Текст книги "Клеопатра"

Алла Боссарт
Клеопатра

Здравствуйте, мы сами нездешние, – пожалуйста – получите квартирку на Васильевском, трехкомнатную, Пал Палыч всего-то годика два поуродовался над расселением блокадников. Со связями еще по комсомолу сразу из университета пристроил Ларочку переводчиком во французское торгпредство, живи, любимая, красуйся! Что ты видела до тыща девятьсот девяностого года? Огород под Елабугой? А с Павлом – каждый год южные моря, Гоа-шмоа, Париж – Лондон – Амстердам, шмотки по каталогам… А тусовка? Артисты, художники, дипломаты, Нугзар Мухранели, князь, поэт – с ума сходил, вены резал – из-за кого? Из-за тебя, чмо елабужское! Вот как Паша тебя прикинул – Николь Кидман отдыхает… Дура, блин, как жили! Сделал ведь ее, вылепил, вырубил, считай, из валуна, отсекая лишнее, как этот, Пигмалион, дурилка. Книжки читать заставлял, в филармонию водил, по театрам, по премьерам-презентациям, козел. И ведь знал все. Как в Москве, у его же подруги Галки рыжей, познакомилась с каким-то евреем – и тут же. И жила у него все четыре дня. И Галке же еще и рассказывала: просыпается – кругом ромашки, вся постель усыпана, ну поляна в лесу! Паша тогда слова не сказал, пошел с утра к метро, накупил роз на сто баксов и завалил сучку с ног до головы, как покойницу. Поняла, блин, плакала, прощения просила. С Галкой тогда расплевались на несколько лет. А в Анталии, инструктор по серфингу? А к мальчишке как сбежала, совсем пацан, лет семнадцать – о, вот история была, французское кино! К соседям по даче приехал, плечистый такой юниор, с хвостиком на затылке. Купаться ее возил на велосипеде, в семь утра – это Ларку-то, для нее вообще утро не существует как понятие и явление природы! В мореходку, альбатрос, поступал, по зрению не взяли. Но тут все, что надо, увидел. И прямо с дачи, из Комарова, рванула к нему на Обводный, шалава. А там родители, бабушка – святое семейство. Но любовь же, едрена мать! Нашла моментально комнату, как горело у нее, паренек в чем был свинтил из дома – а ведь не работает, ничего, кругом по нулям, целый месяц его кормила-поила, в конторе у себя отпуск взяла, чтоб Паша не сцапал. А Пашка тогда чуть не рехнулся – ходил по городу, как псих, искал. И что же? Нашел! Идет раз по Петроградской, поздно вечером – ба-бах! Будто на столб налетел, аж отбросило: окно на первом заплесневелом от сырости этаже скудно светится, а в окне – Ларка. Стоит в ночной рубашке и смотрит на улицу, грустно-грустно, как Татьяна Ларина. Паша подошел к решетке вплотную, лицо к прутьям прижал, как на картине Ярошенко «Всюду жизнь», она губами прикоснулась к стеклу, подышала. И написала пальцем по запотевшему: «ТЕВИРП». Ну, то есть, конечно, «привет». Привет, привет, мадам Бовари. Постоял – да и пошел. А наутро вернулась. Как ни в чем не бывало.

Что уж в ней все находили такого рокового? Глаза блеклые, близорукие за большими очками. Носик тупенький, обрубленный покороче, пожалуй, чем нужно. Губы бледные, припухшие совсем по-детски. Ноги, правда, от зубов. И роскошные платиновые волосы – это да, косы по колено. Широкие плечи, грудь торчком с плоскими розовыми сосками. Но ведь западали-то еще до всяких сосков! Павел и сам еще на вступительных, не малец же вам прыщавый, член приемной комиссии! Как увидал эту абитуриентку с большими коленями, так и поплыл. И ответа ее на тему экономического значения работы Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин» не слышал, только смотрел на вспухшие, словно зацелованные губы, и во рту пересохло от дикого желания их коснуться… Коснулся. В этом как раз ничего сенсационного не было. А вот оторваться уж не смог.

С юной женой нужны были деньги. Так с полным основанием полагал не чуждый здорового карьеризма молодой доцент, воспитанный экономической теорией и практикой в лице мамы, в прошлом директора валютного магазина «Березка», а впоследствии, когда валюта вошла в обиход и перестала как таковая возбуждать органы и коммерсантов, создавшей крупнейший питерский сэконд-хенд. Тут кстати и кафедру уму, подобно России, неподвластной политэкономии социализма разогнали, и Павел, своевременно вступивший в пору мужского расцвета, легко вписался в новую эпоху, а именно в рекламный бизнес.

Но как раз Ларочке-то это было все равно. Мужчины ее интересовали исключительно как особи принципиально иной конструкции, с которой ее женский механизм так ловко и занятно взаимодействует. Никто бы не назвал ее дурой, просто она являла собой, так сказать, примат женщины. Ну и чем плохо? Только тем, что Павел этого не понимал и считал жену шалавой, сучкой и, если честно, законченной шлюхой. А в противовес и доказательство собственного неоценимого значения в ее жизни доставал милую своими демонстративными завоеваниями на финансовом поприще, которыми гордился, будто победами Александра Македонского, в то время как ей они были, строго говоря, до фонаря.

Впрочем, Лара добросовестно пыталась начать новую жизнь и соответствовать положению честной женщины. Но однажды на даче в Комарово, где бригада таджиков вела обширные ремонтные работы, тоска вдруг одолела ее до полной потери здравого смысла и ориентации в прокрустовом, оно же супружеское, ложе. Короче, Лара залепила ни с того ни с сего такое сообщение ТАСС, что хоть стой, хоть падай и отжимайся. Паша как раз токовал, разворачивая блистательные перспективы подкорковой рекламы, каковые по его подсчетам должны перевести их в качественно другой общественный слой, откуда рукой подать до касты олигархов, где, кстати, уже вовсю шакалил Стас Киловацкий, его однокашник, бывший фарцовщик и вместе с тем активист, в прошлом тоже (кто бы сомневался!) неоднократно и результативно склонявший Ларку к разнообразным молодежным актам солидарности и протеста.

– Ну ладно, Паша, – Лара стукнула чашкой по блюдцу, расплескав остывший чай. – Пошла я.

– Куда? Неужели тебе не интересно?

– Что ж здесь интересного, сам подумай. Я совсем ухожу, въезжаешь? От тебя.

– К кому на этот раз? – Павел откинулся в плетеном кресле и выпустил дым аккуратными колечками.

– Да хоть к нему, – Лара кивнула куда-то в глубину сада, где бригадир таджиков со страшной скоростью рыл дренажную канаву в рыхлой песчаной почве, куда лопата легко входит на полный штык.

– Лар, ну что, ей-богу, за шутки идиотские…

– Дарик!

– Я! – по-военному отозвался тридцатилетний поджарый Дарик, он же Абдаррахмон, отец пятерых дочерей и новорожденного сына.

– Возьмешь мен

...

конец ознакомительного фрагмента