогнула.

– Тот морской пехотинец... в Скапа-Флоу... Я не хотел его убивать, я ни за что не посмел бы убить человека... Но он вывел меня из себя, – просто сказал великан-норвежец. – Он убил моего товарища.

На секунду Кэррингтон ослабил пальцы, сжимавшие лом. Петерсен! Ну конечно, кто же кроме него мог свернуть шею тому солдату! Петерсен – рослый, веселый скандинав, которого вдруг словно подменили, и он превратился в мрачного гиганта. Не зная ни покоя, ни сна, денно и нощно, как неприкаянный, бродил он по палубам, кубрикам, переходам корабля. Озаренный изнутри, Кэррингтон внезапно понял, что творится в исстрадавшейся душе этого простого, доброго парня.

– Послушай же, Петерсен! – заклинал он. – Мне совершенно наплевать на то, что когда-то произошло. Никто об этом не узнает. Обещаю. Прошу тебя, Петерсен. Будь умницей...

– Так будет лучше... – Приглушенный голос звучал необычно умиротворенно. – Убить человека грех... Нельзя после этого жить... Я это понял... Прошу вас... Это очень важно. Передайте моему командиру. Петерсен сожалеет и стыдится... Я делаю это ради моего командира.

Лом из рук Кэррингтоиа внезапно вышибло. Крышка люка захлопнулась. В помещении рулевого поста эхом отдавались глухие металлические удары. Это продолжалось с минуту. Потом стук оборвался. Слышен был лишь плеск воды возле рулевого поста да скрип штурвала: удерживая крейсер на румбе, рулевой перекладывал руль.

Заглушая низкий рев втяжных вентиляторов, вой многих десятков электромоторов и шум волн, бьющих о борт крейсера, струился чистый, мелодичный голос. Даже холодная бесстрастность динамиков не могла исказить этот прекрасный девичий голос... Так бывало не раз. Когда не было необходимости соблюдать полнейшую тишину, то, чтобы скрасить монотонность бесконечно долгих часов ночи, по распоряжению командира корабля по трансляционной сети передавали граммофонные записи.

Почти неизменно репертуар был сугубо классическим, или, как зачастую говорят чванливые, высокомерные люди, был составлен из популярных классических произведений. Бах, Бетховен, Чайковский, Легар, Верди, Делиус... «Концерт No 1 си-бемоль минор», «Ария для струны соль», «Луна над рекой Альстер», «Clair de Lune», «Вальс конькобежцев» – все это никогда не прискучивало экипажу крейсера. Нетрудно вообразить, что скажут на это снобы, которые судят о музыкальном вкусе матросов по расхожим среди обывателей представлениям о низменности привычек и нравов моряков. "Смехотворно!

Нелепо!" Людям этим неведомо, какая благоговейная, словно в храме, тишина царила в переполненном до отказа ангаре гигантского авианосца на рейде Скапа-Флоу, когда, прикасаясь к струнам скрипки, пел магический смычок Иегуди Менухина. В благодатное, волшебное царство музыки скрипач уносил тысячи матросов, заставляя их забыть о суровой военной действительности, об испытаниях, доставшихся на их долю во время недавнего дозора или боевого похода.

На этот раз пела девушка. То была Дина Дурбин. Она исполняла песню «Под родным небосводом», хватавшую за душу тоской по далекой отчизне. В нижних помещениях и на верхней палубе, склонясь над могучими механизмами или съежившись подле орудий, слушали моряки этот прелестный голос, летевший над кораблем, окутанным мраком и снегом. Вспоминая свой дом, они думали о своей тяжкой доле и о том, что скоро наступит утро, которое им не суждено встретить. Неожиданно песня оборвалась.

– Внимание! Внимание! – загрохотали динамики. – Говорит... говорит старший офицер корабля. – Низкий голос Тэрнера звучал угрюмо. Услышав его, все насторожились. – У меня недобрые вести, – Тэрнер говорил медленно, спокойно. – С прискорбием сообщаю... – Он умолк, потом заговорил вновь – на этот раз еще медленнее:

– Пять минут назад скончался ваш командир Ричард Вэллери. – На мгновение динамик замолчал, потом ожил вновь. – Он умер на командном мостике, в своем адмиральском кресле. Он знал, что умирает. Думаю, он совсем не мучился... Он настоял... Настоял на том, чтобы от его имени я поблагодарил вас за верную службу. «Передайте морякам, – таковы были его последние слова, которые я запомнил. – Передайте им, – сказал он, – что без них я был бы как без рук, что Господь наградил меня лучшим экипажем, о каком только смеет мечтать командир корабля». Потом добавил: «Пусть они простят меня. После всего, что они для меня сделали... Словом, передайте, что я страшно огорчен тем, что оставляю их в беде». Вот все, что он сказал.

«Передайте им, что я огорчен». И умер.

Глава 16
В СУББОТУ
(ночью)

Ричард Вэллери умер. Умер в печали, удрученный мыслью, что оставляет экипаж корабля без командира. Но, прежде чем наступил рассвет, за своим адмиралом последовали сотни моряков. Они гибли на борту крейсеров, эсминцев, транспортов. Вопреки опасениям Вэллери корабли эти, подобно судам злосчастного конвоя Пи-Кью-17, погибли не от орудийных залпов «Тирпица».

«Тирпиц» так и не вышел из Альта-Фьорда; В сущности, они погибли от того, что внезапно переменилась погода.

Ричард Вэллери умер. С его смертью в моряках «Улисса» произошла разительная перемена. Вэллери словно бы унес с собой смелость, доброту, кротость, непоколебимую веру, безграничную терпимость к людям, понимание их.

Ничего этого у моряков «Улисса» не осталось. Но что из того? Экипажу «Улисса» смелость была более не нужна, ибо теперь люди эти не боялись ничего. Вэллери был мертв, и лишь с его смертью моряки осознали, как уважали и любили они этого благородного человека. Осознали в полную меру. Поняли, что из их жизни ушло нечто необыкновенное, нечто такое, что навеки запечатлелось в их разуме и сердце, нечто бесконечно прекрасное и доброе, чему никогда более не бывать, и обезумели от горя. На войне же нет более грозного противника, чем человек, убитый горем. Благоразумие, осторожность, страх, боль – ничего этого для него уже не существует. Он живет лишь затем, чтобы убивать, уничтожать врага, причинившего ему это горе. Справедливо или нет, но в смерти своего командира моряки «Улисса» считали повинным неприятеля. Отныне их уделом стали печаль да всепоглощающая ненависть.

«Зомби» – так однажды назвал их Николлс. Именно теперь моряки походили на зомби, ходячие привидения, которые, не находя себе места, все время бродили по раскачивающейся палубе, покрытой снегом и льдом. То были роботы, жившие лишь ради мести.

Погода изменилась перед самым концом средней вахты. Волнение не утихло: корабли конвоя по-прежнему сильно трепало. С норда шла крупная, крутая волна, и баки кораблей, рассекавших студеные воды, все больше обрастали сверкающим льдом. Внезапно ветер стих, и почти тотчас прекратилась пурга; последние клочья темной, тяжелой тучи унесло к зюйду. К четырем часам небо очистилось.

Ночь выдалась безлунная, но на небе, овеваемом ледяным северным ветром, высыпали яркие, крупные звезды.

Потом в северной части горизонта возникла едва заметная светлая полоска. Постепенно она стала увеличиваться. С каждой минутой полоса пульсирующего, вспыхивающего света поднималась все выше. Вскоре рядом появились ленты нежных пастельных оттенков голубого, зеленого, лилового цвета, но ярче других горел белый цвет. Полосы становились все шире и ярче.

И наконец образовалась огромная сплошная белая завеса, протянувшаяся от одного края неба до другого...

То было северное сияние – само по себе красивое зрелище. В эту же ночь оно было особенно прекрасно. Но люди, находившиеся на кораблях и судах, залитых светом на фоне темного неспокойного моря, проклинали это великолепие.

Из всех, кто находился на мостике, звук этот первым услышал Крайслер – тот самый юноша, что обладал необыкновенным зрением и сверхъестественным слухом. Вскоре и остальные услышали вдалеке этот рокот – прерывистый, пульсирующий гул приближающегося с юга «кондора». Спустя немного времени все решили, будто «кондор» перестал приближаться, но, едва родившись, надежда эта умерла. Без сомнения, натужный рев означал, что «фокке-вульф» набирает предельную высоту. Старший офицер с усталым видом повернулся к Кэррингтону.

– "Чарли" тут как тут, – проговорил он угрюмо. – Обнаружил нас, подлец.

Уже радировал в Альта-Фьорд. Ставлю сто против одного в любой валюте, что на высоте около трех тысяч метров он сбросит осветительную бомбу. Она озарит участок радиусом пятьдесят миль.

– Можете быть уверены, что деньги останутся при вас. – Капитан-лейтенант сник на глазах. – Пари беспроигрышное... Потом, метрах на шестистах, повесит еще пару «люстр».

– Уж это точно! – кивнул Тэрнер. – Штурман, далеко ли мы от Альта-Фьорда, по вашим расчетам? Я имею в виду, в летных часах?

– Час лету для машины со скоростью двести узлов, – спокойно произнес Капковый мальчик. Куда подевалась его былая бойкость? С тех пор как скончался Вэллери, он стал неразговорчив и мрачен.

– Всего лишь час! – воскликнул Кэррингтон. – Немцы непременно прилетят.

Клянусь Богом, сэр, – прибавил он в раздумье, – нас намерены доконать окончательно. Нас еще никогда раньше не бомбили и не торпедировали в ночное время. Нас еще никогда не преследовал «Тирпиц». Нас еще никогда...

– "Тирпиц"! – прервал его Тэрнер. – Где он, этот «Тирпиц», будь он проклят? Ему давно бы пора догнать нас. Понимаю, сейчас темно, и мы изменили курс, – прибавил он, заметив, что Кэррингтон намерен возразить. – Но боевое охранение из быстроходных эсминцев давно бы усйело нас обнаружить...

Престон! – воскликнул он, обращаясь к старшине-сигнальщику. – Глядеть веселей! Нам семафорят вон с того транспорта.

– Виноват, сэр. – Сигнальщик, едва стоявший на ногах от усталости, подняв фонарь, отстучал «квитанцию».

На «купце» снова сердито замигал огонь.

– "Поперечный излом фундамента машины, – читал Престон. – Повреждение серьезное. Вынужден сбавить ход".

– Подтвердить светограмму, – сухо произнес Тэрнер. – Что это за транспорт, Престон?

– "Огайо Фрейтер", сэр.

– Тот, что напоролся на торпеду пару дней назад?

– Он самый, сэр.

– Передайте: «Следует сохранять скорость и место в ордере». – Тэрнер выбранился. – Нашли время для поломки машины... Штурман, когда рандеву с эскадрой?

– Ровно через шесть часов, сэр.

– Шесть часов... -Тэрнер сжал зубы. – Через каких-то шесть часов, возможно, рандеву и состоится, – прибавил он с горечью.

– Возможно? – переспросил Кэррингтон.

– Да, возможно, – повторил Тэрнер. – Все зависит от погоды. Командующий не станет рисковать крупными кораблями в такой близости от побережья, не имея возможности поднять в воздух авиацию прикрытия. Вот, кстати, и ответ, почему до сих пор не появился «Тирпиц». Какая-то подводная лодка радировала ему, что наши авианосцы идут на юг. Он будет ждать улучшения погоды... Что теперь пишет транспорт, Престон?

Немного помигав, сигнальный фонарь на «Огайо Фрейтере» угас.

– "Необходимо снизить скорость, – читал сигнальщик, – Имею серьезные повреждения. Сбавляю ход. Сбавляю ход".

– Он и в самом деле сбавляет ход, – невозмутимо заметил Кэррингтон.

Взглянув на старшего офицера, на его сосредоточенное лицо и потемневшие глаза, капитан-лейтенант понял, что им обоим в голову пришла одна и та же мысль. – Его песенка спета, сэр. Если только...

– Что «если только»? – взорвался Тэрнер. – Если только мы не оставим ему охранение? А кого мы ему оставим, каплей? «Викинг», единственный боеспособный корабль? – Он медленно покачал головой. – Печься о благе большинства – вот в чем наша обязанность. Они это поймут. Престон, напишите:

«К сожалению, не можем оставить вам эскорт. Сколько времени потребуется на ремонт?»

Осветительная бомба вспыхнула прежде, чем Престон коснулся рукоятки сигнального фонаря. Она вспыхнула над самым конвоем. На какой именно высоте, определить было трудно, но где-то около двух – двух с половиной тысяч метров.

На фоне гигантской белой дуги северного сияния бомба казалась светящейся точкой. Но точка быстро приближалась, становясь все ярче: если к ней и был прикреплен парашют, то, видно, лишь для стабилизации полета.

В торопливый стук сигнального фонаря ворвался голос громкоговорителя.

– Мостик! Докладывает радиорубка. Мостик! Докладывает радиорубка.

Депеша с «Сирруса». "Трое спасенных умерли. Много умирающих и тяжелораненых.

Срочно необходима медицинская помощь. Повторяю: срочно".

Динамик умолк, и в эту минуту «Огайо» замигал в ответ на светограмму флагмана.

– Пошлите за лейтенантом Николлсом, – распорядился Тэрнер. – Пусть тотчас же поднимется на мостик.

Кэррингтон посмотрел на темные грозные валы, увенчанные молочно-белой пеной, на полубак крейсера, то и дело тяжело ударявшийся о стену воды.

– Хотите рискнуть, сэр?

– Я должен это сделать. Вы бы поступили так же, каплей... Престон, что пишет «Огайо»?

– "Вас понял. Нам некогда возиться с британскими кораблями. Перенесем на другой раз. Au revoir!"[13]13
  До свидания! (франц.).


[Закрыть].

– "В другой раз. Au revoir!" – негромко повторил Тэрнер. – Врет и не смеется. Черт меня побери! – вырвалось у него. – Если кто-нибудь посмеет сказать, что у янки кишка тонка, я ему в кровь разобью его подлую физиономию. Престон, напишите: « Au revoir! Желаю удачи». Каплей, я чувствую себя убийцей.

Он потер ладонью лоб, кивнул в сторону рубки, где лежал на кушетке Вэллери.

– Из месяца в месяц ему приходилось принимать такие решения.

Неудивительно, что...

Но тут послышался скрип открываемой дверцы, и он замолчал.

– А, это вы, Николлс? Вам предстоит работа, мой мальчик. Хватит вам, лекарям, целый день слоняться без дела. – Он поднял руку. – Ну полно, полно, – усмехнулся он. – Я все знаю... Как дела на хирургическом фронте? – Тон его голоса стал серьезным.

– Мы сделали все, что в наших силах, сэр. Правда, делать нам оставалось немного, – проговорил спокойно Николлс. Лицо его осунулось, на нем появились складки, старившие юношу. – Но у нас очень туго с медикаментами. Бинтов почти не осталось. А анестезирующих средств и вовсе нет, если не считать неприкосновенного запаса. Однако начальник медслужбы не хочет к нему притрагиваться.

– Понятно, – пробормотал Тэрнер. – Как вы себя чувствуете, дружок?

– Отвратительно.

– Это видно по вам, – честно признался Тэрнер. – Николлс... Мне страшно жаль, мой мальчик... Но я хочу, чтобы вы отправились на «Сиррус».

– Есть, сэр. – В голосе юноши не было удивления: он давно догадался, зачем вызывает его старший офицер. – Прикажете отбыть сейчас?

Тэрнер молча кивнул. В свете опускающейся «люстры» четко вырисовывалось его худощавое, волевое лицо. «Такие лица не забываются», – подумал Николлс.

– Что с собою брать, сэр?

– Свои принадлежности. И только. Не в купейном же вагоне поедете, дружок!

– Так можно захватить с собой фотокамеру и пленку?

– Можно. – Тэрнер улыбнулся. – Не терпится запечатлеть последние секунды «Улисса», а?.. Не забывайте, «Сиррус» течет как решето. Штурман, свяжитесь с радиорубкой. Пусть прикажут «Сиррусу» подойти к крейсеру и принять доктора с помощью леерного устройства.

Снова скрипнула дверца. Тэрнер взглянул на грузную фигуру, усталой походкой приближавшуюся к компасной площадке. Брукс, как и каждый из членов экипажа, едва стоял на ногах, но голубые глаза его, как всегда, полны были огня.

– У меня повсюду соглядатаи, – заявил он. – Чего ради вы надумали сплавить юного Джонни на «Сиррус»?

– Извините, дружище, – проговорил Тэрнер. – Но, похоже, дела на «Сиррусе» из рук вон плохи.

– Понимаю. – Брукс поежился. Возможно, виною тому был жуткий, как погребальная песнь, вой ветра в разбитом снарядами рангоуте, а возможно, пронизывающая стужа. Снова поежившись, он взглянул вверх, на опускавшуюся осветительную бомбу. – Красиво, очень красиво, – пробормотал он. – В честь чего такая иллюминация?

– Ждем гостей, – криво усмехнулся Тэрнер. – Ведь так заведено издавна, о Сократ. Увидят огонек в окне – непременно пожалуют. – Он внезапно напрягся, лицо его словно окаменело. – Прошу прощения, я ошибся, – проронил он. – Гости уже пожаловали.

Последние слова его утонули в раскатах мощного взрыва.

Тэрнер ожидал этого: пять-шесть секунд назад он заметил узкий, как кинжал, сноп огня, взвившийся к небесам, который возник перед самым мостиком «Огайо Фрейтера». До транспорта, находившегося на правой раковине, было уже больше мили, но он был отчетливо виден в свете северного сияния. Свете, оказавшемся предательским: почти не имевшее хода судно было обнаружено рыскавшей поблизости немецкой подлодкой.

«Огайо Фрейтер» виден был недолго. Взрыв – и вслед за ним ничего: ни дыма, ни пламени, ни звука. Но спинной хребет транспорта был перебит: в днище, верно, зияла огромная пробоина, а трюмы были битком набиты танками и боеприпасами. Транспорт встретил свою кончину с каким-то удивительным достоинством: он затонул быстро, спокойно, без суеты. Через три минуты все было кончено.

Воцарившуюся на мостике угрюмую тишину нарушил Тэрнер. Он отвернулся; на лицо его, освещенное бельм светом «люстры», было не слишком приятно смотреть.

– А еще говорил: «Au revoir!» – пробормотал он, ни к кому не обращаясь.

– Лгун несчастный!.. – Он сердито покачал головой, потом коснулся рукава Капкового мальчика. – Свяжитесь с радиорубкой! – резко проговорил он. – Прикажите «Викингу» заняться этой лодкой, пока мы не освободимся.

– Когда всему этому настанет, конец? – В призрачном свете лицо Брукса казалось неподвижным и утомленным.

– Одному Богу известно! Как я ненавижу этих подлых убийц! – простонал Тэрнер. – Я прекрасно понимаю, мы занимаемся тем же... Только дайте мне что-нибудь такое, что я мог бы видеть, с чем я мог бы помериться силами, что-нибудь такое...

– Не волнуйтесь, «Тирпиц» вы обязательно увидите, – сухо оборвал его Кэррингтон. – Судя по всему, он достаточно велик, чтобы его не заметить.

Взглянув на первого офицера, Тэрнер неожиданно улыбнулся. Хлопнув Кэррингтона по плечу, он откинул голову назад и впился взглядом в мерцающее на небе сияние, гадая, когда же повесят вторую «люстру».

– Ты не можешь уделить мне минуту, Джонни? – вполголоса проговорил Капковый мальчик. – Хотелось бы поговорить с тобой.

– Разумеется. – Николлс удивленно взглянул на друга. – Разумеется, могу, не одну, а десять, пока не подойдет «Сиррус». В чем дело, Энди?

– Виноват, я сейчас. – Штурман подошел к старшему офицеру. – Разрешите пройти в штурманскую рубку, сэр.

– Спички не забыли? – улыбнулся Тэрнер. – О'кей. Ступайте.

На лице Капкового мальчика появилась слабая тень улыбки. Взяв Николлса под руку, он проводил его в штурманскую; там зажег свет и достал сигареты.

Штурман пристально смотрел на Николлса, поднесшего кончик сигареты к колеблющемуся язычку огня.

– Ты знаешь, Джонни? – внезапно произнес он. – Пожалуй, во мне есть шотландская порода.

– Шотландская кровь, – поправил его Николлс. – С чего это тебе взбрело в голову?

– И вот эта кровь говорит мне, что я обречен. Мои шотландские предки зовут меня к себе, Джонни. Я чувствую это всем своим существом. – Капковый мальчик словно не заметил, что его прервали. Он зябко поежился. – Не понимаю, в чем дело. Я еще никогда не испытывал такого ощущения.

– Пустяки. У тебя несварение желудка, приятель, – бодро ответил Николлс. Но ему стало не по себе.

– На этот раз попал пальцем в небо, – покачал головой штурман, едва заметно улыбнувшись. – Ко всему, я двое суток куска в рот не брал. Честное слово, Джонни.

Слова друга произвели на Николлса впечатление. Чувства, искренность, серьезность – все это было ново в Капковом.

– Мы с тобой больше не увидимся, – негромко продолжал штурман. – Прошу тебя, Джонни, окажи мне услугу.

– Перестань валять дурака, рассердился Николлс. – Какого черта ты...

– Возьми это с собой. – Капковый достал листок бумаги и сунул его в руки приятеля. – Можешь прочесть?

– Могу. – Николлс умерил свой гнев. – Да, я могу прочесть. – На листке бумаги стояло имя и адрес. Имя девушки и адрес в Сюррее. – Так вот как ее звать, – произнес он тихо. – Хуанита... Хуанита. – Он проговорил это имя четко, с правильным испанским произношением. – Моя любимая песня и мое любимое имя, – проронил он.

– Неужели? – живо переспросил его Капковый мальчик. – Это правда? И мое тоже, Джонни. – Помолчав, он добавил:

– Если так случится... словом, если я... Ты навести ее, Джонни, ладно?

– О чем ты говоришь, старина? – Николлсу стало не по себе. Не то торопясь закончить этот разговор, не то шутливо он похлопал молодого штурмана по груди.

– Да в таком костюме ты смог бы вплавь добраться до Мурманска. Ты же сам твердил мне об этом раз сто.

Капковый мальчик улыбнулся. Но улыбка была не слишком веселая.

– Конечно же, конечно... Так ты сходишь, Джонни?

– Черт тебя побери, да! – в сердцах воскликнул Николлс. – Да, схожу.

Кстати, мне пора идти еще кое-куда. Пошли!

Выключив свет, отворил дверь и хотел было перешагнуть через комингс.

Потом, раздумав, он вернулся и, закрыв дверь, снова включил свет. Капковый мальчик, даже не сдвинувшись с места, смотрел на него как ни в чем не бывало.

– Прости, Энди, – с искренним раскаянием проговорил Николлс. – Не знаю, что это на меня нашло...

– Дурной нрав, – весело отозвался Капковый мальчик. – Тебя всегда бесило, когда я оказывался прав, а ты ошибался!

У Николлса перехватило дыхание, и он на секунду прикрыл глаза. Потом протянул руку.

– Всего наилучшего, Васко, – попытался он улыбнуться. – И не беспокойся. Я навещу ее, если что... Словом, навещу, обещаю тебе. Хуанита...

Но если застану там тебя... – с шутливой угрозой продолжал он, – тебе не поздоровится.

– Спасибо, Джонни. Большое спасибо. – Капковый мальчик был почти счастлив. – Желаю удачи, дружище... Vaya con dios![14]14
  С Богом! (исп.).


[Закрыть] Так она мне всегда говорила на прощание. Так и в последний раз сказала.

Спустя полчаса лейтенант Николлс оперировал на борту «Сирруса».

Стрелки часов показывали 04.45. Стужа была нестерпимой. С норда дул ровный умеренный ветер. Волнение усилилось. Волна стали длиннее, а зловещие ложбины между ними глубже, и «Сиррусу», который тек, как решето, и был покрыт горой льда, доставалось здорово. Небо по-прежнему было ясным и не правдоподобно чистым. Северное сияние начало блекнуть, зажглись звезды. К поверхности моря опускалась пятая по счету осветительная бомба.

Именно в 04.45 они услышали этот звук – дальний гром пушек, доносившийся с юга. Грохот раздался минуту спустя после того, как на кромке горизонта вспыхнуло ровное белое пламя. Представить, что там происходит, было нетрудно. «Викинг», преследовавший подводную лодку, хотя был бессилен нанести ей удар, сам подвергся нападению. Бой, видно, был скоротечным и жестоким: орудийные залпы тотчас же смолкли. В эфире царило зловещее молчание. Никто так и не узнал, что же случилось с «Викингом»: из его экипажа не спасся ни один человек.

Едва умолкли пушки «Викинга», как послышался рев моторов «кондора», входящего на полных оборотах в пологое пике. Секунд пять, может десять, а казалось еще дольше, несмотря на то что ни один зенитный расчет кораблей конвоя не успел накрыть его, – огромный «фокке-вульф» летел, озаренный светом бомбы, сброшенной им самим, и вдруг исчез. А позади него небо вспыхнуло ярким пламенем, на которое было больно смотреть, – более ослепительным, чем лучи полуденного солнца. Световая сила этих «люстр» была столь велика, а действие их столь эффективно, что зрачки наблюдателей сузились, а веки плотно сжались. Прежде чем кто-либо успел понять, что происходит, вырвавшиеся из кольца света бомбардировщики обрушились на конвой. Расчет, координация действий самояета-наводчика и бомбардировщиков были изумительны.

В первой волне шло двенадцать машин. На этот раз они атаковали одновременно несколько целей: на каждый корабль приходилось не более двух самолетов. Тэрнера, наблюдавшего с мостика, как машины круто падают вниз и выравниваются, прежде чем хотя бы одна пушка «Улисса» успела открыть огонь, обуяла тревога. Было что-то ужасно знакомое в большой скорости, манере летать, в силуэтах этих самолетов. Внезапно он узнал их: это же «Хейнкель-111». А Тэриер знал, что «Хейнкель-111» оснащен крылатыми бомбами – оружием, которого он опасался больше всего.

И тут, словно кто-то нажал на невидимую кнопку, открыли огонь все до одного орудия «Улисса». Воздух наполнился дымом, едким запахом горящего кордита. Грохот стоял неописуемый. Внезапно Тэрнера охватило ощущение непонятной и свирепой радости... Черт с ними и с их крылатыми бомбами, думал он. Такая война ему по душе – не игра в кошки-мышки, не томительные, унылые прятки, когда пытаешься перехитрить засевшие в засаде «волчьи стаи», а драка врукопашную, в которой ты встречаешься с врагом лицом к лицу и ненавидишь его, и уважаешь за то, что он сошелся с тобой в честном бою, и как проклятый стараешься уничтожить егб. И Тэрнер знал, что люди «Улисса», не щадя живота, будут стремиться уничтожить этого врага. Не нужно было обладать незаурядными способностями, чтобы направить в нужное русло чувства, испытываемые его людьми. Да, теперь это были его люди. Они подавили в себе инстинкт самосохранения. Преступив порог страха, они увидели, что за ним ничего более нет, и потому были готовы подавать снаряды и нажимать на гашетки до тех пор, пока не упадут, сраженные врагом.

Головной «хейнкель» сдуло с неба страшным ветром смерти: удачным залпом его накрыла третья башня, обслуживаемая морскими пехотинцами, от которых осталась жалкая горстка, та самая башня, что сбила «кондор». Летевший следом за головной машиной «хейнкель» резко отвернул в сторону, спасаясь от дождя обломков, в которые превратились фюзеляж и моторы его ведомого, и спикировал, промелькнув перед носом крейсера на расстоянии всего одной длины корпуса. Затем круто накренился влево и, дав полный газ, снова ринулся на «Улисс». Расчеты орудий оказались сбитыми с толку; прошло несколько долгих секунд, прежде чем открыл огонь первый комендор. Этого времени «хейнкелю» хватило с лихвой, чтобы выйти на цель под углом 60 градусов, сбросить бомбу и рвануть в сторону, спасаясь от огня «эрликонов» и скорострельных автоматов. Каким-то чудом ему удалось спастись.

Крылатая бомба была сброшена, видно, недостаточно высоко. Сначала покачавшись, она затем выровнялась и, спикировав, вышла на горизонтальную траекторию поражения. Прорвав пелену дыма, бомба взорвалась с оглушительным грохотом. Взрыв потряс крейсер до самого киля, и у тех, кто находился на мостике, едва не разорвало барабанные перепонки.

Окинув взглядом кормовую часть корабля, Тэрнер решил, что судьба крейсера решена. Сам в прошлом офицер-торпедист, специалист по взрывчатым веществам, он мог определить степень разрушений, причиненных тем или иным взрывчатым веществом. Ему никогда еще не доводилось оказываться в такой близости от столь убийственного взрыва. Недаром старпом боялся этих планирующих бомб, но он и представить себе не мог, насколько велика сила их действия: удар оказался в два, а то и в три раза сильнее, чем он предполагал.

Откуда было знать старшему офицеру, что он услышал не один, а два взрыва, происшедших почти одновременно. По воле случая крылатая бомба попала прямо в трубы торпедного аппарата левого борта. В них оставалась всего одна торпеда: двумя другими была потоплена «Вайтура». Аматол, находившийся в зарядной части торпеды, представляет собой чрезвычайно устойчивое, инертное вещество, не боящееся даже самых страшных ударов. Но взрыв бомбы произошел так близко и был так силен, что ответная детонация оказалась неизбежной.

Взрыв произвел чудовищные разрушения: рана, нанесенная кораблю, была тяжелой, хотя и не смертельной. Почти до самой ватерлинии борт крейсера был как бы распорот гигантским консервным ножом. От торпедных аппаратов не осталось и следа; палубы изрешечены, деревянные настилы разбиты в щепы, кожух дымовой трубы изуродован до неузнаваемости, а сама труба накренилась на левый борт, пожалуй, на все пятнадцать градусов. Однако основная энергия взрыва оказалась направленной в корму, так что ударная волна почти целиком ушла в воду, при этом камбуз и корабельная лавка, и без того получившие значительные повреждения, теперь превратились в свалку искореженного металла.