Текст книги "Медбрат Коростоянов (библия материалиста)"

Пока кудахтали над Феноменом, пока не опомнился Мао и не приступил к допросу с пристрастием, пока хозяйское око просто Ольги не следило за мной. Я поспешил в четвертую. Мотина койка у окна, через одну пустовавшую, коротенькое тельце, делает вид, что крепко спит? Вот уж в это я не верил точно. Я присел рядом на свободное место, крупная сетка в отсутствие матраца ехидно скрипнула, но кому это могло помешать? Остальные тоже делают вид, да и не очень скрывают. Бельведеров демонстративно натянул тощее летнее одеяльце на макушку, дескать, не обращайте внимания, и смело вычитайте мою особу, свершайте то, «за ради чего» пришли. Я должен был спросить. Но как? И главное, о чем? Некогда я прочитал в лаконично тревожном фантастическом рассказе: чтобы правильно задать вопрос, нужно знать большую часть ответа. Поэтому я решил начать с утверждений.

– Вы были правы. А я повел себя, как последний кретин, – слишком сильно было сказано, но Мотя и ухом не дрогнул, привычно сопел и сжимал кулачки. Я продолжил наобум: – Большое везение, что первая попытка похитителям не удалась, – я нарочно предположил, будто это было именно похищение, какого черта могло быть еще? «Гения-то вашего приберите!»

Мотя уставился на меня. В одно мгновение. Круглые его глазища словно распахнулись мне навстречу, и встреча та оказалась суровой. Он заговорил так, будто отрезал слова, скудно и не больше необходимого.

– Не похищение. Называется – провокация. Исполнители обстоятельств не знали. Старались и провалили дело. Очень грубо.

Мне ничего другого не оставалось, как только подхватить чужую мысль:

– Вы думаете, провокация состоялась? – как и для чего, я понятия не имел, но пусть бы малейшая информация. Он презирал меня, наверное, или это лишь мерещилось моему виноватому воображению?

– Более чем, – вот и все, что Мотя ответил мне.

И я начал умолять. Каяться и умолять. Не хочу приводить здесь. Не из-за испытанного унижения, его не ощущалось вовсе, а просто это были обычные слова. Каждый знает, какие. Каждому доводилось хоть раз в жизни.

– …пожалуйста. Малейший намек, что произошло…, – я увял и совсем иссяк. Однако все же пробил стену.

Он заговорил, не подробно и не вполне ясно, но и на том спасибо.

– Вмешались третьи силы. Иначе исполнители потом бы убили гения, – мне отчего-то показалось, что Мотя произнес имя Феномена с маленькой буквы, как человеческое определение. – Они бы ошиблись. Проверить могли только одним способом – заставить проявить себя. Теперь сомнений будет еще больше.

– Это вы пришли на помощь? – белиберда какая-то, Мотя и помощь, о чем я говорю?

Он ответил уклончиво, и самим этим фактом изумил меня до печенок, потому что не стал отрицать, но словно желал избежать прямого признания:

– Гения можно было спасти. Его смерть ничего бы не изменила. «Мертвый» человек пошел бы дальше. Он и пойдет. Но, не зная куда. Это возможность.

– Возможность для чего? – я брел за Мотей следом, точно начинающий слепой за поводырем.

– Возможность выиграть время, – он резко отвернулся к окошку, я, видно, надоел ему.

– Мотя, что происходит в этом дурдоме? – я впервые за последние несколько лет употребил слово «дурдом» в идиоматическом смысле. Безответно. – Что мне-то делать? – я чуть ли не всхлипнул, вот был бы хорош!

– Что угодно, – произнес Мотя после некоторой томительной паузы. Зато и не посмотрел на меня. – Важно перестать делать так, чтобы ничего не делать, – он замолчал и спустя несколько упорхнувших без надежды мгновений демонстративно всхрапнул.

С этого момента я перестал быть его медбратом, а Мотя – моим подопечным пациентом. Словно хлебнув колдовского зелья, мы обернулись в отношении друг к другу двумя равноправными персонажами драматической, сюжетной повести с неизвестным концом, которые и счастливы бы на скорую руку разделаться с утомительной, связавшей их бодягой, дабы идти каждому своим путем, но шалишь! Хитрый манипулятор так выстроил задуманное действие, что разойтись до финальных реплик совершенно невозможно, хотя бы и хотелось превыше всего на свете. Не то, чтобы мы оказались вынуждены «через не могу» терпеть свою обоюдную зависимость, однако существование порознь нам обоим пришлось бы больше по душе. Для этого надо было провести и доиграть до опущения занавеса полученные неволей роли, по возможности сохранив и головы вместе с волосами. Поэтому я прекратил, не без насилия над естественным потоком мысли, думать о себе и своем новом положении относительно Моти, а начал думать о том, что же он пытался мне сообщить? Или не пытался, а нарочно темнил? Зачем?

Заставить проявить себя. Чем же особенным Феномен мог себя проявить? Тем, что справился бы с парочкой каменно трупных амбалов-молотобойцев? Так ведь он не справился. Но кто-то рассчитывал, что произойдет иначе? Это предположение уводило меня на давно отвергнутую логическую дорожку о справедливости лечебных стараний Феномена. Значит, в них был смысл? И кто-то ожидал явления сверхчеловеческих способностей? Тут и коммерческая выгода налицо. Если может один, значит, сможет другой. Панацея от египетской казни двадцатого века. Главное, монополия на технологию, или эксклюзив на методику, или какая еще юридическая хрень. Но красть-то с какой целью? Проще договориться. Да ведь Гению-то Власьевичу достаточно было вскользь брошенного намека, будто его усилия кому-то интересны! Он бы себя в анатомическом театре выставлять на людях согласился. Если бы кто поверил ему или в него… Нет, не красть, не красть. Мотя сказал, провокация. Которая удалась. Но сам Феномен на экзамене провалился. Или не провалился? Или провалился кто-то другой? Ради кого и затевалась подленькая проверочка. «Теперь сомнений будет еще больше». Ага! Значит и атака братков-клонов не случится последней. Я решил о себе, что схожу с ума. Ребята просто искали выпить, агрессивные от градусного «недогона». Заблудились и растерялись. И поэтому схомутали беспомощного пациента в изоляторе, чтобы тащить его за собой с целью обменять на бутылку, так что ли выходит? И кто кричал? Зверски истошно, будто революционер Лазо из паровозной топки? Я готов был дать на отсечение любую сокровенную часть тела – исходящие ужасом вопли имели своим производителем не Гения Лаврищева.

А моя-то роль? Несчастная случайность, или роковая неизбежность? Скорее случайность. Если за мощными фигурами братков стоял «мертвый» Николай Иванович, то я не более, как подвернувшийся вовремя вариант. Что им стоило сделать какой угодно набор ключей? У нас не Алмазный Фонд и даже не хранилище скромного уездного банка. А тут влюбленный дурень забыл запереть дверь. Проследили и не замешкались. Все шито-крыто. Ну, да. Только маленькая неувязочка. Два замка из трех не имеют внешнего доступа. Это, собственно, скорее засовы, чем замки. Чтобы подобраться к ним одних ключей маловато. Я запутался. Тьфу ты, какая разница, которым способом они собирались войти, если бы я не облажался единственный, первый и последний раз? Будто я взломщик и это у меня должна голова болеть! Вот что делать с Мао, вопрос вопросов. Пойти тотчас или подождать утра? Лучше не медлить, уж довольно, изжил из себя толику дури на горьком опыте – завтра все равно, что никогда. Маньяна, завтра – любимое словечко радушных бездельников, отважных трусов и оседлых побродяжек, очарованный странник Джек Керуак понял бы меня. Опять же, как предстать пред начальственные очи? С повинной или с ловко состряпанной сказкой? Это уж как сложится. В процессе.

Я ничего не изобретал наперед, даже не выстраивал мало-мальски связно своего повествования, разговор с Мао произошел сумбурно в ободранной мужской умывальной – в бане возле крана, иными словами, я просто отозвал в сторону, где было удобно общаться вдали от чужих, в особенности женских ушей. Главный ни разу меня не перебил. Тема ночи открытых дверей вообще не всплыла, и правильно, не до нее. Я выложил начистоту. И предупреждения Моти, и просьбу-приказ разузнать о мумии тролля, и свои видения в коридоре о клине белых пешек, и последний диалог, из которого мало что уразумел. Мао слушал и молчал, как обреченный подсудимый – приговор, который обжалованию не подлежит.

«Палачнезнаетроздыхуночтониговориработатонавоздухеработатослюдьми» метрономом отстучал стихотворный, любимый со студенческих лет бравый мотивчик из милого моему сердцу поэта Вишневского, я и впрямь погано чувствовал себя палачом. По отношению к главному, во всяком случае. Потому что вдруг показалось: все, вышеизложенное мной, Мао предпочел бы не знать. Потому что уже тогда понимал куда больше, чем я мог до него донести.

– Что же, раз так – действуйте, – вздохнул после финальных аккордов Мао, и так вздохнул, что содрогнулась вселенская скорбь. – Пожалуйста, я не возражаю.

Как это, действуйте? И за каким лысым чертом я распинался возле ржавого умывальника добрую четверть часа? Пожар в бардаке во время наводнения. Вот что это такое. Я искренне собирался спихнуть на другого, хотя бы потому, что он выше рангом и званием. Вообще-то, не моя забота. То есть, я готов. Выполнять распоряжения и сообщать о результате. «Пожалуйста, я не возражаю». Это не верховный приказ, это полная свобода, это собственные страх и риск, которые я так не терпел. Что мне с ними делать? Я осатанел. Не то, чтобы до буйства. Но до нескольких резких слов, о коих обычно терпеливые люди жалеют впоследствии.

– Вы спятили? Вы слышали, как я вам тут битый час…!? Вы, в конце концов! Главврач или лишенец?! Одно говно, я что, крайний?! – и еще пара фраз предельной грубости.

– Да, да. Да., – Мао, кажется, и не вникал в сущностное содержание моего гневного бесстыдства. – Я помогу, конечно, чем смогу. Да, да.

– Чем же вы мне поможете? – я все еще пребывал на неуважительно устроенной стороне своей личности.

– Вам? – главный вдруг неподдельно удивился. – Почему, вам? Я имел в виду Мотю. А вам я ничем помочь не могу. Тут уж вы сами.

Если бы меня треснули целой колокольней Ивана Великого по голове, я и то утратил бы меньше здравого смысла. Что за петрушка?!

– Вы вообще соображаете? Кто я и, кто он? Николай Иванович ваш! Да меня, как вшу, одним пальцем! И ради чего? Уберите Феномена с глаз долой подальше, все дело тем и кончится, – последние слова я произносил уже в остывшем состоянии духа, потому я выдал беспомощной, упавшей заключительной нотой свою неуверенность.

– Нет, Феля, не кончится, – Мао выговорил это с такой безнадегой, будто нам обоим предстояла долгая и страстотерпная пересылка по тюремному этапу. – Как вы посоветуете, может, Олю отослать на время к моей сестре в Вятку?

Мне стало страшно. Вот так сразу. Как будто рубануло межзвездным холодом прямо по горлу. Отослать Олю. Наверное, похожие мысли одолевали обреченных смерти пограничников июньским летом сорок первого: спасти ли близких от грядущего или не поддаваться панике? И тоже был месяц июнь, его томящий излет, но ведь не война же, в самом деле? А стационар за номером 3,14… в периоде заведомо не Брестская крепость. Однако на всякий пожарный я сказал:

– Не знаю. Ольга Лазаревна ваша жена, – в том смысле, что не моя, и подчеркнул последнее.

Мао по-собачьи посмотрел на меня, будто ответил: «А ваша любовница! Неужели, молодой человек, настолько вам все равно?». Показалось, наверное. Или нет? Но я уже не мог, как прежде.

– Я бы отослал, – пришлось начистоту. – Только Ольга… Лазаревна не согласится.

Что это было? Объявление войны? Мы с Мао открывали военные действия в ответ на провокацию мумии тролля? Гражданским здесь не место? Не зазвучала бравурная музыка, ни снаружи, ни изнутри. Кто сказал, что война начинается с торжественного парада и сопутствующей ему победной жажды? Чушь, не верьте, теперь я знаю по себе. Она начинается, любая, захватническая или справедливая, всегда животным страхом утопающего, и всегда, слышите, всегда! хочется взять непоправимые слова и решения обратно. «Война есть ожидание конца» по выражению обожаемого мной Александра Зиновьева, из стихотворных набросков Крикуна. Я думаю, даже у Гитлера и Наполеона было так. Потому что, они не всеведущие божества, чтобы ни воображали о своей особе. А это значит, никто не предвидит наперед исхода, и никто не миновал мороза, продирающего по коже, от созерцания пропасти, в которую опрометью собираешься ринуться вниз. И что, вероятней всего, сломать себе шею.

До утра мы все вместе, включая семейство врачей Олсуфьевых, патрулировали родной, чуть было не разоренный улей. Махали после драки кулаками. А может, репетировали то самое, военное начало. Кудря все волновался о злополучных ключах и перспективе каверзного расследования, но Мао вяло огрызнулся в ответ на его робкие намеки-оправдания. Ключи, ну что, ключи? Один комплект, от черного хода на чердаке, он сам отдал строительному бригадиру – надо же и крышу починить когда-нибудь? Кто-то сделал дубликат, или попросту спер у подрядчика под пьяный балдеж. Правда, неторный путь через слуховое окошко, если только на крышу тебя раньше не доставил услужливый Карлсон, под силу разве акробату-циркачу или воздушному гимнасту, но Кудря мудро предпочел об этом не заморачиваться, а поверить Мао на слово. Тем более слово это было, что целебный водопад на его конфузливую мельницу.

Я тоже хотел задать свой вопрос, последний, не дававший мне покоя. И адресован он был бы Карине Арутюновне. Как могло случиться, чтобы Зеркальная Ксюша, неловкое и послушное существо, словно бы незримой ночной татью прошмыгнула мимо сестринского пульта – опоры и надежды дежурного достоинства? Возле изолятора она оказалась раньше своего медицинского стража, в этом я был уверен, этим я был изумлен, поставить на вид и расследовать? Но мне представился Мотя и бледная женская фигура, возвышавшаяся за его правым плечом, и тогда я отказался лезть не в свое дело. Зато вспомнил: Зеркальная Ксюша тоже была в числе тех немногих, кто заинтересовал «мертвого» Николая Ивановича. Чем? Я расскажу немного ее историю. А обо всем прочем судите сами. Если найдете что интересное.

ДУРОЧКА

Она в действительности была дурочка. Не в плане умственного развития, здесь все обстояло гораздо сложнее. Она была дурочка в старинном смысле этого вроде бы оскорбляющего слова. Дурочка – значит сиротка-простолюдинка, не слишком нужная даже ближайшей родне, лишний рот и кусок хлеба. Хотя в случае Ксюши – Ксении Марковны Бережковой, если сверятся по метрике – паспорта у нее отродясь не имелось, родня ее казалась далекой от бедности. И кое в чем влиятельной.

Родной ее дядя, – об имени, отчестве и фамилии данного героя история, которая болезни, скромно умалчивает, – служил, согласно официальной информации, в одиозном для советских времен учреждении. Кажется, второе управление комитета безопасности, занимался чем-то жутко секретным или выдаваемым за таковое. Показательно шел по карьерным ступеням наверх. Племянницу, осиротевшую лет этак десяти от роду, он вроде бы принял на свое попечение, находясь на служебной лестнице между под– и полковничьим чином. Все бы ничего. Его под-полковничиха не протестовала. Напротив, поначалу обрадовалась, своих детей у государственной четы не имелось. Сытый пайковый достаток, двухкомнатная квартира у метро в Сокольниках, не бог весть какая благодать, но в перспективе маячил выгодный кооператив. А что? Щит и меч тоже держат в руках люди из плоти и крови, им тоже надо где-то жить, и лучше в приличных условиях. Вряд ли они были рвачами, не тот уровень и не та структура, но и от бытовых перегибов счастливого социализма старались держаться в стороне. Положение им позволяло. Усредненное счастье на благо родины, наверное, было их девизом. И счастье то вышло бы более полным, если бы не ребенок-приемыш.

Поначалу положение не выглядело катастрофичным, наоборот, с надеждой поправимым. Тяжелый нервный стресс, утешительно сообщили дяде и тете без притворства желавшие как лучше невропатологи. Девочка пережила смерть обоих родителей – чудовищная нелепость, умерли именно в один райский летний день, в рейсовый троллейбус врезалась цистерна с бензином, живой факел, и мало кому удалось спастись. Уж конечно, в их числе не оказалось семейной пары рядовых скромных конструкторов: что-то связанное с автоматическими регистрирующими системами докомпьютерной эры. Ехали на «птичку», на остатки отпускных грошей приобрести своей дочурке выбракованного щенка спаниеля. Уже тогда маленькая Ксюша отличалась повышенной психологической неустойчивостью, и вот посоветовали для обретения душевного равновесия… Приехали.

Она даже очень многое помнила из своего позднего детства. Как шили школьную форму у хорошей портнихи, как тетя ходила к учителям с подарками, потом ожидание врачебного приема в закрытой ведомственной поликлинике, одно, другое, превратившееся в бесконечную цепь, незлые врачи, цокающие в растерянности языками. Еще поездки на море, но чаще в санаторно-курортные лечебницы. Ее брали с собой и тогда, когда приемные родители отправлялись в дома отдыха для «взрослых». Для достаточно среднего и умеренно высшего командного состава. Особенно отложились в ее довольно избирательной памяти тетушкины инструкции, доброжелательные и в то же время категорично строгие. С детьми отдыхать было не вполне законно, но обычно закрывали глаза, как правило, какая-нибудь медсестра содержала нечто, вроде пансиона, брала на проживание нескольких ребятишек, с которыми погононосные родители не желали расставаться. Днем – пожалуйста, на территории, но питание и ночлег на стороне, не положено, это слово ТАМ, как нигде, понимали без оговорок.

Вежливо поздоровайся, если к тебе обращаются. Ни с кем не заговаривай первой. Спросят имя или фамилию, скажи. Но больше, БОЛЬШЕ о себе ничего! В крайнем случае «плохо помню» или узнаю у мамы. И непременно мне сообщи, кто из взрослых интересовался и чем. Степенные важные люди в штатском, глухие подкустовные разговоры, побаловаться насчет спиртного специально выезжали на природу с «экскурсией», в санаторных пределах ни-ни. Ее тоже взяли единственный раз, ничего неприличного, выпили и громко пели привычные застольные песни, дядя и тетя по праздникам затягивали под пару рюмок такие же. Однажды кто-то выдал двусмысленное или на грани дозволенного, дядя только покачала головой, и все. Как отрезало. Спортивные импортные костюмы и подтянутые фигуры, редко-редко у кого выпирал живот. А вот заведующий подчеркнуто был под крахмальным белым халатом при погонах, три крупные тусклые звезды, она уже знала – полковник. Шустрый, скорый на шутки, он как-то протянул Ксюше конфету, обыкновенная тянучка, но родные восприняли соответственно, как разрешение. На следующий день Ксюшу допустили «из-под полы» на процедуры: брать ванны и кислородные коктейли. Здесь все было со значением, и ничего просто так.

Она хорошо запомнила происшествие, показавшееся ей забавным. Ей было лет двенадцать, и дело было в Ессентуках. Закрытый санаторий, с собственным парком и символичной в здешних местах каменной птицей-орлом, хищно выбросившей параллельно земле два острых крыла, будто грузовой лайнер, с усилием готовящий посадку. Грозная кавказская птица нравилась Ксюше больше всего, но в память запала все-таки не она.

В санатории КГБ «Ессентуки», так он и назывался, скромно и призрачно, как и сам город, имелся, в придачу к прочим разнообразным удобствам, оборудованный по последнему слову техники зал-кинотеатр. Именно, потому, что по последнему слову техники, не требовавшей около постоянного присутствия штатного киномеханика. Демонстрировавшиеся ежевечерние ленты – все больше черно-белые копии лимитированных к показу или попросту ввезенных контрабандой зарубежных фильмов, некоторые без перевода с субтитрами. Отчего-то ей запомнились два: «Швед, пропавший без вести», средней руки нарядный западный боевик, и оскароносная, без сокращений версия «Тутси». Последняя, не потому, что комедия, а оттого, что как раз тогда и случилось это показательное в своем роде происшествие. Механик напрочь позабыл выключить свет. Позабыл и ушел. И полный зал державу хранящего народа также стойко три часа хранил абсолютное молчание. Ни шепотка недовольства, ни ерзания задов по обитым плюшем креслам, ни естественной попытки покинуть кинотеатр и разобраться с непорядком – будто ряды манекенов в празднично освещенной витрине. Ксюша сидела рядом с теткой, молча и примерно, как все. Смотрела на экран, едва разбирая сюжетное движение – видно было плохо, а под конец и вовсе заснула. Затем пошли финальные титры, дрессированные зрители стали расходится, также равнодушно и без комментариев, как до этого присутствовали на испорченном киносеансе.

Уже после, когда провожали Ксюшу на дом к старшей медицинской сестре из физиотерапии, в тот приезд исполнявшей роль хозяйки детского пансиона, тетя вполголоса спросила:

– И что ты думаешь?

Дядя так же вполголоса ответил:

– Какая-нибудь проверка, – и отстранено пожал плечами. Дескать, обычная вещь.

На следующий день механика уволили. За пьянство. Кто-то кому-то сказал в столовой, коротко и между прочим. Дядя лапидарно бесчувственной фразой подтвердил:

– Сам дурак. Бывает, – на этом инцидент оказался исчерпан. Но Ксюша хорошо запомнила случившееся.

Настоящие проблемы начались через год, когда у самой Ксюши начался подростковый, переходный период. Она стала часто плакать и вскакивать по ночам, днем ее тоже мучили кошмары, содержание которых толком она не могла пересказать, успеваемость в школе упала настолько, что остро встал вопрос о переводе в специальное заведение для отсталых. Но отсталой Ксюша не была, она просто не имела времени учиться, и пыталась о том сказать, но не находила никакого понимания. Ей приходилось дни и ночи напролет бороться с призраками. Пока, наконец, новомодный и не совсем еще равнодушный психолог-аналитик – не без труда пробились на прием и за деньги, – не догадался расспросить как можно подробнее самого ребенка, прежде чем назначать никчемные анализы и пичкать девочку успокоительным. Оказалась, Ксюша до полусмерти боялась зеркал, и вообще любого собственного живого отражения в любой гладкой поверхности. Фотографии в счет не шли, к ним она относилась спокойно, даже перебирая карточки погибших родителей. Значит, дело было далеко не в перенесенной психологической травме. От описаний деталей своих страхов Ксюша отказалась наотрез, здесь новомодному лекарю не удалось сыскать к ней подхода. Но всякий раз, когда он нарочно подстраивал ей неожиданную встречу с зеркальным отображением, Ксюша жмурилась изо всех сил, словно пыталась запечатать веки апокалипсическими семью печатями. Аналитик ею заинтересовался не в шутку, бился с упрямицей около года, но и он, в конце концов, признал неудачу, итогом стал неутешительный и страшный диагноз – подростковая шизофрения. Прогноз тоже представлял мало хорошего: бред преследования с возможностью агрессии, навязчивые галлюцинации – в частности слуховые, хотя Ксюша никогда не слышала никаких голосов, повелевающих ей делать то или это, – затем перемежающиеся состояния эмоциональной отрешенности от реальности, апатико-абулический синдром. Ничего похожего вовсе с ней не происходило, диагноз являл собой лишь врачебную роспись в полной беспомощности, но поставленное клеймо отныне определило всю ее дальнейшую жизнь.

Из школы Ксюшу забрали. Предпочли учение на дому. Тетя не была против и этого, она ушла с работы и сидела с племянницей, такой оборот событий устраивал и не казался в тягость. С одной стороны, душевная болезнь и неполноценность, зато с другой – можно нянчиться, сколько угодно. Девочка ведь спокойная, если только не… Если коротко, все отражающие поверхности в приемном доме отныне завешивались, будто бы при покойнике, а вскоре исчезли, кроме небольшого зеркальца в ванной комнате, без которого было не обойтись – тетя могла воспользоваться при нужде карманным, но вот дядя. Небритым в служебные часы лучше не показываться, да и не в служебные тоже. Его и так однажды спросил генеральственный шеф: чего это мол, с щетиной местами, хиппует или заночевал у любовницы?

А спустя еще пару лет в пределах под или полковничьей квартиры расхаживал уже настоящий призрак. Ксюша, чтобы стать еще менее доступной для одолевавших ее зеркальных кошмаров, поверх будничной одежды наряжалась во все белое с головы до пят – тетка сшила ей длинную батистовую хламиду на лето и такую же из фланели на зиму. На голову нечто, вроде фаты невесты, все это выглядело со стороны навязчивым монашеским бредом, но приемным ее родителям не мешало, секретные служители отечества привыкли мириться со многими ненормальностями бытия – куда там не вполне вменяемой, но доброй и ласковой девочке! Ксюше накупали привозных экзотических фруктов и шоколадных конфет, чем еще порадовать одинокого ребенка? Она любила собирать конструкторы и головоломки, дядя не без труда доставал для нее через сослуживцев заграничные паззлы с пейзажами и диснеевскими сюжетами, из сотен фрагментов, Ксюша возилась часами. Но более прочего ее радовало, когда дарили книжки. Читала она запоем, все подряд, словно искала в них ответ, почему бывают люди не похожие на других? Она и вправду искала. Но не могла найти, потому что книги в основном были не те. По понятным причинам. Дядя вполне мог позволить себе принести домой и самиздат, ознакомление с подобной литературой в его отделе даже приветствовалось. Но ему бы и в голову не пришло осквернить свое жилище «фрейдистской похабщиной» или «наркоманским бредом» погранично-передовых западных фантастов. Хотя, попадись ей в те годы, к примеру, блистательный «Валлис» Толстяка Лошадника, позднее признанным знаменем визионеров, возможно, многие Ксюшины проблемы получили бы облегчение в своем решении еще до прибытия в стационар № 3,14… в периоде.

Сколько бы продолжались игры в семейную идиллию, неизвестно, если бы не вмешалась проруха-судьба. Дядя под– или полковник внезапно и стремительно покатился в гору, словно подброшенный удачливой ногой футболиста упругий победный мяч. Направление его полета звучало в те ушедшие советские годы как ведьмовское заклинание потусторонних сил благоденствия. Загранкомандировка. Долгосрочная, в страну, насквозь гнилую от прагматического беспредела капитализма, где согласно проверенным внутриведомственным слухам пару некондиционных джинсовых штанов «левайс» реально было приобрести за три доллара. В одночасье кривобокая тыква превратилась в роскошную карету, а запечная крыса в кучера, чей лакейский камзол расшит галунами. Но вот что было делать с милой Золушкой, на которую в этот раз волшебство не распространялось?

Тетя вздыхала, и дядя вздыхал тоже. Долг перед сироткой значил для супругов многое, однако, долг перед отечеством значил куда больше. И ведь нельзя, ни в коем случае нельзя взять с собой Ксюшу. Открытый дом при посольстве, советник атташе по культуре, приемы и светские обязанности, и рядом призрак в белом покрывале. Да ее не выпустят, ни в коем случае, бедняжке не положен загранпаспорт, она недееспособна, о разрешении на выезд вместе с приемными родителями и говорить не приходилось. Другие родственники, да где их взять? Глухая бабка в деревеньке под Переславлем-Залесским, и племяш – надирающийся до видений колхозный плотник, вот и вся теткина родня, а у дяди-полуполковника единственная сестра, Ксюшина мама, давно на Востряковском кладбище.

В управлении им подсказали, поезжайте себе спокойненько и не тревожьтесь, есть куда устроить, место неплохое. В обычную больницу упаси боже, вам ли не знать, что там творится. А вот для особых случаев! Дядя навел справки подробнее. Приличное заведение, и чем черт не шутит, вдруг Ксюше помогут. Главврач вполне компетентный, примерно-семейный человек, условия на уровне, контингент не буйный, и вообще принимают только по спецсопровождению, не кого попало с улицы. В любое время, когда пожелаете, можно забрать обратно. Повздыхали еще и согласились, как будто у них был выбор! Так считали и свято в это верили. Подневольные духом, отлично отлаженные инструменты, они, наверное, и слова этого не понимали, в его естественном значении.

Тетка привезла едва шестнадцатилетнюю Ксюшу сама, не по правилам, но разрешили. В подарок Ольге Лазаревне французские духи и щедрый отрез японского шифона. Временно, временно, ты, деточка, не скучай, это для твоей же пользы. Тетка всплакнула, искренне, все же успела привязаться накрепко – даже и к животным бывает, а тут человек. Оформили бумаги, спасибо вам и до свидания. С той поры больше никого из Ксюшиных родственников в стационаре не видели, да и не слыхали о них более – ни ответа, ни привета. Или сгинули на полях идеологических сражений, или передумали возвращаться, мало ли как бывает? А может, вернулись, в другой стране и в другое время Ксюша стала им уже не нужна.

В стационаре Ксюша в самом деле почувствовала себя лучше. Приступы панического ужаса постепенно сошли на нет, она по-прежнему не переносила зеркальных отражений, но как-то осмысленно относясь к своему психическому повреждению. Не шарахалась, не кричала, но обходила стороной, скорее как страдающий избыточным весом, решительно воздерживающийся от мучного, чем приговоренный, бегущий от виселицы. В стационаре ее любили. Послушная, угловато-неловкая, ей нравилось помогать с уборкой, будто бы место ее насильственного содержания за семнадцать долгих лет и впрямь сделалось родным домом. Черноволосая, черноглазая – глубокие тени и длинные, печальные ресницы, – похожая на пленную турчанку, она была бы весьма хороша собой, если бы не легкая асимметрия лица. Отсутствие гармонии в чертах не делало Зеркальную Ксюшу безобразной, но и привлекательного оставалось мало. Зато ласковой услужливости во взгляде, точно в противовес природному изъяну, было не занимать. Ольга Лазаревна в ней души не чаяла, в самые первые годы даже балахоны шила, но Ксюша по неизвестной причине скоро отказалась от своего привычного наряда. Словно не видела больше нужды в маскировке, или призраки оставили ее в покое.

Но был один момент. Я вспомнил с большим опозданием, и вспомнил его исключительно из-за той, в чем-то роковой и поворотной ночи, когда пришли за Феноменом. Однажды к слову, без заднего умысла, а так, будто бы в порыве усталой откровенности Мао сказал мне. Сказал один на один, я просто случайно оказался рядом по несущественному вопросу, главный просматривал и подписывал в очередной раз истории болезней, рутинная скучная работа, он закрыл и отложил в сторону папку Ксюши Бережковой. Отложил и сказал: