Текст книги "В конечном счете. Сборник рассказов"

Не остаться в этой траве

198* год

В вагоне Анциферов прикрывал разбитое лицо газетой. Специально купил «Советский спорт», хотя беготню за мячом или шайбой считал полным идиотизмом. Вроде прокатило, никто не обратил внимания. Зато на выходе дежурная по эскалатору вылупилась так, словно живого Магомаева увидала. На щечке родинка, полумесяцем бровь.

Ну да, морду разбили капитально. За пятнадцать суток чуток поджило, но вид все равно ужасный. Полумесяцем, твою мать.

Анциферов осторожно коснулся ссадины на скуле. Менты позорные. Хорошо, глаз не выбили и руки на месте. Хотя при задержании так вывернули, что мама не горюй.

Анциферов толкнул тяжелую дубовую дверь, и Невский охватил его закатным солнцем и бензиновой духотой.

Два квартала – и он на Точке.

Анциферов отшвырнул маскировочную газету. Тут-то стрематься нечего, тут все свои. Вон какой-то полузнакомец машет ему рукой, какие-то девахи визжат: «Ой, Фрюс пришел!», и он приветствует всех – и парня в джинсе, и девиц, вспомнить бы еще как их зовут. Катя и Света? А, неважно. Главное, он опять на свободе.

Свобода! Поскорей забыть темно-синие масляные стены, сырость и запах рыбного супа.

Он вернулся.

Он вернулся домой.

В голове крутанулась музыкальная фраза. Анциферов прищурил глаз, припоминая. Ах, да, это из Майка. «Домой. Сладкое слово «домой».

Анциферов щелкнул пальцами, включая память, как торшер.

Домой.

Сладкое слово «домой».

Я возвращаюсь домой…

Я возвращаюсь домой…

Домой. Сладкое слово «домой».

Когда он подошел к «своей» скамейке, переживания последних двух недель испарились. Точно и не было ментовки, точно он и не расставался с призрачным светом белых ночей, с холодной колоннадой и зеленым куполом Казанского собора, с тяжелой водой Грибоедовского канала…

На скамейке, завалившись за спинку и запрокинув голову так, что было странно, как это шея еще не сломалась, лежал Григорий.

– Здорово!

Гриша приоткрыл один глаз.

– Хай.

Анциферов шлепнул по протянутой ладони.

Григорий сморщился:

– Фигли так сильно?

– Менты научили.

– Чего? – Григорий открыл второй глаз и внимательно изучил Фрюсово лицо. – Ну тебя и разукрасили. Где делают такой макияж?

– К счастью, не в Крестах. В «пятнашке».

Григорий выпрямился и с интересом спросил:

– И как ты туда попал?

– На концерте повязали. Всех наших, и Севу, и Лаптя, и Чугункова. Какая-то комса стукнула. Прикинь, ворвались на третьей композиции, а у меня там как раз офигительный запил идет… Такую песню испортили, суки! Короче, мордой вниз, гитару вдребезги, ногой по почкам и в ментовку.

– Мда, – сказал Григорий, возвращаясь в лежачее положение, – бывает.

– Ну ты и скот, Гриша. Мог бы посочувствовать.

Григорий хмыкнул.

– Удивил козла капустой. Что я, в ментовке что ль не был?

Анциферов не нашелся что ответить. Действительно, уж кого-кого, а Гришу винтили много раз.

В их компании он был самым старшим. Фрюс точно не знал, сколько ему, но за тридцатник было. Гриша, а на самом деле, Олег, кликуху «Гриша» он заработал за фамилию Мелехов, был старожилом Невского, топтал тротуар, когда Анциферов еще учился в школе.

Гриша-Олег неплохо играл на гитаре, еще лучше рисовал и, говорят, написал какой-то необыкновенно стремный роман, из-за которого и был исключен из универа. Короче, тертый чувак.

Анциферов опустился рядом на скамейку и так же запрокинул голову.

По небу неспешно плыли облака. Цвета менялись каждую секунду. Небо из бледно-голубого становилось зеленоватым, облака в середине густели, а по краям наливались красным золотом. Питерская фата-моргана.

Анциферов замурлыкал себе под нос:

– There’s a feeling I get when I look to the west, and my spirit is crying for leaving.

Григорий шевельнулся. Фрюс, не обращая внимания, допел:

– Ooh, it really makes me wоnder.

– Двоечник, – констатировал Григорий. – Не «уондэ», а «уандэ».

Анциферов смутился. Он всегда записывал слова русскими буквами и заучивал, как попугай. Блин, ну не давался ему английский! Что ж, удавиться теперь?

– Подумаешь, – пробурчал он, защищаясь. – «Уонде», «уанде» – какая разница?

– Большая. Не доучился ты в своем ПТУ. «Уонде» – это «бродить». Тебя с какого курса выперли?

– Ни с какого, я в академке. Но, наверное, сам уйду. Фигли там время терять?

– Ну-ну, – Григорий опять закрыл глаза. – Молодой бунтарь, значит?

– Не бунтарь, но терпеть не собираюсь. Если мы будем молчать, как бараны, так баранами и помрем.

– Видать, мало тебе по морде надавали. Но ты не горюй, прозрение у тебя впереди. Откроешь истину.

– А сам-то?

– А сам я уже прозрел. Темпорис филиа веритас.

Латинской фразы Анциферов не понял, поэтому сменил тему.

– Слушай, а где все?

– Сейчас придут.

– Что, вообще, нового было, без меня?

– Все по-старому. Слоняемся. Кстати, тебя искал один клоун. Кликуха Хомяк вроде. Или хорек.

– Мишка Хомяков, – улыбнулся Фрюс. – А что ему надо?

– Не спросил, простите, ваше благородие, виноват.

– Ну ладно, объявится, сам объяснит, – примирительно заключил Анциферов.

Часы на башне мелодично пробили одиннадцать. Вода в канале отливала чернилами, а воздух сгустился и посветлел одновременно.

– And she’s buying a stairway to heaven, – не удержавшись, допел Фрюс и покосился на Гришу. Тот молчал.

***

За пятнадцать суток отсидки Анциферов додумался до мысли, гениальной в своей простоте. Ситуация может поменяться в любой момент.

Собираясь в тот день на концерт, мог ли он думать, что выступление закончится побоищем? Три раза ха!

Играли в каком-то спортзале. Выгородили в углу закуток, на шведскую стенку укрепили прожектор, расставили аппаратуру.

Все концерты начинались одинаково: вырубался верхний свет и тут же врубался прожектор. Дымный луч метался по залу и выхватывал настороженные лица из толпы, справа, слева…

Стояла тишина, не мертвая, конечно, но по сравнению с тем, что происходило после… «О майн либер кот!», как любил выражаться Чугунков, их барабанщик.

Первым вступал он. Выдавал короткую дробь и завершал ее ударом по тарелке – бамс!

Потом раздавался слегка искаженный динамиком голос Севы:

– Раз… Два… Три… Па-аехали!

И они взрывались аккордами.

Блин, да ни с какого косяка нельзя было получить подобного упоения! Это был настоящий полет – вслед за риффом, как за ветром.

Момент, когда дружинники ворвались в зал, Фрюс пропустил – летел. Очнулся, когда вырвали гитару. Инстинктивно протянул руки, умоляя вернуть, не прерывать полет. И тут же устыдился самого себя. Секундное унижение обернулось ярко-красной яростью, и Анциферов с размаху ударил по лицу падлы-комсюка.

Ну, тут и понеслось…

Потом, когда сидели в отделении, Анциферов все время сплевывал кровь и пытался вытереть разбитое лицо полой рубашки. Однако рубашка была концертная, шелковая, ни фига не впитывала. Ходил разукрашенный, как индеец, пока мать не передала пакет с одеждой. В пакете были еще и пирожки с мясом, так они с Севой захомячили их в один момент.

Однако все течет, все изменяется. Еще утром он таскал на заводе тяжеленные ящики, а теперь вот сидит, смотрит на закат.

Немного клонило в сон, и скамейка казалась поплавком, качающимся на волнах белой ночи.

– Фрюс! – дружеский удар по плечу привел в чувство. – Проснись и пой!

Анциферов открыл глаза и увидел Мишку Хомяка с каким-то типом в черном. Малоподвижное лицо, узкие глаза. Кореец, что ли?

– С освобожденьицем! – Хом с чувством пожал протянутую руку.

– Что, уже все знают?

– А то! Прям легенды про вас ходят, как вы дружинникам навешали.

– Ага, навешали, – Анциферов по привычке потрогал скулу и поморщился: болит, черт…

– А где ребята?

– Сева домой поехал, ему фейс еще больше попортили, похоже, швы накладывать придется. А где Чугуний и Лапоть – хз. Мы в разные отделения попали. Что за байда-то была?

– Байда была знатная, – сказал Хом, усаживаясь на скамейку. – Народу повязали – море! На следующий день в «Ленинградской правде» статья вышла. Мол, накрыли притон и пресекли оргию, которую устроила подпольная рок-группа. Так что гордись, в историю попал.

– Уж попал, так попал, – согласился Анциферов.

Тут Хом заметил, что его спутник все еще стоит и не отрываясь разглядывает Фрюса.

– Кстати! Забыл познакомить. Это Витя.

Парень в черном коротко кивнул.

– А это Фрюс, о котором я тебе говорил. Гитарист от бога.

Анциферов и парень обменялись рукопожатиями.

– Понимаешь, какая тема… Вите нужен ритм-гитарист, у него группа забойная, а их чел выпал на время из процесса. Я сказал, что ты сможешь поиграть с ними какое-то время. Тем более, если, как ты говоришь, Сева тоже выпал.

Витя-кореец продолжал молчать и в упор разглядывать Анциферова.

– Ну, допустим, могу, – согласился Фрюс. – А что играете?

– Только свое, – наконец-то заговорил Витя. – Сначала мне тебя послушать надо. Завтра сможешь?

– Не вопрос.

– Приезжай в два, вот адрес.

– Заметано.

– Ну, я пошел. Пока.

– Странный какой-то парень, – сказал Анциферов, наблюдая за черной спиной, которая лавировала в толпе на Невском, густой даже в этот поздний час.

– Просто гений, – объяснил Мишка. – Еще гордиться будешь, что он тебя позвал играть.

– О гениальный! О талантливый! – подал голос Григорий.

Анциферов и Хомяков удивленно оглянулись.

Григорий, по-прежнему лежа и с закрытыми глазами, декламировал:

– Мне возгремит хвалу народ. И станет пить ликер гранатовый за мой ликующий восход.

– Гринь, ты чего? – спросил Фрюс.

– Я бы сейчас портвейну выпил, – исчерпывающе объяснил Мелехов и открыл глаза.

Ну, тут и понеслось…

***

Прослушивание Анциферов прошел.

Витя-кореец попросил его сыграть любую композицию, на свой вкус. Сомнений быть не могло. Фрюс задвинул свою любимую, из Марка Нопфлера. Забойная вещь и как раз для ритм-гитары.

Играл он хорошо. Два парня, которые присутствовали на прослушивании, оживились, и один стал выстукивать ритм на спинке стула.

Последний аккорд. Фрюс опустил гитару и вытер мокрый лоб, он всегда выкладывался на этой композиции на все сто.

Парень, стучавший ритм, даже поаплодировал. А Витя молчал, лицо его ничего не выражало, только нижняя губа слегка выпятилась.

Повисла пауза, во время который Анциферов уже начал подыскивать слова поязвительней – на случай критики.

Однако, подумав, Витя сказал:

– Хорошо. Я тебя беру. Через час репетиция.

На следующий день Анциферову пришлось побегать. С утра пошел устраиваться на работу. Мать помогла, и Фрюса взяли ночным грузчиком на хлебзавод. Потом носил справку из отдела кадров в милицию и просидел там часа три.

Домой вернулся вечером. Лег на кушетку.

В окно виднелись край неба и здоровенный кусок соседнего дома. Дом был серым, мрачным, точь-в-точь как в романах Достоевского, а небо, как обычно в этот час, прозрачным и зеленовато-голубым.

Фрюс лежал и вспоминал аккорды. Играли ребята простенько, но песни!…

Он уже изрядно потерся в музыкальной тусовке, много чего видел. Витины стихи были просты, но что-то в них было. Искренность, что ли?

Ты выходишь на кухню,

Но вода здесь горька,

Ты не можешь здесь спать,

Ты не хочешь здесь жить.

И ритм, ритм!

Фрюс начал выстукивать пальцами по спинке кушетки:

Доброе утро, последний герой!

Ми минор, потом что, ре? Ага, так!

Доброе утро тебе и таким, как ты,

Доброе утро, последний герой.

Здравствуй, последний герой!

Отлично!

Ночь коротка, цель далека…

***

Анциферов зря стремался – работа ночного грузчика оказалась гораздо менее напряжной, чем предполагал. К часу ночи приходила машина, и он вместе с напарником дядей Вовой должен был загрузить ее поддонами с горячим, ночной выпечки, хлебом. Через полчаса приходили еще две машины, и процесс продолжался. Потом они уходили в каптерку. Там дядя Вова наливал «молодому», так он называл Фрюса, стакан портвейна. Закусывали свежим хлебушком, и дядя Вова ложился спать. В девять утра приезжали еще машины, и в двенадцать Анциферов был свободен, как вольный ветер.

Забирал причитающиеся ему две свежие булки и шел на репетицию. Ребята ржали и называли Фрюса хлеборобом.

В коллектив Фрюс вписался легко. О своем предшественнике знал только, что тот лежит на Пряжке, а с каким диагнозом – не вникал. Может, косил от армии, а может, и вправду лечился.

В больницу пришлось ходить – к Севе. Как оказалось, тому сломали нос, плюс было подозрение на сотрясение мозга, и несколько вечеров Фрюс провел у его койки. Сева, конечно, бодрился, но с забинтованным лицом получалось плохо, и Анциферов из кожи лез, чтобы развеселить друга.

Дни пролетели незаметно, и только через неделю Анциферов спохватился, что на точке он не был уже сто лет.

Подумано – сделано, и вот он уже выходит из метро в закатную духоту Невского.

Как водится, знакомые люди приветственно машут, а на скамейке в привычной позе возлежит Григорий.

В Питере могла меняться погода, могли перекрасить дом, возле которого они собирались, могли положить новый асфальт, но фигура Григория на скамейке была незыблема. Как тяжелый купол Исакия, как сфинксы на набережной, как кони на мосту.

– Здорово!

– Хай. Тебя снова выпустили из кутузки?

Они обменялись рукопожатиями.

– Не поверишь, Гриша, но я работаю.

Григорий сделал большие глаза.

– Только не говори, что устроился токарем на Балтийский завод.

– Не-а, – ухмыльнулся Анциферов. – Я грузчик на хлебзаводе.

– Поближе к жратве, значит? Мудрое решение. И что тебя сподвигло на сей трудовой подвиг? Надеюсь, не комсомольская совесть?

– Да пришлось вот. Иначе с милицией были бы неприятности. Пригрозили тунеядство припаять.

– И ты поддался давлению?

– А что было делать?

– Понимаю. Свободная личность спасовала перед государственной машиной.

– Да ну тебя! Лучше скажи, почему опять никого нет?

– За бухлом пошли, должны уже вернуться. А вот они идут, наши гусары… И не пустые, – добавил Григорий, вглядываясь в толпу.

К скамейке подошли Лапоть, у которого на плече висела холщовая сумка с портретом Демиса Руссоса, и Чугунков со школьным портфелем. Обе емкости издавали многообещающий стеклянный звон.

– Она несла сумарь? – спросил Фрюс.

Лаптев тряхнул Руссосом и радостно сообщил:

– А в сумаре пузырь!

– А в пузыре бухло? – озабоченно поинтересовался Григорий. – Надеюсь, не «Агдам»?

– Не, «Ркацители», – успокоил Чугунков, и Григорий брезгливо скривился.

– Гриша, в твоем возрасте нельзя быть таким привередливым. Хавай, что дают, – попенял Лапоть и вдруг громко, на всю площадь, завопил:

– Эй, пиплы! Кто хочет пить, пошли с нами!

– С ума двинул? – возмутился Григорий. – Сейчас халявы набежит пол-Питера, а нам самим мало.

Но Лапоть не унимался:

– Пиплы! Айда на сейшн!

– Заткните ему рот, – посоветовал Гриша. – Вон уже поперли халявшики.

Действительно, к ним подошел парень, вроде бы Фрюс его знал, Шурка из Политеха, что ли. За плечи Шурка обнимал двух девиц, одну худенькую и страшненькую, всю сплошь обвешанную фенечками, а вторую – довольно симпатичную, с длинными темно-рыжими волосами.

– Очередные Катя и Света, – прокомментировал Григорий, славившийся не только жадностью до бухла, но и ненавистью к женскому полу.

– Не угадал, – весело сказал Шурка. – Юма, – он указал на страшненькую, – а это Вера.

Страшненькая Юма захихикала, а рыжая Вера спокойно оглядела всю их компанию, и почему-то ее взгляд задержался на Фрюсе чуть дольше, чем на остальных.

– Неужели вы откажете в гостеприимстве таким очаровательным девушкам, зверюги? – спросил Шурка.

– Нет, конечно, – сказал Лапоть. – Не слушайте его, девушки, у дяди Гриши особо острый приступ ишиаса. А так он добрый, как Винни-Пух. Пошли с нами, гарантируем отличный вечер.

– Куда идем? – поинтересовался Анциферов.

– К Буркину в студию.

По дороге прилипло еще несколько человек, и в подвал к художнику Буркину завалились целой гурьбой.

***

Анциферов любил и самого Буркина, классный мужик, и его подвал.

Чтобы туда попасть, надо было сначала подняться в парадное, пересечь высокий и гулкий холл. Эхо шагов множилось, дробилось, отражаясь от облицованных плиткой стен, и улетало в высоту к одинокому витражному окну. В конце холла была железная дверь, тяжелая, как в бомбоубежище. Натужный скрип петель, пять разбитых кирпичных ступенек вниз и душная, даже зимой, тишина. Низкий потолок с пятнами протечки, цементная пыль на полу и еще одна дверь, покрытая психоделическими узорами. Буркинская студия.

Внутри было еще прикольней. Все поверхности Буркин расписал картинами. На потолке, как водится, небо и ватные облака, из-за которых выглядывали ухмыляющиеся рожи – вряд ли ангельские, уж больно срамно они выглядели.

Со стен смотрели портреты, некоторые вполне реалистичные, а некоторые, по мнению Анциферова, совсем позорные. Не то карикатуры, не то детская мазня. Но в целом, по обилию картин и яркости – впечатляло.

Сидели на скамьях, утащенных с бульвара, и на развалюшных креслах-стульях, которые жильцы дома выносили на помойку, а Буркин подбирал.

Стола не было, только верстак, заваленный тюбиками краски, банками с растворителями и прочей дрянью. Поэтому бухло сгружали на пол и оттуда же, с пола, подбирали посуду: алюминиевые кружки, разнообразные чашки и редко – рюмки и стаканы.

Вот и сейчас – шумно расселись, выпили по первой.

Появилась гитара.

Анциферов оказался на скамейке рядом с черненькой Юмой, а рыжая Вера напротив. Время от времени она поглядывала на Фрюса, но сама не заговаривала, а ему было не до нее – сцепился с Григорием.

На Мелехова нашел стих поучать и проповедовать. Нудным, размеренным голосом, доводящим Фрюса до исступления, Григорий вещал:

– Все ваши, пардон за выражение, протесты – не более чем щенячьи прыжки. Сняли с вас ошейники, так вы и заливаетесь истошным лаем на радостях. Вот взять тебя, например. Получил по морде, заимел пару синяков, интересных только для барышень стремного периода, – Гриша покосился на Юму, которая действительно с восторгом рассматривала ссадину на Фрюсовой скуле, – вот и весь цимес. Добро бы шрам был, как у Овода, по крайней мере, благородно. А так ты похож на гопника. Борец хренов. Чего добился-то? Каков результат? На хлебзаводе бухать в две смены?

– Ты, Гриша, кретин! Хлебзавод – это временно. Это – пока менты не отцепятся.

– А потом что? – без интереса спросил Григорий, подливая себе «Ркацители».

– Потом играть буду. По-настоящему.

– Ага, играть… Игрун. – Гриша отхлебнул и поморщился: – Опять кислятину купили.

– Не нравится, не пей, – Фрюс отобрал бутылку и налил себе. – Ты ведь даже не знаешь, какие песни Витя пишет!

– Почему не знаю? Знаю. Про алюминиевые огурцы.

– Во тунгус! – возмутился Анциферов. – Да ты самого главного не понял! Ты песню «Группу крови» слышал? Нет? А говоришь!

Гриша поморщился.

– Как будто я других не слышал.

– Тунгус и есть. Там такие слова… – Фрюс запнулся, но не потому что забыл, а потому что осматривался в поисках гитары.

– Какие слова? – спросила Юма, не отрывая восторженных глаз от Фрюса.

А рыжая Вера вдруг негромко напела:

– И есть чем платить,

Но я не хочу победы любой ценой.

Я никому не хочу ставить ногу на грудь.

Фрюс обалдел. Резко обернулся и встретился с ней глазами.

– Ты откуда знаешь?

– А я у вас на концерте была.

– Ты?!

– А почему это я не могла быть на вашем концерте? – обиженно спросила Вера.

– Да нет, ничего, просто удивился, – отмахнулся Фрюс. – Неважно. Эй, Чугуний, дай гитару.

Когда пальцы легли на струны, слова всплыли сами:

Тёплое место

На улице ждут отпечатков наших ног

Звёздная пыль на сапогах

Слова и музыка захватили всех, и множество голосов орали вместе:

Пожелай мне удачи в бою!

Пожелай мне!

Не остаться в этой траве!

Фрюс смотрел на Веру. Раскрасневшаяся, с растрепанными рыжими волосами, она показалась ему очень красивой. И он поддал жару:

Не остаться в этой траве!

Пожелай мне удачи!

Пожелай мне удачи!!!

Наградой Фрюсу был гром аплодисментов. Подвал бесновался. Вера хлопала стоя, изо всех сил.

Невозмутимым оставался только Григорий. Возлежал в любимой позе, придерживая стакан, стоящий на животе.

– Понял теперь? – спросил Фрюс.

– Что понял?

– Какая это песня?

– Чего тут не понять? Все, как один, в едином порыве. Высокая в небе звезда. Зовет.

– Зубило ты, Гриша, и больше никто.

– Не слушай его. Отличная песня. И играл ты отлично! – сказала Вера.

Их взгляды снова встретились.

И задержались, изучая.

А Григорий покосился на них мудрым змеиным глазом.

Гитарой завладел какой-то пионер и начал выламываться под Джимми Хендрикса. Однако Фрюсу было уже все равно, он уже выложился и, как ему показалось, сумел что-то доказать. Вере, во всяком случае, сумел. Теперь они переглядывались гораздо чаще, и Фрюсу было все труднее не пялиться на ее ноги, торчащие из-под короткой джинсовой юбки.

Анциферов отобрал у Мелехова бутылку и разлил оставшееся вино в три стакана – себе, Вере и Юме.

– А у тебя есть, – отвел он Гришину руку.

Тот, не обидевшись, продолжил движение рукой и извлек из-под скамейки еще одну бутылку.

– Ну, за молодые таланты! – сказал он.

– Зря подкалываешь, – отозвался Анциферов. – Все равно я не разделяю твоих идеалов.

– А какие у него идеалы? – поинтересовалась Юма.

Гриша отхлебнул «Ркацители» и сморщился, не то от кислятины, не то от вопроса.

– Гриша у нас ба-альшой философ. Предпочитает сидеть на высоком холме, как завещала Блаватская.

– Двоечник, – констатировал Григорий, – Блаватская никогда такого не говорила.

– Без разницы! Значит, говорил кто-то другой. Знаете ли вы, девушки, – спросил Фрюс, приобнимая за плечи сразу двух, двух ему было легче обнять, чем одну Веру. Хотя хотелось – именно ее одну.

– Так вот, знаете ли вы, девушки, основу дзен-буддизма?

– Не знаем, – засмеялась Юма.

– Все очень просто. Надо просто сидеть у реки и ждать, пока по ней не проплывет труп твоего врага.

– И долго ждать?

– Время не имеет значения. Главное – не результат, а процесс.

– Это правда ваш идеал? – спросила Вера вполне серьезно.

Григорий наконец-то соизволил открыть глаза и некоторое время изучал Веру.

– Можно сказать, что да, – сказал он, насмотревшись. – А вы что-то имеете против?

– Можно сказать, что да, – в тон ему ответила Вера. – Мне кажется, это овощная позиция.

– Простите, какая?

– Овощная. Ну, как овощ на грядке. Лежит и от него ничего не зависит. Ждет, пока его употребят в пищу.

Фрюс аж крякнул. Похоже, Григорию попался знатный собеседник.

– А вы, барышня, предпочитаете тактику товарища Че? – вкрадчиво спросил Мелехов.

– Ничего я не предпочитаю. Я просто не люблю, когда говорят, говорят, говорят и в словах топят смысл. А еще хуже, – Вера с досадой откинула со лба волосы, – когда человек сам ничего не делает, только других критикует. Очень выигрышная позиция! Что бы ни случилось, всегда можно сказать: ну я же предупреждал.

Григорий затрясся в беззвучном смехе.

– Что я смешного сказала?

– По сути ничего. По форме только. А вы, барышня, никогда не думали, что человек, если конечно, он умный человек, всегда вправе сказать: ну я же предупреждал?

– Гриша, что-то ты гонишь, – решил вмешаться Фрюс. – Что значит «всегда вправе»?

– Элементарно, Ватсон. Вот представь, ты идешь по улице, и впереди – лужа. Большая лужа.

– Ну, представил.

– И ты видишь, как к луже бежит ребенок. В сандаликах. Ребенок забежит в лужу, промочит сандалики, застудит ноги, заболеет и умрет. Ты его остановишь?

– Слушай, при чем здесь лужа и сандалики? – возмутился Фрюс. – Ты по сути давай.

– Погоди, – Вера положила свою ладонь на руку Анциферова. – Я понимаю, о чем он. Вы хотите сказать, что ребенка не надо останавливать?

– Примерно так, – Григорий смотрел на Веру с возрастающим любопытством. – А вы так не считаете?

– Считаю.

– И не жалко вам ребеночка?

– Жалко. Но нельзя останавливать. Каждый должен забежать в свою лужу.

– Мда… Интересная вы барышня… А если ребеночек все-таки помрет?

– Не помрет. У человека всегда должна быть свобода выбора.

Григорий снова захохотал.

– Ой, класс! Фрюс… Фрюс! Заснул, что ли?

– А? Что? – Фрюс с трудом отвел глаза от узкой Вериной ладони у себя на рукаве. – Я тут. Чушь ты сказал, философ хренов. Лужа, сандалики…

– Слишком много мыслей? – поддел Мелехов.

– Ага, слишком. Я – человек дела.

– Ну да, ну да. На хлебзаводе бухать – самое дело и есть.

– Во всяком случае, лучше, чем сидеть на холме и ждать. У моря погоды.

– Зато ответственности никакой, – ухмыльнулся Григорий. – Будете? – Он выудил из-под скамейки очередную бутылку и зубами выдернул пластмассовую пробку. – Дрянь редкостная, даже неловко дамам предлагать. Ну, впрочем, за нас!

Когда все выпили, Григорий спросил у Веры:

– А вы, барышня, ведь не коренная петербурженка?

– Нет, – с вызовом ответила Вера, – я приезжая и живу в общаге.

– Я так и думал. Приехали, так сказать, в надежде, что здесь, в большом городе, что-то происходит. Вынужден огорчить, у нас такое же болото, как и на вашей малой родине. Не спорь со старшими! – остановил он Фрюса, который хотел вмешаться, возмущенный.

– Вот гляньте, – Григорий обвел рукой подвал. – Вроде бы художества, холст, масло и все такое. Но это не есть жизнь. Небо над нами всего лишь нарисовано. Пусть нарисовано хорошо… Кстати, Буркин, твое здоровье! – Гриша отсалютовал стаканом хозяину. – Так вот, пусть нарисовано хорошо, но не может служить заменой. Подумайте, барышня, а не купились ли вы на иллюзию? Там у вас ничего не происходит, здесь – аналогичная фигня, но, так сказать, задекорированная всякими мутными смыслами?

– Я не согласна.

– И я тоже, – все-таки вмешался Фрюс. – Жизнь человека зависит только от него самого, и не надо прикрываться словами.

– Браво! Браво, мОлодежь! – Григорий, паясничая, поаплодировал. – Значит, песни нашли своего адресата. Закрой за мной дверь, я ухожу. Так?

– Нет, не так, – спокойно возразила Вера. – Дальше действовать будем мы.

– А мне остается только отползти, побежденному, – заключил Мелехов и заорал, стараясь перекричат гвалт:

– Эй, Лапоть! Дуй за водкой! У нас уже серьезные разговоры пошли!

В подвале было не продохнуть. Из дальнего угла потянуло сладким дымком, народ начал раскумариваться. Белые завитки по спирали поднимались к разрисованному потолку и каким-то непостижимым образом подтверждали Гришкину правоту.

Фрюс с досадой пнул пустую бутылку, и та покатилась, гремя на стыках плохо отструганных досок пола.

– Что-то тут душно. Может, пойдем прогуляемся? – предложил он Вере.

К его удивлению, та согласилась без слов. Просто встала, одернула юбку и пошла к двери.

***

После накуренного подвала воздух опьянял свежестью.

Невский был полон людьми – даже ночью. Все тянулись к набережной, смотреть развод мостов.

– Мы тоже туда? – спросила Вера.

– Не, это для приезжих развлечение.

– А я и есть приезжая. Я из Серова.

– Где это?

– Свердловская область.

– Не знаю такого. Но у меня с географией всегда было плохо, – извинился Анциферов. – А в Питере чего делаешь?

– Учусь. В Технологическом, третий курс.

– А чего не в Свердловске?

– А захотелось!

– Законный повод. Слушай, пошли лучше на Марсово поле? Там сейчас тихо.

– Пошли, – согласилась Вера.

Они шли по Невскому и почему-то говорили о страшненькой Юме.

– О, она очень умная! – убеждала Вера. – У нее есть воля, энергии море. Вот увидишь, у нее будет интересная жизнь, мы все будем ей завидовать.

– Чему именно завидовать? – вяло поинтересовался Анциферов, которого Юма ну никак не впечатлила.

– Ну, ее свободе, наверное. Человек же должен быть свободным.

– Человек должен чувствовать себя свободным. Это не совсем одно и то же.

– Ладно, не буду, – уступила Вера. – Но ты все равно увидишь, что я права.

Она отвернулась и замолчала.

– Обиделась? – спросил Фрюс через пару минут.

Вера уставилась на него огромными глазами цвета шоколада.

– Вовсе нет. С чего ты решил?

– Сам не знаю, – хмыкнул Фрюс и взял Веру под руку. – Забудь.

Дальше они шли, перебрасываясь редкими фразами.

Только когда под ногами зашуршал красно-серый гравий Марсова поля, Анциферов решился спросить то, что его по-настоящему интересовало:

– Ты, правда, была на нашем концерте?

– Правда. И не на одном. Я тебя видела, еще когда ты в «Растворителях» играл. А потом, когда у Цоя увидела, очень обрадовалась. Ты хорошо играешь.

– Надо же! – Анциферов недоверчиво покрутил головой. – Оказывается, у меня и поклонницы есть. А я, дурак, не знал.

Вера засмеялась.

– Ты молодец. А Григорий ваш – просто идиот.

– Нет, Гриня не идиот. Он умный и тертый. Не знаю, что на него нашло. Может, выпендривался перед тобой?

– Зачем передо мной выпендриваться? – усмехнулась Вера. – Я ж с Урала.

– Брось! Сама ведь начинаешь.

– Но я действительно с Урала. И он прав: у нас тоска и скука. Ничего не происходит. Я поэтому-то в Ленинград и поехала учиться. Чтоб совсем не прокиснуть. Тебе этого не понять. Ты ж здесь родился? – Анциферов кивнул. – Ну вот, про то и говорю. Родился в большом городе, сейчас вот в группе классной играешь.

– Я временно у них играю, – признался Анциферов. – Пока их ритм-гитарист в больнице. Еще, может, месяц-два.

– Потом что будешь делать?

– Придумаю что-нибудь.

– Вот видишь! Здесь возможностей больше. Человеку нужен полет. Как тебе.

– А ты откуда знаешь про полет?

– Так видно ж! Ты, когда на сцене стоишь, совсем другой. Счастливый.

Фрюс был озадачен.

– Разве другой?

Вера кивнула.

– Другой-другой. Я даже завидую.

Анциферов рассмеялся.

– Так сама бери гитару и лети. Делов-то!

– Издеваешься? Какая гитара?

– Ну, саксофон. Девушка с саксом очень возбуждает.

– Да ну тебя! – отмахнулась Вера. – Смотри, какая сирень!

Она потянулась, встала на цыпочки, обрывая ветку. От этого движения юбка поползла вверх, еще больше открывая длинные ноги. Анциферов почувствовал неслабую эрекцию.

Смущенно кашлянул и отошел на два шага.

А Вера догнала и сунула под нос сирень. Анциферов вдохнул запах и задохнулся. И от сладкого цветочного аромата, и от желания.

– Что с тобой? – спросила Вера.

Ее лицо, необычно бледное от ночного солнца, было совсем близко.

Фрюс с шумом выдохнул.

– Ничего.

Достал из кармана сигареты, криво усмехнулся:

– Свежий воздух опьяняет. Будешь курить?

– Давай.

Фрюс снял куртку и расстелил ее прямо на траве.

– Садись.

Вера села, и Фрюс дико пожалел о своем порыве. Длинные ноги оказались у него под самым носом, и он отчаянно заерзал.

К счастью, она сменила позу, поджала ноги, и теперь Фрюс видел только круглые коленки, выглядывавшие из-под юбки.

– Так ты в общаге живешь? – спросил он.

– Естественно.

– Как же ты туда доберешься?

– Доберусь как-нибудь. Скоро метро откроют, – беспечно сказала Вера, чуть откидываясь назад и туша бычок в траве. Блузка обтянула плечи и грудь, и Фрюс опять обмер.

– Может, ко мне зайдем?

Внимательный взгляд шоколадных глаз.

– Зачем?

– Чаю нормального выпьем, – Анциферов резко поднялся. – Пошли.

– А родители?

– Мать на смене, больше никого нет.

– Ну, пошли.