Текст книги "Инна Чурикова. Судьба и тема"

Беседа третья

Алла Гербер:

– А какое первое впечатление было от встречи с Глебом?

Инна Чурикова:

– Геннадий Александрович Беглов, второй режиссер Глеба, принес мне сценарий… «Святая душа» он тогда назывался. Спрашиваю: «Молодой хоть режиссер?» Говорит: «Молодой, молодой». А вошел совсем не очень молодой. Это первое впечатление. А потом, когда начались пробы и мы стали работать, я слушала его и думала: боже мой, какой он умный! Мне показалось, что очень близкий. Когда мы с ним вдвоем сидели, и он мне говорил о Тане Теткиной… А я ему – о своей бабушке Акулине Васильевне, о ее плавной походке, о том, как она никогда никуда не спешила, и мне показалось, что Таня Теткина тоже никогда не спешила… И то, что она не спешила, – это была уже бабушкина индивидуальность. Она такая у меня была замечательная бабушка… Вот тогда потихоньку и втюрилась.

– А Глеб был женат?

– Конечно! И он тоже… Мы с ним часто по телефону разговаривали, вернее, молчали, могли по полчаса молчать… Он молчит, и я молчу.

– Что, совсем не прерывая молчания?

– Да! Держим трубки и молчим. Очень сильное чувство было.

– Как по-вашему, оно сохранилось?

– Если бы я сказала, что оно ушло, была бы не права. Мы уже, как у Шагала, – одно дерево. Я себе напоминаю Соню Милькину, которая была женой и ассистентом режиссера Миши Швейцера, – они были сросшиеся. Так и мы – одно тело, две головы. Хоть и конфликтуем, и то, и се…

– И никогда не было желания уйти?

– От Глеба?! (пауза) Нет, никогда! Были ситуации сложные. Были. Когда я… Я не хотела уйти, но очень сильно переживала. Так сильно, что просто сил никаких не было.

– Но это вы преодолели. Вы оба это преодолели.

– Да, потому что есть нечто другое… Что-то другое. И потом, я увлекающийся человек, очень, но все равно я даже не могу представить себе жизнь с кем-нибудь, без Глеба. Не могу. Не могу!

Я вам должна сказать, кто мне был близок. Вот мне очень нравился Петр Ефимович Тодоровский. Очень нравился. Не потому, что он мне нравился как мужчина… Совсем по-другому. Сколько мы с ним хохотали!!! Он был демократичен! Он был необыкновенный! Он был режиссер и не режиссер. Он чудо-юдо. Помню, мы шли по Одессе… У меня были две разных Одессы. Одна – Говорухина, который меня туда привез, а другая Одесса – Тодоровского. Вот, помню, я шла по какому-то волшебному городу. После того как мы там озвучивали «Военно-полевой роман», идем и на весь город хохочем! Мира, жена его, впереди с кем-то, а я с ним. Хохочем! Мне показалось, что Мире это было даже не очень приятно. Но мы все равно хохотали.

Как же с ним было хорошо! Просто было. И работать тоже было легко. Была там одна сцена с Колей Бурляевым, я и говорю: «Петр Ефимович, можно, я расскажу ему свой сон, который мне приснился про Глеба?» – «Какой сон?» – «Да вот, я ехала в метро, а Глеб остался за дверьми, и я… Я не могла его вернуть». Это был сон – ужас. Я не могу его забыть. Я этот сон потом в картине рассказывала. Глеб тоже очень любит импровизацию. Так вот, Петр Ефимович – очень родной человек… Ну, свой человек, понимаете?

– Знаете, я удивилась, когда не увидела вас на похоронах Тодоровского…

– Так я была в другом городе! Я бы, конечно, пошла, но уезжала в это время в Челябинск. Но с утра в тот день говорила о Петре Ефимовиче, где только возможно было.

– Не так много народу было…

– Это не потому, что… Вы видите, какая жизнь ужасная. Но 25 июля Эмма и Эльдар Рязановы проводят вечер памяти Петра Ефимовича. Я обязательно буду говорить о нем, он чудный был, уникальный.

– Действительно, излучающий свет.

– А сколько мы песен вместе пели! Он же там еще, на Икше, был, и мы у них в маленькой двухкомнатной квартирке собирались… Он играл на гитаре, Мира пела, а мы подпевали. Таких, как он, больше нет.

– Мы с вами уже сегодня говорили, что людей такой породы, такой культуры, такого обаяния, такой чистоты – их действительно очень мало. Я об этом много думала: страшная советская страна, страшный режим, а сколько он породил фантастически интересных людей. Не он, конечно. А именно вопреки ему, несмотря ни на что… Эти ребята, которые вернулись после войны, – Тодоровский, Егоров, Ростоцкий, Чухрай, Булат Окуджава…

– А я с Чухраем летала в Аргентину. Вы себе представить не можете, я в него влюбилась! Я поняла, что он тоже очень родной мне человек. Добрый, умный, с юмором. Ироничный. Пока мы летели восемь часов, я в него успела влюбиться. Паша Чухрай тоже очень хороший, в папу.

– Инночка, вот вы сказали «папа», а я подумала о вашем папе – мы никогда о нем не говорили. Они с мамой не жили уже?

– Он ушел от нас совсем молодым к какой-то Раисе Петровне и уехал в Алма-Ату. Там и женился. Я маленькая была, когда они разошлись.

– А вы его помните?

– Конечно. Я помню, как он приехал ко мне из этой Алма-Аты. Мы с Глебом жили тогда в маленькой комнатке. Он приехал туда. Я до этого лет двадцать не произносила слова «папа». Это было так странно – папа. На мне было веселенькое штапельное платье. Оно мне нравилось. А когда мы сели за стол, он помолчал, а потом говорит: «Ин, что ж ты так одета неброско?» Я говорю: «А разве тебе не нравится, папа?» А он: «Ну, что-нибудь из шелка бы. Из атласа». А я: «Сейчас это как-то все носят».

Потом сидели, выпивали. И он нам с Глебом рассказывал, как где-то там видел, как шло верблюжье стадо, не стадо, конечно, а вот это, когда верблюд за верблюдом…

– Караван…

– Ну да, караван. А у него что-то вроде гранаты было, и он ее бросил. Бросил сзади, попугать. Рассказывает и смехом заливается: «Ой, дочка, если б ты видела, как они побежали!» Говорил он все это, пытаясь нам понравиться. Так мне казалось.

– А кто он был по профессии?

– Вообще-то агроном. Работал сначала в Тимирязевской академии. Я когда маленькая была, в детском саду еще, всегда папу ждала. У него было длинное кожаное пальто, такое обтертое, коричневое, – это я помню. Я ждала папу, бежала на дорогу к электричке. Я знала, какой электричкой он приедет с работы. И бежала во всю мочь, спотыкалась: «Папа, папа! Вкусненькое что-нибудь привез?» И он забирался в карманы, долго искал (а у него весь карман был в табаке) и доставал мне урючину, всю в табаке, и говорил: «Вот тебе, дочка!» И я эту урючину очищаю от табака и, счастливая, говорю: «Спасибо, пап!»

– А сколько вам было лет?

– Малюсенькая была…

– Ну, вот однажды он на Ленинском появился, и все?

– Нет, еще появился. Я помню, пришел, а я сильно кашляла. Он говорит: «Дочка, пойду в аптеку, куплю тебе лекарство». Он пошел к двери, а я смотрю на него и вижу его затылок. Такое острое чувство… При всех этих глупых разговорах о верблюдах… Сами понимаете – папа. Я маму свою, Елизавету Захаровну, обожала. А папа… Вот ушел. И больше не вернулся.

Беседа четвертая

Алла Гербер:

– Инночка… вот у вас скоро юбилей…

Инна Чурикова:

– Я эти юбилеи боюсь. Слово «юбилей» не люблю. Ты же не знаешь, что с тобой будет на следующий год.

– Я всю жизнь говорю: большое спасибо родителям, что я родилась.

– Правда? И я так говорю родителям и Богу.

– Мне нравится это занятие – жить.

– И мне нравится. Просто нравится – и все тут. Вот еще бы голова прошла, так совсем хорошо. Хотя меня много огорчает.

– Сейчас пройдет, после таблетки надо минут пятнадцать-двадцать.

– Я вижу, как народ становится агрессивным, самолеты падают, машины давят друг друга… Причем та «машина права», в которой сидит депутат. А те врачи, которые ехали в другой, – они виновны. Почему так получается все время? Почему камеры, которые видели, перестают видеть? Почему неправые – правы, а правые – не правы? Меня это огорчает. Меня это очень огорчает.

– Чем, по-вашему, все это кончится?

– Не знаю. Я играю Аквитанскую львицу, да? Это женщина, в которой демоны борются с ангелами. И ангелы побеждают, мать побеждает… Благодаря Глебу. Благодаря Глебу там побеждает любовь!

– Инночка, а что сейчас, чего бы вам хотелось больше всего?

– Сейчас? Сейчас хочется мне отдохнуть, во-первых, и я не хочу спешить – во-вторых. Я хочу, чтобы эти две работы, «Аквитанская львица» и «Ложь во спасение», которые Глеб мне подарил (я ему признательна очень!), были надолго. Захаров говорит, что нет для меня пьесы. Раньше так не было. Марк Анатольевич подарил мне прекрасные спектакли, жаль, что это было давно. Помните «Три девушки в голубом»…

– Хорошо помню! Или «Оптимистическая трагедия». Про «Тиля» я уже не говорю.

– Три роли в одном спектакле сыграла. Три!

– Или – «Иванов». Вы в нем – Сарра. Господи, это забыть невозможно. Инна, это одна из ваших самых блистательных ролей, поверьте мне. Вот тут вы великая актриса. Нет, вы везде замечательная, но тогда, когда я смотрела Сарру, я поняла: вы должны играть все, весь классический репертуар.

– Если уж говорить откровенно, когда репетировали Сарру, Захаров предлагал Кате Васильевой ее играть. Это мне сказала Катя. Я когда от нее это услышала – мы в поезде ехали вместе, – у меня так сильно испортилось настроение! Значит он, репетируя со мной, не верил в меня.

– И ведь «Иванов» был уже после «Тиля». Когда уже все было ясно. Нет, извините, по-моему, даже тогда, когда Андрей Тарковский сделал «Гамлет», где вы были Офелией.

– Нет, «Гамлет» Тарковского был после Иванова, но Андрей приходил к нам на репетиции.

– А записан этот спектакль Андрея Тарковского?

– Нет, ни его, ни Глеба.

– От «Гамлета» Панфилова хоть куски остались. Я видела.

– Кусочки какие-то, кто-то снимал, а целиком не записан. Небрежно, свет плохой. Нет хорошей записи.

– Ни одной хорошей?

– Не-а.

– Инночка, я еще хотела спросить: с Глебом вам всегда лучше работать, чем с кем бы то ни было, или это не так, это наше такое преувеличение, ваших с Глебом поклонников? Хотя я видела много ваших работ без Глеба и считаю, что они замечательные. Интересно, как для вас?

– Почему мне с ним интересно, хотя трудности всякие существуют…

– Почему? И какие трудности?

– Потому что он, во-первых, концептуален; пока он не доберется до своего мучительного сердечного волнения, он не может историю делать. Ведь он взял эту «Аквитанскую львицу», то есть пьесу «Лев зимой». Пьеса замечательная, она волнует, но она широкая, как озеро: куда-то плывешь – и туда, и сюда, в любую сторону… Она такая… многопоточная, длинная и о чем? Ведь мы же видели прекрасный фильм с Питером О'Туллом, Кэтрин Хепберн – гениальные люди. Мы видели этот фильм, но о чем он? И Глеб, понимая, что с ним я, делает спектакль об Аквитанской львице, о которой никто никогда не говорил как о матери. О том, как при всех ее демонах – она была увлечена мужчинами, менестрелями, искусством, войнами… Ну, просто была невероятная женщина. При этом она была красавица. Мужики просто теряли самообладание, когда видели ее. И у Генриха это были самые лучшие, удачливые годы, когда они любили друг друга. Победные годы. Но… При всех своих безумных страстях она, прежде всего, была мать. И эта тема – Глеба, он в ней это увидел. В пьесе напрямую это не написано. Но для Глеба тема матери всегда была очень важна. И здесь именно это чувство для нее самое сильное. Именно оно побеждает ее безумные страсти. Глеб это сделал. Это его история, он работал над текстом скрупулезно. Никита (Михалков), когда посмотрел наш спектакль, сказал Глебу: «Твоя работа. Это видно». Он и сейчас что-то хочет выбросить, что-то добавить.

– Он все еще корректирует спектакль?

– Глеб? Все время! Все время придумывает, придумывает. Он приходит на каждый спектакль, работает с актерами – у нас все стали работать гениально, правда? И Дима Певцов, и молодые ребята… Марк Анатольевич… ну, пятнадцать спектаклей посмотрит, потом приходит – как праздник для нас. А Эфрос, мне рассказывали, всегда стоял за кулисами, спектакль слушал. Не смотрел, а слушал.

– Но в какой-то момент Эфрос потерял слух. Это Анатолий Васильев сказал.

– А Толя Васильев-то сейчас что делает? Он не потерял слух?

– По-моему, не потерял. Что-то он делает, какие-то экспериментальные этюды. Школа у него, мастер-класс.

– Да, школа, он стал пророком, учителем.

– Да, учителем… «Пред именем твоим позволь смиренно преклонить колено».

– Но, Аллочка, я вам должна сказать, что моя встреча с Толей Васильевым…

– А ведь вы его актриса.

– Может быть. А может, и нет.

– Мне кажется, да.

– Потому что я вот с ним тогда встретилась, встреча закончилась… сотрясением мозга. Судьба! Я ехала к нему на репетицию. Увидела Михаила Абрамовича Швейцера, который никак не мог найти машину. Мы остановились, такси я взяла, и повезли его на «Мосфильм». Водитель узнал меня, как-то так оробел и «втюрился» в другую машину.

– Так закончилась ваша встреча с Анатолием Васильевым?

– Да, она закончилась. Потому что я слегла в больницу, и в то время Анатолий Васильевич Эфрос предложил мне Гедду Габлер играть, но ничего не случилось.

– И что, так и не было Гедды Габлер?

– Нет, не было. Он меня, Анатолий Васильевич, приглашал на Таню Арбузова. Я пришла к нему на телевидение… пробоваться.

– Почему на телевидение?

– Он на телевидении снимал эту картину, «Таня». Ну, помните?

– Да, вспомнила.

– Там Гафт был и Оля Яковлева. А он меня приглашал. Мне так хотелось с ним поработать. У него такие ласковые глаза, умные, всепонимающие… Я его обожала, ну, как режиссера. Пожалуй, я его актриса, а не Васильева…

– Но Гедду Габлер сыграть вам необходимо! Это ваша роль.

– Да, это было бы здорово. И я, больная, после сотрясения у меня потолок мешался с полом, пыталась читать Гедду Габлер… Как мне хотелось!

– Ну, еще бы!

– А на героя он Олега Янковского хотел взять. И Марк Анатольевич пригласил Эфроса в театр… Марк Анатольевич был силен и молод, он азартен был.

– А все-таки в театре вы сыграли мало. Очень мало.

Беседа пятая

Алла Гербер:

– Инночка, за эти годы какая роль с Глебом (или без Глеба) была для вас самой интересной?

Инна Чурикова:

– Все – «самые»! Но, наверное, больше всех – мать в фильме Глеба «Мать».

– Я смотрю, эта тема, тема матери, волнует вас и Глеба больше всего.

– Но ведь это Глеб придумал, что фильм не о революции, а о матери. Нет, не так – о материнской бескорыстной, безбрежной любви. Ее гибель – это словно предтеча всего того, ради чего шел на каторгу ее сын Павел.

– Я смотрела фильм на премьере в Доме кино. Рядом со мной сидел неведомый мне иностранец. И когда фильм закончился, он, кажется, громче всех кричал: «Браво!» Повернулся ко мне и спрашивает: «Кто, кто эта актриса?!» Я ему отвечаю на своем плохом английском, что это наша великая актриса Инна Чурикова, суперзвезда и так далее, и так далее… И он говорит, нет, прямо-таки кричит: «Что?! А мы в Америке ее не знаем!» Мне казалось, что после этого он уедет в свою Америку, и Америка просто взорвется и будет вас бесконечно приглашать. Кстати, вот вопрос: вам хоть раз предлагали?

– Я в Венгрии снималась (Дюри Хинч – режиссер) в главной роли, посмотрела, как он сделал, и расстроилась. Я очень хотела, чтобы меня озвучивала актриса Марика Теречек, и она меня озвучила. А потом я посмотрела серию и перепугалась, потому что у Марики Теречек был прокуренный, низкий голос. Голос пожилой женщины.

– Это она девочку дублировала?

– Девочку… таким вот своим голосом. И исчезла абсолютно вся атмосфера… Как это может быть? Голос все испортил.

– Она не шла у нас?

– У нас, нет, мне кажется, не шла.

– В фильме Глеба «Романовы. Венценосная семья» вы озвучивали английскую актрису, которая играла императрицу, и своим голосом во многом помогли фильму.

– Там я озвучивала ее…

– Голосом?

– Голосом, да.

– Вы очень переживали, что не играли императрицу?

– Нет. А почему?

– Вы бы замечательно сыграли, это была бы другая картина. Это была бы картина об императрице, как всегда у вас.

– Нет, я не переживала. Тогда надо было обязательно, чтобы играла английская актриса – требование спонсора – Линда Белингхэм. Никто у нас ее не знал. Кто пойдет у нас на Линду Белингхэм? Хотя мне она очень нравилась. И фильм был замечательный. Но там его не показывали.

– Фильма у нас фактически тоже не было? И премьеры, по-моему, не было.

– Нет. Вот Юрий Арабов, он безумно любит этот фильм, и Никитка тоже. Он нам рассказывал, что зашел, чтобы быстро уйти. Он спешил, но остался. А в те годы не было кино. Возникали какие-то мальчики, на время всходили, потом куда-то пропадали. Конечно, были и очень хорошие режиссеры.

– Да, время было безумное. Ушло одно, да так и не наступило другое. О том времени, о девяностых, Сашка…

– Ваш сын?

– Ну, да, Зельдович, снял фильм «Москва».

– Да, «Москва». Замечательная картина. О девяностых больше такой не было. Она занимает абсолютно свою нишу. Мы посмотрели недавно с Глебом, показывали по какому-то каналу. Как будто сейчас снята.

– Но картину «опустили», не захотели понять, о чем она.

– Ну, вот, пожалуйста, вот она судьба. Как это все пережить? Как Глебу пережить то, что не было премьеры «В круге первом»…

– Премьеры не было. Я, конечно, видела. Шоковое впечатление. А ваши два эпизода – встречи с мужем в «Золотой клетке»?!! Я и говорить о них спокойно не могу, а когда смотрела – рыдала.

– Да, что-то там получилось…

– И все-таки из ролей что для вас было событием? Куском жизни, заполненным этой ролью? Кстати, после нашей книжки была Гертруда в спектакле Глеба «Гамлет».

– У нас есть материал, правда, без звука. Нет, там даже со звуком.

– А полной записи нет у вас?

– Полной нет. Есть куски. Боже мой! Сцена с Гамлетом (Янковским), по-моему, незабываемая! Какой был спектакль! А этот Саша из «Московского комсомольца» какую-то бредовую статью написал. Обидно! И Крымова. Ну, не знаю, что и сказать. Спектакль-то был новаторский, грандиозный был спектакль.

– Единственное, что я в нем не приняла… Я очень люблю Янковского, считаю его выдающимся актером, но… Вот если был бы молодой Дима Певцов, да?

– Мы начинали эту историю с Сережей Колтаковым, который играл моего сына у Глеба в «Валентине». Он был бы фантастическим. С этим нервом своим сумасшедшим.

– А нельзя было его взять?

– Да в армию его забрили.

– А где он вообще? Куда он делся? Совершенно пропал. Такой актер замечательный.

– Он где-то за городом.

– Он же играл у Вадима Абдрашитова в фильме «Армавир».

– Все, исчез. Вот и с Мишей мы разошлись, с Кононовым. Я так болею, что мы не проявили… Куда-то в деревню он убежал…

– Да, знаю. Кононова Мишу очень жалко.

– Но его Глеб снимал в «В круге первом», и он там талантлив был, безумно талантлив. У него такие интонации… Как он говорил!

– Но какой финал…

– А какой финал?

– Ну как, он же прямо пропадал в конце.

– Как пропадал?

– В своей жизни был одинок совершенно, все его забросили. Не видели, даже фильм был по ТВ об этом?

– Нет, Глеб был с ним. В больницу его отправлял. Он же его снимал, перед смертью снимал. Думаю, этим он продлил его жизнь.

– Но почему-то было сказано, что он был одинок, что все его бросили.

– Ой, слушайте еще этих… Они очень любят про Гундареву поговорить, что она не хотела ребенка, или хотела ребенка, или не могла родить ребенка, и показывали ее, измученную страданиями. Они это очень любят. Ужас, я ненавижу их. Ненавижу!

– Желтая пресса, что с них возьмешь…

– Колю больного, я помню, показывали. Зачем это?

– Инна, а вот из того, что было сыграно не у Глеба, – насколько это сложнее?

– Я же в «Идиоте» снималась.

– Ну, вот вы в «Идиоте» снимались, кстати, замечательная была роль генеральши Епанчиной.

– Когда он мне позвонил, Владимир Бортко, я, конечно, была очень признательна. Просто очень признательна. Но потом, когда посмотрела первый материал, расстроилась.

– Почему?

– Потому что мне показалось, что меня очень плохо сняли, что я старая… И я ему сказала: «Владимир Владимирович, что же вы так не любите актрис? Ну, почему не поставить нормально свет?» Я же помню, как Леня наш Калашников, как он выстраивал, как делал свет, не только на меня, – на всех. Он там что-то высчитывал, вычислял, какие-то циферки, циферки примерял, сверял. А тут такой дежурный свет… Бортко был поражен. Он, наверное, подумал, что я капризная артистка. А потом я подумала, а что это я так придираюсь к Владимиру Владимировичу. Я ведь по роли мать трех взрослых дочерей, которых надо удачно выдать замуж. Мне стало неловко за себя – я ведь была влюблена в эту роль… Когда у меня эта встреча с Мышкиным – нервная безумно – произошла, то мне показалось, что не так уж и плохо был снят мой внешний вид. Я была влюблена в эту роль!!! В эту генеральшу! Более того, я поняла, что она его, князя Мышкина, полюбила. Причем ее чувство было такое сильное, умноженное на характер, конечно. Мне на съемках открылось, что она была всевидящая. То есть у нее были такие моменты, когда она, как Ванга, все видит! Но, конечно, самая любимая роль – Аквитанская львица. Помните, как она говорит: «Какой бы я была дурой, если бы не любила тебя! Какой бы я была дурой!» Это ее любовь! Ее битва за него! И за семью.

– И она ее выиграла!

– Выиграла! Это придумал Глеб. И эта песня, которую они поют, и этот танец, который после колоссальной беды они танцуют, – это как время для меня. То время! Генрих умер вскоре после этого.

– Молодой еще? Она надолго его пережила?

– Восемьдесят шесть ей было. Она живучая была.

– Как страшно это слышать.

– В то время, Аллочка, в сорок были уже старухи. Моя мама просто бегала в свои восемьдесят. Она в девяносто два ездила на работу в Ботанический.

– В общем, итоги подводить рано, не так ли?

– Не знаю. Итоги по профессии – не знаю. И вообще, что такое итоги? Вы понимаете, какая история. Вот режиссеры – они чувствуют, должны чувствовать такую ответственность перед актерами… Или не чувствуют?

– Это, извините, смотря какие режиссеры…

– Или они просто ставят, чтобы поставить, или открыть свой талант, или скрыть свою бездарность.

– Анатолий Эфрос или Питер Брук, я думаю, они как раз чувствовали…

– Или Глеб. Я его тоже к ним причисляю…

– Инночка, на протяжении нашего долгого разговора я не задала вам один очень важный вопрос. Судьбой своего сына вы довольны?

– Не очень. Нет. Недовольна.

– Считаете ли вы, как мать, как актриса, сыгравшая в «Матери» Горького и «Аквитанскую львицу», что наши дети нуждаются в том, чтобы мы им как-то…

– Помогали… Мне очень хочется ему помочь, но в этой ситуации я не знаю, каким образом. Я очень хочу, чтобы он снял фильм. У него уже сценарий есть. Но должна быть еще и маниакальная страсть к этому, ну, как у Тарковского, Климова, Глеба…

– А у него нет?

– Не знаю. Ему нужна поддержка в этом трудном, жестоком и несправедливом мире нашего кино.

– Ну, может быть, тогда и не надо. Может быть, это приведет только к худшему.

– Я не знаю. Более того, он ищет себя и сейчас занимается своим делом. Может быть, оно выйдет, потому что он человек общественный. Он любит соединять. Он любит устраивать праздники. Он очень талантлив! Он талантливо понимает жизнь. И все-таки мне так хочется, чтобы он снял свое кино.

– А если потом наступит разочарование в самом себе?

– Надо пробовать! Надо рисковать!