Текст книги "Конец света, моя любовь"

Я любила Вилли и запомнила его навсегда. Я скучала по нему, когда мы уже перебрались в город, а он обещал через неделю отправиться вслед за мной, начать обустраиваться, искать работу, и не приехал. Прошла еще пара недель – от Вилли не было никаких вестей. В самом конце октября дедушка в последний раз взял меня на дачу. Моя подруга тоже поехала, и мы сразу отправились искать Вилли. Мне было страшно. Около его дома мы встретили его мать, и она сказала: «Не знаю, где он». Мы пошли искать его по поселку, дошли до Блюдечка – маленького глубокого озера, которое окружают лес и лысая гора. Всюду было безлюдно, листья желтели, я смотрела на озеро, верхушки сосен и понимала о мире нечто непоправимое.

На пути с озера нас нагнал пьяный Вилли. Когда мы приходили к нему домой, он был там, спал пьяным сном, и его мать не решилась нам сказать, что он снова запил. Он бухнулся передо мной на колени. Говорил, что сорвался, завтра же завяжет и все будет так, как мы с ним мечтали. Я простила его. Мы пошли жечь костер на участке. В октябре в наших местах в небе хорошо виден Млечный Путь. Мы стояли под звездами, зябко ежились, греясь у костра, в последний раз обнимались и в последний раз говорили о том, что объединяло наши сердца: о любви к звездам и осени, об октябрьской тишине, о мечтах пойти в лодочный поход по Вуоксе.

На следующий день я уехала в город, и Вилли исчез из моей жизни. Позднее он говорил мне: «Я решил тогда, что не хочу ломать тебе жизнь». Я медленно привыкала жить без него. Медленно понимала, что так лучше. Только к следующему лету я смогла снова начать с кем-то встречаться. Я бросила школу, выдержав год скандалов с бабушкой и дедушкой, и подала документы в какое-то училище, где я даже не показывалась, а жила на вписках у разных неформалов, в разных компаниях, тусовалась, путешествовала автостопом. Прошли годы, и, кажется, я была уже замужем и изучала в университете философию, когда ко мне приехал Вилли.

Он приехал на своей машине, со своей широкой счастливой улыбкой, и рассказал, что не хотел ломать мне жизнь и что помнил обо мне все эти годы, и когда ему было совсем плохо – смотрел на мою фотографию и молился. Он пил много лет, по-черному, пока чуть не умер, замерзая, избитый до потери памяти на сельской дороге. Он остановился, бросил пить и больше его к этому даже не тянет, работает электриком в поселке и хорошо зарабатывает, по сто тысяч в месяц. Мы стали дружить. Летом мы вместе ездили на его машине по ближайшей области, к слиянию рек Смородинки и Волчьей, к полям на западе, он увлекся игрой на бирже, стал этим зарабатывать и рассказывал мне, что такое Форекс. Показывал сделанные им великолепные профессиональные фотографии местной природы. Но разговоры наши стали скупыми, не такими, как раньше, немножко натужными – мы больше не могли говорить о том, что объединяло наши сердца. Я изменилась. Я стала смотреть на него по-другому. Но в моем взгляде осталась благодарность за то наше единственное лето и ту истинную, неотмирную близость, которая была возможна между нами тогда и невозможна теперь, и благодарность за то, что он тогда отпустил меня, и радость, что он выкарабкался и жив, и неизменная за него тревога.

Прошло почти двадцать лет. На рынке многое изменилось. Тетя Люба, Наташа и Алия больше не работают в ларьках. Наташу муж увез от греха, то есть от Ивана, подальше, тетя Люба и Алия тоже куда-то делись. Борода больше не продает водку. Дедушка Ау помер зимой в холода. Букаха погиб страшной смертью под колесами грузовика. Теперь я просто одна из рядовых посетителей рынка, я не знаю его внутренней, скрытой жизни, не знаю, какие драмы в нем разворачиваются, какие судьбы складываются и ломаются, но помню, глядя на старые деревянные лотки, как лежала на них и смотрела из-под крыши, наискосок, в небо, рядом был Вилли, стопка водки и колода карт, и как бы это ни было странно, асоциально и неприемлемо, – я была свободна и счастлива.

Путяга

После девятого класса я пошла учиться в ПТУ. Я не собиралась там по-настоящему учиться, а хотела просто где-то числиться, чтобы успокоить своих домашних, что я не совсем на улице. На самом деле я, конечно, собиралась быть совсем на улице. Домашним было трудно принять это мое решение: я выдержала год скандалов, давление на психику золотыми и серебряными медалями и красными дипломами предков, на меня кричали, меня умоляли, меня пугали, что в училище меня будут мучить злые ПТУшники, но я все решила твердо.

К такому решению привела меня, в первую очередь, семейная обстановка: гиперконтроль бабушки, который доходил до абсурда и вызывал неизбежный бунт. Оказывали на меня влияние и мои молодые люди того времени: они обычно не имели образования, были разнорабочими, водопроводчиками, охранниками и грузчиками, еще двое или трое из них признавались мне, что работали киллерами. Я переняла от них убеждение, что система образования призвана стандартизировать людей и делать их приемлемыми для общества, и гораздо более достойный путь – быть одиночкой и самоучкой. Я вообще ощущала себя в оппозиции к обществу, к существующему миропорядку, к Демиургу этого мира и всему такому.

Весь девятый класс я прогуливала школу, каталась на метро во время уроков и сочиняла стихи, гуляла с Надькой по городу. Мы познакомились и затусовались с уличными музыкантами Гришей и Димой, которые играли в переходе на Гостинке. Нам обеим понравился Дима, и мы часами простаивали рядом с ними в подземном переходе, слушая незамысловатые песенки и строя им глазки.

В начале лета я стала готовить документы в училище, незаметно для себя прошла какие-то несерьезные вступительные испытания, набрав сто из ста баллов, и собирала справки. Одна из справок была нужна из кожно-венерологического диспансера. Я стояла на остановке и ждала автобус, чтобы туда поехать, и меня заприметил молодой человек на остановке с другой стороны дороги. Мы построили друг другу глазки, и он подошел ко мне знакомиться. «Девушка, куда вы едете?» – спросил он первым делом. «В кожно-венерологический диспансер», – ответила я. Он опешил. Так начался наш роман.

Он был родом из маленького украинского городка, ему было двадцать семь лет, хотя он выглядел моложе, у него была копна темных вьющихся волос и огромные разноцветные глаза. Когда-то он учился в военном училище, но был отчислен, работал с братом укладчиками полов, на досуге занимался музыкой. Назовем его Леня. Мы стали подолгу разговаривать по телефону вечерами, гуляли по парку и целовались, и тут, в беседке на острове посреди пруда, он признался мне, что секса у нас не может быть – у него с этим непреодолимые трудности. Он жил с любимой женщиной семь лет, и все было прекрасно, но с тех пор, как они расстались, у него больше не получается. Спросил, смущает ли это меня. Я ответила, что не смущает, но если я чем-то могу помочь в этом плане – я готова. Я приходила к нему в гости и пыталась помочь, мы валялись и целовались, но когда уже начинало доходить до дела – он отталкивал меня и замыкался. Под подушкой у него я нашла порножурналы. Периодически у Лени обострялась депрессия, он исчезал недели на три, переставал мне звонить, потом звонил и извинялся, говорил, что ему было плохо.

В одно из таких его исчезновений я поехала на Черную речку (основное место тусовки неформалов, где я регулярно бывала) и там под дождем на лавочке в сквере пила вино с очень красивым девятнадцатилетним парнем. Он учился на философском факультете, его звали Саша, рост у него был метр девяносто четыре, он был неформалом-интеллектуалом, писал в газету «Лимонка», состоял в НБП и продюсировал одну впоследствии достаточно известную рок-группу. После этого я перестала отвечать на звонки Лени, когда он наконец объявился, и какое-то время встречалась с Сашей.

Мы гуляли по Питеру, и он покупал при мне толстый том Ницше, съездили в Павловск, он рассказывал мне о НБП и современной готической сцене, мы кормили белок, фоткались, сидели на скамейке, и он положил мне голову на колени. Я перебирала его волосы, и он сказал, что это лучше секса. Он знал, что я собираюсь учиться в путяге, и, наверное, думал, что я не очень умная, обычная пэтэушница. Но что-то хорошее у нас начиналось, а потом к осени он исчез. Я ездила гулять на Елизаровскую, где он жил, тосковала под дождем и мечтала его встретить. Через полгода на Черной речке он рассказал мне, что тогда наш роман прервался из-за того, что объявилась его бывшая девушка, к которой у него еще оставались чувства, и он воссоединился с ней. Сказал, что у него оставалась о ней «телесная память», а это очень сильная штука.

С сентября начались занятия в училище, и тогда же меня отселили из дома. Бабушка сказала, что больше не может со мной жить, потому что я неподконтрольна, и меня с мамой выселили к бабушкиной сестре в другую квартиру, где мы в принципе и были всегда прописаны. Так я полностью избавилась от какого-либо родительского контроля и оказалась на долгожданной свободе. Мама никогда не пыталась, да и не смогла бы меня в чем-то ограничивать, а бабушкина сестра была, мягко говоря, не в восторге от нашего переселения, брюзжала и говорила гадости, и я просто старалась с ней поменьше сталкиваться. Она была несчастным и тяжело больным человеком, старой девой с какой-то похожей на биполярное расстройство формой шизофрении, и я сочувствовала ей, но старалась держаться подальше.

Путяга располагалась в нескольких корпусах по всему городу: на Нарвской, Петроградке, Выборгской, но чаще всего мы занимались на Фрунзенской, в обшарпанном бело-желтом здании, к которому довольно долго нужно было идти по усыпанным осенними листьями дворам. В этих дворах в кустах обыкновенно прятались эксгибиционисты и показывали члены. Вообще-то я приходила на учебу очень редко, по пальцам пересчитать, сколько раз я там была. Но атмосферу помню прекрасно. Все там было гораздо более строго, чем в школе, там был мастер и куратор, и была доска объявлений, где вначале трижды появлялась фамилия прогульщика, а потом, на четвертый раз, появлялся приказ об отчислении. Факультетов было несколько. На одном, самом престижном, где числилась я, учили на туроператоров. На остальных готовили коммерсантов, обучали гостиничному сервису, а самый низкий балл при поступлении требовался на факультет, где обучали поваров. Ребята с поварского факультета радостно рассказывали на перекурах, как они харкают в еду, которую готовят. На моем факультете были все девушки и только два юноши.

Со многими девушками я сразу подружилась. Женя была красавицей с толстой русой косой и, между прочим, отличницей в школе, но жизненные обстоятельства заставили ее уже задуматься о заработке и получении профессии. Женя писала стихи и рассказала мне, что появилась новая премия для молодых талантов – «Дебют», о ней даже объявляли по телевизору, и она собиралась на нее отправить свои сочинения. Я еще подумала тогда – а не отправить ли и мне на нее свои стихи, но как-то поленилась. Алина была просто прикольной девчонкой, и мы какое-то время тусовались вместе. Даша была фотомоделью и сиротой, она жила у своего богатого взрослого мужика-покровителя и была его любовницей чуть ли не с детства. У многих девушек были интересные жизненные истории, многим пришлось рано повзрослеть и думать о будущем, они были гораздо менее инфантильны, чем девочки в школе.

Что касается преподавателей. Биологичка ни слова не говорила о биологии; она рассказывала о биоэнергетике, снежных людях, Атлантиде и всевозможной эзотерике, а потом в каком-то из учебников мы нашли неведомо как туда попавшую ее фотографию, где она обнаженная в лесу в венке из трав обнимает дерево. Пожилая преподавательница русского и литературы была очень строга. В школе я привыкла быть первой по этим предметам, привыкла, что мои сочинения всегда признавали лучшими и зачитывали вслух всей параллели. И тут мы писали сочинение по Островскому, я написала отличное, по моим понятиям, сочинение, свободное, странное, и получила за него, к моему огромному удивлению, трояк. Зато девочки, которые написали «правильные» сочинения, получили пятерки.

Но главное, что я помню, это, конечно, Ксана. В самый первый раз, когда я шла в училище от метро «Фрунзенская», она догнала меня и спросила, не в училище ли я иду и как к нему пройти. Я думаю, она обратилась ко мне, потому что я была одета в неформальные шмотки: футболку с «Rammstein» и ковбойскую коричневую куртку с лапшой, а Ксана была в футболке с «Kiss» и в черной куртке с лапшой. У Ксаны была смуглая кожа, зеленые глаза, а волосы были иззелена-черными, так как она подкрашивала их черной краской с зеленым отливом. Еще у Ксаны была огромная и невероятно красивая грудь, которой она всегда хвасталась и демонстрировала всеми возможными способами. Вообще Ксана была очень красивой. Одной из самых красивых девушек, что я видела в жизни. Она была красива одновременно совершенно по-детски и совершенно по-блядски, и это было просто невероятно.

Все разы, что я приходила в училище, я приходила туда ради нее. Она слушала «Nightwish», и я тоже начала слушать «Nightwish». Мы обе увлеклись готикой и одевались только в черное. Я купила гады и стала краситься, как Мэрилин Мэнсон. Мы вместе пили и курили во дворе училища во время занятий. Ксана была крутой, она была непосредственной, она была охуенной. Она ничего не боялась, в ней было столько силы и жизни, столько вызова, столько энергии. Мы встречались в училище и уезжали до вечера тусоваться в «Castle Rock», подвальный рок-магазинчик во дворах недалеко от Московского вокзала. Во дворе его собирались неформалы, в основном металлисты. Я слушала тогда «Tiamat», «EverEve», «Lacrimosа». Многие вокруг слушали death и black metal, но это я не очень любила. Ксана сама пела очень сильным голосом, как солистка «Nightwish» Тария, иногда она напивалась, и мы с Марго – другой юной готкой и завсегдатайкой Костыля – так мы называли «Castle Rock» – дотаскивали ее до метро, иногда я напивалась, и они с Марго дотаскивали меня до метро. Когда мы с Ксаной и Марго перемещались по улицам или ехали в метро, обыватели смотрели на нас со страхом и осуждением, а один раз крикнули: «Три Мэрилина Мэнсона!» Также с нами постоянно тусовалась рыжеволосая, похожая на лисичку девочка в фиолетовой косухе, которая была убежденной сатанисткой, но в свободное от тусовок время пела в церковном хоре, влюбленная пара Удав и Смерть, которые тоже учились в какой-то путяге, славный малый Изверг, который за мной приударял, и долговязый Солитер, который тоже ко мне лез. Образования ни у кого не было, многие учились в путягах или нигде не учились, но существовал один фантазм: философский факультет. Парни, которые считали себя поумнее прочих, те же Изверг и Солитер, говорили периодически, что подумывают поступить на философский факультет. Считалось, что это место, достойное неформала и бунтаря. Однажды я бесшумно подкралась сзади к Извергу, и меня за эту бесшумность прозвали Стелс и с тех пор так и называли. Продавцом в «Castle Rock» работал Андрей, он испытывал ко мне смесь влюбленности и агрессии. Мы с ним курили траву за гаражами на Староневском, а он делал движения, будто хочет меня избить, но явно был ко мне неравнодушен.

Это было время отрыва, музыки, пьянки. На этих тусовках перевидала я всякого люда: безобидных хиппи и отмороженных панков; у Катькиного садика мне порой составляли компанию малолетние геи-проститутки, а в Трубе мы бухали с проезжими бродягами. Попадались на тусовках порой и настоящие преступники и убийцы. Один, с нехорошим лицом, как-то на Черной речке рассказывал, как он только что убил бомжа, и все с ним бухали и тусовались, как ни в чем не бывало. Там же всегда тусил Медведь – седой мужчина с брюшком, про которого я думала, что ему лет сорок–пятьдесят, пока не узнала, что он совсем молодой, вернулся из Чечни, вся его рота погибла, а он один выжил. Была там Стрелка, она раньше работала плечевой проституткой, у нее был любовник, который ее избивал, и лицо у нее всегда было расквашенное. Она была уже совсем спившаяся, но парни ее любили, и сама она как-то раз по пьяни рассказала мне, кто она такая на самом деле: «Я – валькирия! Настоящая валькирия! – призналась она. – Представляешь: настоящая валькирия! Я летаю! И я пишу об этом роман!» И когда Стрелка это говорила, в ее заплывших от фингалов глазах горел такой неземной северный огонь, что я раз и навсегда поняла, что это правда: она была валькирия. В Трубе же была хиппушка по прозванию Елена Ужасная: она рассказывала, что ходит с мертвым ребенком в животе и он внутри у нее разлагается, и ей от этого плохо, она болеет, но к врачам почему-то обратиться не может. Многие кололись, подростки были в основном из неблагополучных семей. Вместе с какими-то заезжими панками я ела с городской помойки. Мое будущее таяло у меня на глазах. Со мной тоже было не все благополучно, но разобраться тогда в своей голове и в том, что со мной происходит, мне было не под силу.

Дерзкая и прекрасная Ксана любила только длинноволосых блондинов. Она жила со своим парнем и бабушкой. Парень этот учился на юридическом факультете университета, время от времени появлялся на тусовках и тащил Ксану домой, иногда на тусовках появлялась ее бабушка и тоже пыталась тащить Ксану домой, но Ксана убегала, а бабушка бежала вслед за ней и пыталась избить ее зонтиком. Потом Ксана бросила этого своего парня с юридического и стала мутить с другими парнями из тусовки, как водится – длинноволосыми блондинами. Однажды в Костыле, когда мы напились, я сказала Ксане, что никогда еще не целовалась с девушкой и мне хотелось бы попробовать. Мы и попробовали, и с тех пор иногда по пьяни целовались. Ксана была шумная, любила эпатировать, громко материлась, делала непристойные жесты, всех парней называла «перцами», а если встречала какого-нибудь мудака, называла его «мудель». В общем, это был мой идеал девушки во плоти.

Мы обе не задержались в той путяге. Моя фамилия к концу октября уже дважды или трижды появлялась на доске с предупреждением за прогулы, вот-вот должны были отчислить. Я и сама стала понимать, что учебу в ПТУ мне не потянуть. Вот философский факультет – другое дело. Мне стало надоедать однообразие моей жизни: бухло, вписки, тусовки, каждый день одно и то же, и казалось, что теперь так будет всегда. Будто над моей жизнью навис какой-то потолок, который еще немного – и будет уже не преодолеть. А дальше только вниз под откос. Мне захотелось открытого горизонта, захотелось, чтобы я не знала, что будет впереди. Удивительно: мне захотелось учиться. Теперь никто не давил на меня, и я по своей свободной воле подумала о том, что хочу вернуться в школу. Только не в свою бывшую, навсегда оставшуюся в прошлой жизни, в тех промозглых дворах, по которым мы долгие годы детства изо дня в день ходили к первому уроку с провожавшей меня бабушкой и видели, как в синей мгле один за другим гаснут фонари. Я хотела в какую-то новую школу, где у меня будет новая свободная жизнь. Я ушла из путяги, и меня после собеседования с директором приняли в одну из школ в нашем районе, вполне приличную школу, правда, с углубленным изучением французского языка, которого я не знала, но это мелочи жизни.

Ксана тоже покинула нашу путягу: ее направили в спецПТУ для трудных подростков. Она оттуда сбежала, снялась в какой-то порнухе для заграницы, забеременела от кого-то и родила, мы перестали общаться. Я знаю, что сейчас она живет с сыном и мужем, работает мерчандайзером и ходит в качалку. И что она по-прежнему такая же классная. А я тогда снова села за школьную парту. В классе было тихо, светло и спокойно. Лежал мел у доски, на подоконниках стояли комнатные растения. Вокруг сидели дети. В основной массе они были невинны и инфантильны, бело-розовы и благополучны; их сердца еще не проснулись. Я сидела за партой вся в черном, с готическим макияжем. Я писала сочинения, чертила треугольники, решала логарифмы. Я много прогуливала и жила, как хотела, но мне было легко, очень легко учиться. Я не знала, что будет завтра, и верила, что будет что-то необыкновенное, долгая юность, счастливая молодость, любовь и дружба, творчество и познание. Впереди было еще два года школы и философский факультет.

Воспоминание о забытом возлюбленном

Я забыла своего возлюбленного, но пытаюсь вспомнить его. Кого я так сильно любила в юности, что пыталась покончить с собой? Помню, что волосы у него были длинные, и роста он был очень высокого, метр девяносто два или метр девяносто четыре. Человеческого имени у него, мне кажется, не было, а вместо него носил он имя короля гномов, короля под горой.

Был он вечно отчисленным и восстанавливающимся студентом, пока однажды не отчислился окончательно, еще был он ролевиком, металлистом, и было ему двадцать лет. Помню я, что он изучал в университете математику, хотя имел склонность к истории, и детство его прошло в Казахстане на пасеке, и оттуда матушка присылала ему мед и сыр, который делала сама. Помню вкус этого меда и сыра – жирного и свежего, который ели мы вприкуску вместе с чаем, в тепле, рядом с печью в зимней деревне Бернгардовке, где он вместе с братом жил в сельском доме, и идти к нему надо было по проселочной дороге через лес от станции. Сейчас бы я не нашла этот дом, до леса бы дошла, а вот куда дальше – не помню. Помню лес зимой, бесконечные вечерние холодные электрички от Финляндского вокзала и утренние – обратно, помню маленькие цветы весной у платформы, и как летом мы в этом лесу бегали и играли в какие-то стрелялки. В Бернгардовке расстреляли Гумилева, который был любимым поэтом моего забытого возлюбленного, и он рассказывал мне про него, стоя на зимней платформе «Берды» (как мы называли Бернгардовку) и говорил, что Маяковский был панк, а вот Гумилев – настоящий ролевик.

Он прекрасно пел, мой забытый возлюбленный, сильным красивым голосом, и играл на гитаре. У них с друзьями была рок-группа, которая то прекращала свое существование, то опять появлялась из небытия, они нигде не выступали, только репетировали, а стихи им писал ближайший друг моего парня, молодой писатель, с которым они вместе работали строительными рабочими. В комнате у моего возлюбленного висел плакат «Manowar», но больше всего он любил «Blind Guardian» и «Крематорий». Я сказала, что они работали строительными рабочими. И вправду, я что-то такое помню. Они забирались на высокие здания, работали на лесах, один раз моего возлюбленного отчего-то ударило током и он чуть не сорвался. Потом, когда он окончательно распрощался с университетом, у него осталась только работа высотником на стройке. «Не кочегары мы, не плотники, но сожалений горьких нет», – любил говорить он.

Глаза у него были одновременно голубые и разноцветные, и, если я правильно помню, красоты он был необыкновенной. Была у него, разумеется, косуха, и он потом мне ее подарил. Она и сейчас висит у меня в прихожей на вешалке. Размера она, конечно, не моего, да и истрепана вся, так что мама хотела ее выбросить, а я ей и говорю: «Это все, что у меня осталось от него». Вернее, еще осталась фотография, где он стоит совсем юный на фоне зеленой травы и рельсов и улыбается, и остались листы бумаги, где он написал какое-то изречение из «Сатанинской Библии» Ла Вэя и нарисовал перевернутую пентаграмму, а также листы, на которых он показывал мне, ученице десятого класса, действия с логарифмами.

Знакомство наше я помню вроде бы хорошо. Было это на следующий день после моего шестнадцатилетия, на Черной речке, в Хэллоуин. Он говорил мне, что сказал Сигвальду: хочу женщину, и Сигвальд поставил перед ним меня. Но потом ровно эту же историю он рассказывал мне, спустя годы, про знакомство со своей будущей женой, что вот так вот Сигвальд поставил перед ним ее, потому я и думаю: может, я что-то неправильно помню, а может, Сигвальд и вправду ставил перед ним всех его женщин, в конце концов не так уж это и удивительно, бывают гораздо более странные вещи. Я тогда тусовалась везде и одевалась, как готка. Но не только как готка, по-рок-н-ролльному, по-хипповому тоже одевалась. Слушала тоже всякий тяжеляк, «Tiamat» любила, «Lacrimosa», «Nightwish». В школе училась в десятом классе, как я уже говорила, но не ходила туда почти. В тот Хэллоуин мы с каким-то пожилым художником, с которым познакомились на улице, пошли на вечеринку в какой-то клуб, где я рисовала всем фаллосы на теле, выдав себя за ассистентку этого художника, специалистку по боди-арту, и пила кровь какого-то юноши любопытства ради. Помимо крови, напилась там алкогольных напиточков и поехала потом на Черную речку (там была большая тусовка неформалов). Там меня Сигвальд и поставил перед ним. Перед моим забытым возлюбленным. Вернее, на тот момент еще не знакомым возлюбленным. И у нас началось. Поехал провожать меня до дома, и уже в метро понятно было, что началась любовь. Говорили всякую чепуху, про питье крови, флиртовали, а в глазах уже был блеск неземной, и я потом ждала: позвонит – не позвонит. Потом помню, что встретились и шли по Литейному мосту, моросил дождь, я была в длинном черном пальто, и у меня по лицу текли ручьи туши. Говорил в основном он, и все о подводных лодках, очень он увлекался военной историей. Потом еще помню: мне делали чистку лица, и я была вся в пятнах после этой процедуры, и он ко мне приехал домой, а я там такая пятнистая, без макияжа, в домашнем халате. Он взял гитару и стал петь мне про драккар викингов, я лежала на кровати, а он сидел у меня в ногах и еще сказал, что подумывает уехать из Петербурга, вернуться в Алматы, и я тогда ощутила страх потери, что он вот так уедет, а у нас все только начинается. Никуда он не уехал, и все у нас дальше было.

Вот дальше оно все совсем в голове и смешалось. Электрички, тусклый свет, темнота, зима, деревня, сыр, мед… И долгие прогулки по Питеру, и частое совместное поедание шавермы, и походы в ночные клубы на группы, исполняющие ирландский фолк: «Башню Рован», «Рилроад», «Дартс». Помню, как в клубе «Молоко» я впервые увидела ребят, танцующих старинные ирландские танцы. Помню, как еще в каком-то клубе я впервые обратила внимание на публику: прихиппованную красивую молодежь, по-видимому, студентов, стильно одетых, длинноволосых, курящих траву. Я познакомилась с тусовкой фолкеров и поняла, что вся эта молодежь сильно отличается от тех ребят, с которыми я обычно тусовалась на Черной речке и в Костыле. Я тусовалась с неформалами-пэтэушниками, детьми из неблагополучных семей, а в этих клубах были неформалы-интеллигенты, среди них были юные художники, поэты, музыканты… Мне было приятно и лестно ощущать свою принадлежность к ним, когда мы с моим парнем сидели и слушали музыку, которую исполняли ребята, с которыми он был знаком, дружил, тусил, я чувствовала гордость, что я его девушка. Свое творчество я стеснялась тогда кому-либо показывать, разве что паре подруг показала, и одна из них сказала, что это лучшие стихи, которые она слышала, но своему парню я точно не могла их показать, я бы сквозь землю провалилась, если бы попробовала сделать это, только иногда упоминала, что, бывает, пишу стихи, но он не проявлял большого интереса. Вообще говорил в нашей паре обычно он, а я слушала, восхищалась и любила.

Компании, тусовки, вписки – все вертелось и кружилось. Меня водили в гости к настоящему молодому писателю, я была немножко как бессловесная мебель, как красивая школьница рядом со своим крутым двадцатилетним парнем. По вечерам я звонила маме из телефонов-автоматов и говорила, что не приду ночевать, и мы ехали на электричке в Бернгардовку. Мы вместе встречали новый, 2002 год, гуляли по городу с компанией, пили шампанское, мой возлюбленный напился и всем прохожим кричал: «С Новым годом!» Потом сидели на квартире у его друзей, пели песни, веселились. Однажды мой возлюбленный про меня забыл и не звонил неделю. Я стала его разыскивать через друзей, он позвонил, извинился и сказал, что как-то завертелся и просто забывал позвонить. Потом, ближе к весне, я заметила, что его отношение ко мне изменилось. Он стал все время грубо шутить в мой адрес, как будто специально хотел меня обидеть, проявлял какое-то пренебрежение, когда я была у него в гостях, наутро он садился за компьютер и играл в «цивилизацию», совершенно про меня забывая или даже намекая мне, что мне пора уходить. Я молча это все съедала, думала, что так и надо. В гостях у него я однажды нашла книжку Германа Гессе «Степной волк», прочитала за один присест, и она мне безумно понравилась. Еще я тогда читала и учила наизусть стихи Рильке, увлекалась Ницше. А мой возлюбленный был поклонником творчества Ричарда Баха и снабдил меня его книгами; они мне тоже понравились.

Как оно все кончалось, помню совсем урывками. Бесконечные обиды, насмешки, пренебрежение, на Черной речке он на моих глазах демонстративно флиртовал с другой девушкой, которая одевалась в зеленое и он за глаза называл ее «зеленая бабища». Я не помню, объявлял ли он как-то конец наших отношений или просто исчез, или вначале надолго исчез, а потом по телефону сказал, что все… Кажется, был какой-то такой момент, какое-то объявление разрыва, но я правда забыла. Я не помню, какими словами он это сказал, как звучал его голос. Обычно такие вещи запоминают на всю жизнь, но я забыла. Кажется, я страдала, была сильная-сильная боль, и я тогда приняла всю эту кучу лекарств: феназепам, димедрол, фенибут, что-то еще, сколько упаковок, я не помню, и не помню, чтобы я хотела умирать, просто хотела спать, не быть, и почему-то было чувство, что я знаю всю свою жизнь наперед и не хочу ее проживать. Были какие-то разбитые яйца, их я помню. Кажется, пошла на кухню делать яичницу, яйцо разбилось и упало. Потом я была в отключке три дня. Практически в коме. Но все-таки не совсем, потому что мне потом рассказывали, что мне позвонил друг, я взяла трубку (телефон был рядом с кроватью), сказала: «Миша, пошел на хуй» и повесила трубку.

Пришла в себя я на четвертый день глубоко ебанутым человеком. Долго еще все в голове у меня путалось, дни слипались друг с другом, люди превращались в странные химеры, а то, что непосредственно предшествовало этому отравлению, я и вовсе забыла навсегда. И воспоминания о моем возлюбленном стали проступать для меня, как из какой-то дымки. Вроде и со мной это было – а вроде и не со мной. Первое, что я сделала, придя в себя, – это поехала в Костыль, нашла незнакомую молодежь, тусующуюся там, потребовала у них достать для меня каких-нибудь наркотиков, завалилась в канаву без сознания, потом встала и, шатаясь, ушла по своим делам. Этот мой визит там еще долго вспоминали.