Текст книги "Кошка дождя"

Бахила

У меня сейчас сюжетов – раз-два и все не о том… (я не хочу печалить вас ничем).

Но даже в этом вынужденном однообразии моей сегодняшней жизни есть свои забавные проблески.

Сегодня одна женщина в очереди к врачу вдруг опустила глаза вниз и сказала всем:

– Ой, а где моя вторая бахила? Было же две!

Все посмотрели сначала друг на друга, очнувшись от своих невеселых мыслей, а потом на ноги той женщины.

Надо было что-то говорить.

Как-то вступать в социальную связь.

Но все молчали.

Просто смотрели на ногу в бахиле и на ногу без бахилы и молчали.

– Где? Ничего не могу понять… Точно же две было, когда я очередь занимала. Где же вторая, где?

Все пожали плечами, а самая активная и сердобольная сочувственно сказала: потерялась…

Которая в одной бахиле возмущенно всплеснула ногами и говорит:

– Как я могла потерять? Я еще в своем уме… и где я могла потерять?!

Активная и сердобольная обиделась, поджала губы и отвернулась.

Тут уборщица протаранила мокрой шваброй коридор, попросив всех нас поднять ноги, и говорит:

– Господи, ну пройдите по поликлинике, где-нибудь слетела с ноги, вот делов-то… Идите и новые возьмите в ящике, они бесплатные…

– Может быть, вы, когда полы мыли, видели мою бахилу? – не унималась героиня.

– Вы думаете, если я ее даже увижу, буду ходить и искать хозяина? Вот вы смешная, не могу… – ответила уборщица.

И тут одна в очереди резко встала, сняла одну свою бахилу, нагнулась и надела на белую шлепку нашей растеряшки.

Все, говорит, не могу больше это слушать, успокойтесь уже и не морочьте нам голову! И даже пятнами пошла.

А та содрала бахилу и говорит:

– Мне чужого не надо. Спасибо. Я хочу понять, куда могла моя деться. Моя, понимаете?

В этом месте я, конечно, не выдержала и захохотала. Постаралась негромко.

А единственный среди нас печальный, худой и небритый мужчина вдруг как заматерится, как-то неожиданно.

– Блядь, – говорит, – во всем ей хочется дойти до самой сути… епта.

Ну, это он зря сделал.

Уже сколько часов прошло, а я все вспоминаю и смеюсь.

Но он же не знал о моей смешливости, такой худой, небритый и печальный.

Не грусти, мужик, прорвемся.

Нельзя

Позвонил бархатный слишком интимный баритон и спросил:

– Вы готовы разговаривать?

Я сказала:

– Смотря о чем.

И на всякий случай поправила волосы.

– О цифровом телевидении и Интернете, – ответил баритон.

– Мне не нужно цифровое телевидение, у меня телевизор старый, не для цифрового, – отвечаю. – И Интернет есть. Мне хватает.

– Как это старый? Почему старый? Зачем вам старый? Почему не новый? – интимный баритон сменился маркетинговой трескотней натренированного юноши.

– Молодой человек, вы хорошо работаете и все у вас будет хорошо, но мне нравится старый телевизор, на нем может лежать моя кошка и стоять ваза с цветами, а на новом не может, и это для меня важнее цифрового телевидения, которое от этого лучше не станет и хуже тоже. До свидания.

– До новых встреч, мы вам перезвоним вечером, а вы подумайте…

Я предупредила сына, что будет перезванивать юноша про Интернет и цифру.

Сын сказал:

– Достали.

Я сказала:

– Достали.

И мы одновременно посмотрели на кошку Мусю.

Она лежала на старом телевизоре, и от радости, что мы ее не променяли на какую-то цифру, скинула хвост на экран и стала им ритмично постукивать. Перекрыла пушистым рыжим хвостом экран, и я перестала видеть красивую ведущую РБК, которая привычно и буднично сообщала об убитых и раненых… Нельзя красивым женщинам рассказывать одинаковым голосом о котировках на биржах и о войне.

Ни в старом телевизоре, ни в цифровом.

Павлин

Или, например, та семья в азербайджанском кафе, где я 0,5 армянского коньяка выпила.

Пришли на семейный ужин. Вышли в свет. Муж в новом костюме, руки в карманах, походка…

О, это особая походка!

Походка человека, у которого не было ни гроша, да вдруг алтын.

Хозяин мира сразу. Нет, вселенной. Галактики, чего уж там.

Прическа у хозяина… Сказать странная – смалодушничать.

Прическа то ли запорожского казака, который до сих пор носит в кармане письмо турецкому султану, то ли песняра, то ли просто я от моды отстала. Затылок весь в выбритых бороздках с хвостиками на самом краю, спереди вообще… Не знаю даже, как описать. Везде хохолки, как у павлина.

Во! Вылитый павлин.

И походка, и поворот шеи, и новые скрипящие туфли, и руки в карманах… В которых деньги появились.

С ним жена и дочка.

Жена молодая, не больше тридцати пяти. В нелепом вечернем платье, как на «Оскаре» у актрис, в синем и открытом везде. Ноги от шейки бедра голые. Грудь тоже не в чадре. Для азербайджанского кафе самое то.

Лицо у женщины такое, как будто пьет много лет, с детства. Или плачет много лет.

Несчастливое, заплаканное или спитое лицо, когда-то красивое…

И вечернее синее нелепое платье.

Вышли семьей в свет…

С ними дочка, светловолосая, простоволосая, лет двенадцати. Пришла с мамой и папой поужинать в кафе, вкуснятины поесть. Стол весь в яствах. Гуляем.

Тут папа-павлин на маму в синем платье орать начал.

Сначала покрикивал, а потом заорал.

Девочка, дочка, опустила глаза и стала грызть ногти. Перестала есть, отвернулась. Думаю, плакала.

Мама в синем закурила, стряхивая пепел на стол, руки трясутся… Потом пить стала.

Только пьет, не ест вообще.

И вдруг встает и на середину зала, танцевать. Одна.

Танцует очень красиво, хотя видно, что пьяная. Как будто никого вокруг нет. Танцует себе и танцует, красиво очень.

Я на дочку смотрю, она еще ниже голову опустила, плачет молча, стыдно ей… Потом павлин-папа медленной походкой к жене танцующей приближаться начал. Схватил ее грубо под ягодицы, прижался, и теперь они вдвоем танцуют. Дочка исподлобья смотрит на них, украдкой, дышит тяжело, злится.

Потом павлин с женой ругаться начал, что-то ей говорить во время танца, она его оттолкнула, совсем пьяная, качаясь, к моему столу пошла.

Подошла и говорит:

– Давайте потанцуем, а? Я танцевать хочу… пошли…

– Нет, я не танцую, – говорю. И посмотрела на нее вблизи. Очень красивая была когда-то. Сейчас больно смотреть. И это платье вечернее дурацкое, праздника ей хотелось…

– Извините, – сказала, пошла к своему столу, схватила сумку и, не глядя на дочь и мужа, быстро стала уходить. К выходу пошла.

Дочка вскочила, побежала за мамой, так вдвоем и ушли… А павлин остался. Стал вкусную еду есть. Не пропадать же добру.

Как все

На меня наорала районный врач-онколог, которая в прошлый раз была очень любезна.

Не знаю, что случилось у нее, кто обидел или рассердил, но не я, это точно. Ее нервозность на грани истерики, ее крики достигали меня и ударялись об вату, которая внутри и снаружи у меня уже почти два месяца…

Ничто не может потревожить меня, ничьи крики и оскорбления, я в другом измерении.

Но когда доктор порвала на мелкие кусочки мой талончик и швырнула в мусорную корзину, я сказала: «Как вам не стыдно?»

Я сказала: «Как вам не стыдно?»

И вдруг услышала себя со стороны. И поняла, что давно это не произносила и ни от кого не слышала, нигде – ни в фильмах, ни в передачах, ни в общении, ни в сети…

Какие старые слова, а как кружится голова.

КАК. ВАМ. НЕ СТЫДНО. Архаизм.

Доктор вдруг замолчала, как от удара по щеке, хотя я спросила это тихо, я вообще тихо разговариваю. И стала опять спокойна и любезна, расстались мы хорошо.

Я пошла все же поправить настроение, в парикмахерскую пошла.

Там не было моей Кати, а была другая девушка. Я села к ней, как во сне. Она спросила:

– Когда вы стриглись?

– Где-то месяца полтора, не помню, – ответила я.

– Если полтора, то полтора сантиметра буду убирать, – сказала она и затянула у меня на шее белую удавку. Я ее ослабила и сказала:

– Каскад. Сделайте каскад.

– Каскад??? Каскад – это фонтан же! Вы хотите на голове фонтан?

– Я хочу стрижку. Фонтан не хочу. Это стрижка так называется…

– Но у вас не каскад! Каскад – это фонтан! Вы фонтан видели когда-нибудь? – И показывает руками фонтан.

Дурдом какой-то, а не день, подумала я, а девушке сказала:

– Делайте фонтан, хорошо. Только стригите уже…

Я прикрыла глаза и открыла только тогда, когда меня ошпарил горячий воздух фена.

– Я вам веселенько делаю. Чтобы весело было. Посмотрите, как весело, все во все стороны, каскадом, как настоящий фонтан.

– Только подсветку не делайте, а так весело. Ухохочешься.

В общем, люди все сегодня мне странные попадались, как подводные лодки. В одном отсеке – одно, в другом – другое, и хорошее, и смешное, и сволочное…

Люди как люди.

А иначе зачем

Вот и закончилась, наконец, первая из пяти недель.

Впереди два дня отдыха и абсолютного счастья.

Отдыха от ежедневного спускания в ад.

Где какие-то невидимые лучи что-то с тобой делают, надеюсь, хорошее, конечно же, хорошее.

Где даже врач-радиолог какой-то инфернальный, со странным взглядом и дьявольской насмешкой в глазах.

Где очередь стала родной, и утром все говорят друг другу ЗДРАВСТВУЙТЕ, и слово это наполнено здесь особым смыслом.

А потом говорят ДО СВИДАНИЯ, и это тоже осмысленное прощание, полное надежды.

Где угасающим детям изо всех сил улыбаются мама и папа, а потом папа несет ребенка на руках туда, а мама остается ждать, и улыбка стекает по ней, как воск по тающей свече…

Где столько сцен любви и преданности друг другу, так много потрясающих сцен! Такой любви и такой преданности, в чистом ее виде, без всяких примесей.

И не важна для любви этой уже внешность мужа, жены, матери, отца, какая там уже внешность… А важно только, чтобы – жили. Жил чтобы. И чтобы жила.

Потому что надо, чтобы было, кого любить.

А иначе – зачем?

Это было забавно…

Вчера я написала о любви.

Мне говорят, что я все время пишу о любви, даже если о смерти.

Я написала вчера, какие я вижу потрясающие сцены любви и преданности в очереди на сеансы лучевой терапии.

Когда уже все мелкое и суетное ушло в одночасье на какой-то забытый план, и остается только любовь в чистом ее, первозданном виде.

После этого одна женщина написала мне, что когда-то ее от смерти спас муж. Она проходила в больнице тяжелейшую химиотерапию, стала некрасивой и без волос совсем…

И в один из дней открылась дверь в палату и вошел ее муж, она сначала не узнала его.

Муж сбрил все свои шикарные волосы, то есть совсем. Чтобы быть, как жена, чтобы поддержать, еще и так поддержать.

Женщина эта пишет, что это было так забавно… Она смеялась и плакала одновременно, и с этой минуты наступил переломный момент и ей стало лучше. Она начала выздоравливать.

Прошло немало лет, и сегодня эта женщина пишет мне об этом. Ну вот и все. Конечно, есть, наверное, и обратные примеры, не все так благостно в людском сообществе.

Но каждый сам выбирает для себя, как жить. И о чем писать.

Только у нас

Давний приятель звонит, спрашивает: сюжет хочешь? А то сейчас о чем тебе… Не про линейный же ускоритель…

О да, говорю. Рассказывай.

Рассказывает.

Заходит в автобус сегодня непритязательный пожилой мужик, сумка красная спортивная через плечо, больше его самого. Тщедушный, усы только пышные. Больше ничего не видно на лице. Худенькое оно очень.

Заходит растерянный, бумажку долго из кармана нагрудного выковыривает, автобус его то туда, то сюда швыряет на поворотах, но мужик одной рукой держится, а другой, непослушной, бумажку вызволяет нужную.

Все пожилые женщины автобуса приготовились в беде помочь. Глаза у всех в готовности номер один, полны желания подсказать, показать и разъяснить. Пользу принести.

Мужик спрашивает у кондуктора:

– На Большеохтинский доеду? Большеохтинский, кажется… – и снова в бумажку утыкается. – Да, Большеохтинский мне нужен…

Кондуктор говорит устало:

– Доедете…

А пассажирки, готовые к помощи, хотят не просто тупо ехать, в окно глядя, а жить полной жизнью. Поэтому спрашивают почти хором у мужика:

– А что там находится? Вы что ищете? Мы хорошо Большеохтинский знаем. Мужичок опять бумажку из кармана пальцем достает и говорит:

– Секьюрити лимитид карпарейшн мне нужна.

Женщины замолчали, а одна говорит:

– Ой… такое учреждение не знаю, сто лет тут живу… Салон красоты есть, поликлиника, загс… а такого не помню… Ну-ка, говорит, еще раз скажите, куда вам надо?

Мужичок опять бумажку из кармана выколупывает и читает:

– Секьюрити лимитид карпарейшн.

Женщины плечами пожимают и начинают волноваться. Скоро уже Большеохтинский, а они еще человеку не помогли.

Тут пацаны лет семнадцати с задней площадки загоготали, и один кричит через весь автобус:

– Мужик, какой из тебя секьюрити! Ты шутишь, что ли?

А мужчина отвечает:

– Нет, не шучу. На работу устраиваться еду. Охранником. Внуков кормить нужно.

Тут все замолчали и просто смотрят на мужика. Даже молодежь наглая смеяться перестала, лишь один все досмеивался, но уже как-то по инерции.

– Какой вы хороший мужчина, – наконец сказала с чувством одна пенсионерка. – Молодец. Только название у вашей работы какое-то непонятное. Вы бы с супругой посоветовались, может, другое место найти… Мы, например, такого названия не знаем. Не обманули бы вас.

– Думаете? – как-то расстроился мужчина. – Думаете, обмануть могут? А как меня обмануть можно?

И замолчал.

– Ну-ка, ну-ка, еще раз скажите, как работа называется? – попросила самая бойкая.

– Да ладно, не волнуйтесь, я найду, спасибо, – отвечает мужчина и выходит вдруг на какой-то совсем не той остановке…

И вот приятель говорит мне:

– Знаешь, чего-то я представить не могу этого бедолагу охранником. Не убили бы его, блин. Какой-то прям совсем не охранник… И даже не вахтер. Что-то, говорит приятель, я все о нем думаю. Внуков кормить хочет…

И я тоже все это представила и тоже о нем думаю. И о приятеле, который тоже о нем думает. И вообще о наших людях думаю. О том, что они все, конечно, разные.

Но все же такие наши!

Как говорится, только у нас.

Теперь ты

Я второй день подряд пью коньяк.

Еду домой, как на праздник, потому что у меня там еще полбутылки есть, армянского.

Друзья волнуются:

– Ты бы спросила у радиолога своего, можно тебе сейчас, а то смотри…

А я отвечаю, что мой радиолог не разговаривает вообще, только если спросишь, и то…

Посмотрит на тебя как-то долго, облучит взглядом и произнесет, вернее, изречет что-то типа:

– Интересный вы человек, Алла… И уходит к линейному ускорителю, белой спиной повернувшись ко мне, и рукой машет, мол, пошли, ложись. Линейно ускорять тебя буду.

Голову повернет правильно, какую-то цифру назовет медсестре, и та что-то врубает. Про алкоголь не предупреждал, памятку не давал, так что чего там.

Но я зашла на всякий случай на форум своих собратьев и сестер по шуткам судьбы. Не могла оторваться.

Они там все пишут, что вообще не просыхают с того дня, как диагноз узнали. Так что я еще святая.

Зато я очень жалею, что не пила всю прошедшую жизнь. То есть совсем мало пила, и при этом почему-то счастья хотела. А оно отдельно не бывает, клянусь.

Ну и еще хотела про одну пару сказать, за которой наблюдаю который день…

Там муж большой, крупный когда-то, но совсем уже никакой. Глаза потусторонние, но надеется, или только его хрупкая жена уже надеется, не знаю.

Он уже ноги еле передвигает, так эта маленькая жена своими маленькими руками эти большие его ноги передвигает, а он в это время на ее узенькое плечо опирается. И так она его тащит каждый день вниз по ступенькам, под лучи тащит.

Он все время говорит что-то, очень неразборчиво, но понятно, что жалеет ее. А она только одно отвечает:

– Ничего, я всю жизнь на твое плечо опиралась. Теперь ты обопрись.

Смотрю я на все это и думаю: человек в принципе только три слова может знать. Чтобы быть человеком.

Я. Тебя. Люблю.

Синяя Нева

Сегодня просто спина горела, когда опять я открывала дверцу такси. Неработающие соседки нашей пятиэтажки еще плотнее приникли к окнам, а когда возвращалась, они уже высыпали во двор, каждая со своим стульчиком. Ловить совсем другие лучи – уходящего лета. И как-то напряженно со мной поздоровались, что понятно.

Ну, пусть.

Пусть думают и представляют что-нибудь каждый свое про меня…

В такси сегодня был запах невкусной рыбы. Таксист сидел и чего-то ждал. Затылок его был уныл.

– Чего мы ждем? – спросила я.

– А что, можно ехать? – произнес затылок.

– Желательно… И… Окно можно открыть? Где у вас тут открывается окно? – интересуюсь.

– Вы что, не знаете? Там кнопка есть на ручке. Первый раз, что ли? – говорит.

Я промолчала.

– Как ехать будем? – спросил таксист.

И мне показалось, что я в парикмахерской. (Как стричь будем?)

– Лучше по набережной, – отвечаю. – Быстрее.

– А дальше как? – уточняет.

– А дальше не знаю. Вы таксист, не я, – начинаю уже заводиться.

– Нам на Крестовский? – спрашивает.

– Нет, нам на Березовую. Вам что, диспетчер про Крестовский говорил?

– Нет, – отвечает, – про Березовую. Просто так спросил.

Я открыла окно полностью, потому что запах давней рыбы, потный затылок водителя и его бредовые вопросы вызвали у меня нехорошее ощущение надвигающейся тоски.

– Через Ушаковский поедем? – опять изрек он.

Я не ответила. Я смотрела на Неву, она была синяя. Нева – синяя. Это было очень странно, потому что это не про Неву. Синяя, яркая синяя Нева. Потому что солнца много сегодня.

Очень красиво. Очень.

Гол

Вчера как-то совсем плохо на душе было, такой камень, хоть руками разбивай. Думала, пройдусь – отвлекусь, в Петербурге сейчас сказка, и погода, и все.

Не отвлекается.

Камень уже в булыжник превращается, к горлу подступает.

Зашла в какой-то бар, попросила – что? Правильно.

Ветровку не снимаю, думаю, долго не буду сидеть, потому что выпью скорее всего быстро.

Камень постепенно размягчается или мозги, не суть.

Потом почти нормально стало, а еще потом – почти хорошо.

И вдруг еще лучше стало. Потому что я вижу, что с меня не спускает глаз очень симпатичный мужчина, за столиком в мужской компании, у другой стены. Молодой.

При желании, если бы школу пропускала часто, могла бы быть его мамой. Смотрит и смотрит.

Очень сосредоточенно, просто погружен в меня.

Мне смешно стало, но больше приятно, даже не удивилась (это же надо столько выпить, чтобы не удивляться такому!).

Сижу, иногда проверяю – все еще смотрит или уже нет.

Смотрит.

И вдруг как вскочит и заорет на весь бар: ГООООООООООЛ!!!!!!!!!!!!!!

А все мужики за столом тоже шеи повернули и смотрят.

Только не на меня, а на большой экран, который за моей спиной висит.

Там футбол какой-то беззвучно шел.

Ну, футбол это святое.

Я подожду.

Открытое письмо кошке

Дорогая Муся! Это открытое письмо я тебе вручу, когда открою дверь в свою комнату. Дверь мне приходится закрывать, потому что ты не даешь мне есть НИЧЕГО. Любой продукт в доме является твоим любимым.

Болгарские перцы, дыня, пирожные, зеленый лук, кофе, соки и воды.

Коньяк ты лакаешь так, как будто это молоко.

Мы тебя взяли из подвала пятиэтажки, но вряд ли вы там пили коньяк, Муся! Остальное, по умолчанию, ты и должна есть будучи кошкой, так и быть.

Муся, обращаюсь к тебе с открытым письмом, так как приличные люди перестали ходить в наш дом – ты ободрала все обои. Все и везде.

Ты кидаешься на них, ударяясь свои кошачьим лбом об стену, искры из твоих зеленых глаз не мешают тебе делать новые и новые попытки.

Потом ты лежишь на пятнистом леопардовом покрывале как ни в чем не бывало, сливаясь окраской с ним, но твои невинные чистые глазки уже на меня не действуют.

Я перестала верить всем невинным глазкам мира. Прости.

Дорогая Муся! Сегодня мы купили новые обои!

Мы старались выбрать такие, чтобы твои когти не уцепились за них и не превратили их в кучу разных маленьких бумажек, которыми усыпан весь пол. Кстати, пол ты тоже изуродовала в одном месте настолько, что теперь я всем говорю, что так было задумано, что это перформанс такой, хотя не очень понимаю это слово.

Но мне верят, как-то странно при этом переглядываясь.

Муся, мы полтора часа искали продавца секции обоев, а когда нашли – я сказала ему все, что думала.

После этого он обиделся и ушел пить чай. Еще на час.

Теперь ты понимаешь, почему я вынуждена тебе писать открытое письмо? Понимаешь или нет? Молчишь.

Ну, хорошо, я тебе скажу всю правду.

У меня нет больше сил реагировать на твои безумства. Нет терпения, нервов и денег. Дом разрушен, убираться бесполезно, все шторы сорваны и измяты.

– Или я, или Муся, – сказала я твоему любимцу, моему сыну.

– Ты это серьезно? – спросил сын.

– Более чем, – ответила я.

– Конечно, Муся, – ответил сын.

Он очень любит тебя. Но еще больше люблю тебя я.

Иди сюда.

Дует

Наконец, я спустилась после двухнедельного перерыва в свою преисподнюю.

Врач мой, радиолог, за эти две недели повеселел и стал произносить четыре слова вместо одного.

Я сказала:

– О! Вы, кажется, загорели в своей Болгарии! Нет?

Он отвечает:

– Вообще-то я там на конференции был… пока тут чинили…

– А что на конференции в Болгарии делать? Только загорать, – говорю. – Тем более, конференция по лучевой терапии.

Он смутился, сказал, что там было холодно, и врубил надо мной установку. Вместо привычных пяти минут – на десять. Видимо, чтобы я тоже загорела. Потом я спросила:

– Куда делись волосы за ухом? Как-то без них холодно там… Дует.

Он ответил:

– Все по плану, не волнуйтесь.

Ну, я и не волнуюсь.