Текст книги "Что-нибудь такое"

Потерял узбек штаны

Сначала в Самарканде построили кафе «Табассум». В переводе – улыбка.

Кафе! В Самарканде! Стеклянное! Современное. Почти заграница. Событие. Мы заходили детьми туда, как в святыню. Кафе модерновое, рядом гробница Тамерлана.

Потом, уже в десятом классе, ездили каждый вечер в новый… аэропорт. Аэропорт! Событие. Стеклянный. Модерновый. Кажется, двухэтажный. Ездили туда тусоваться, тогда такого слова не было, смотреть через огромные стеклянные стены на ночные ревущие самолеты в огнях. Они уносили людей в другую, неведомую нам, самаркандским детям, жизнь. Куда мы тоже все хотели, в новую, современную, стеклянную, настоящую, заграничную как будто…

Как мы провожали самолеты взглядом! Совсем не так, как поезда.

Как любовались новым портом! Как смеялись там какой-нибудь ерунде, тогда легкие на смех были, пальчик покажи, и всё. Через смутную тоску прорывался наш смех.

Потом почти все разъехались кто куда. Все развалилось. Кто в другие страны, кто по республикам, как я.

И в каждой задыхалась, как рыба без воды. Городе, стране, республике.

И в безупречной, заграничной уже тогда Эстонии… И в Казахстане даже, хотя полу-Азия… Везде.

Как рыбу из воды выкинули, мутной, подернутой, со всякими тварями в воде и склизкими водорослями, на берег прекрасный выкинули, где все лучше, ярче, современнее, цивилизованнее, чище, чем в воде.

А самые лучшие сны про Самарканд. Жаркий, не очень чистый, потный, с запахами лепешек нони-тафтон, тонкие такие, с тмином, белой тряпочкой горка прикрыта, горкой лежат, и таджичка уже с утра теплые продает, на корточках, в своих ярких шароварах. Белую тряпочку поправляет.

А по вечерам узбекские или таджикские свадьбы через весь город по всем улицам, или не свадьбы, просто шествия мужчин в тюбетейках. Идут через весь город и кричат: «Ёр-ёр-ёраны! Ёр-ёр-ёраны!»

А мы выбегаем каждый раз к шоссе и смеемся, «Потерял узбек штаны!» – кричим им. А уже звезды и тополя шелестят и не жарко.

Как скучаю по этим выкрикам запевалы, ёр-ёр-ёраны… По толчее на Ташкентской улице, по дороге к старому базару. По всем запахам, которые уже на трапе самолета в нос бьют, когда объявляют: «Экипаж приветствует вас в городе Самарканде. Температура за бортом 28 градусов». Ночью.

Запахи детства, не расставшихся еще родителей, неразбитых еще семей и сердец.

Та самая вода, из которой в детстве вытащили, и всю жизнь потом в прекрасных местах задыхаешься, как та рыба.

Дышишь сначала тяжело, выпучив от изумления и ужаса перед сушей рыбьи глаза, а потом затихаешь, смиряешься, не рыпаешься, хвостом не бьешь, рада малому, учишься быть счастливой без воды, на том берегу, на этом берегу, на всех берегах, по все стороны океанов…

Мой

Хочу в Репино. Там ночью просыпаешься – и в большом окне море. Уже светает, небо светлеет, розовеет, восход в заливе отражается. Потом падаешь снова, досыпать, кровать большая, удобная, падаешь по диагонали, и так сладко досыпать, все белое, простыни, все… Чистое, новое. Стены бледно-бежевые, проснешься, ночник включишь и читаешь, а дома не могу. Только когда уеду, все равно куда. Тогда могу читать. Дома дела, работа, проблемы, звонки, тревога фоном всегда вялая и какое-то волнение. Это надо же, всю жизнь волнение внутри. Кому экзамен сдаю – не знаю. А сюда приехала – одна, совсем одна… И только море волнуется, я же, наоборот, успокаиваюсь. Море волнуется раз, море волнуется два… три… Засыпаю. Завтра пойду гулять, там есть мои места. Мои места.

Вон бежит собака, «Вон бежит собака», рассказ есть у Казакова… Она домашняя, в ошейнике, третий день бегает через шоссе, дурочка… Что ищешь ты, кого? Потерялась? Объявление на столбе: «Пропала собака». Нет… Не она… Двухгодичной давности объявление… Не ее ищут. Домик один, уже мхом покрылся, низенький, ветхий, окна шифером наполовину закрыты, одни закрыты, другие нет, окон много. Сколько поколений там жило? На каких кладбищах они сейчас или в каких странах? Ничего не ищут в краю родном, или некому уже искать, окна заколочены, мох на крыше, человеческим духом не пахнет…

А вдруг там стены в фотографиях… так и висят, уже желтые. Или валяются на полу. Как листья около этого домика.

Избушка на курьих ножках, повернись ко мне передом, открой окна и двери, вдруг там фотографии по стенам везде… Сколько поколений тут прожило? Дом такой, ну не оторваться… Я бы хотела в таком… Мой.

Вспомнил

На днях он позвонил.

Он никогда мне не звонил, уже много лет не звонил, и вдруг позвонил.

– Что случилось? – спросила я.

Последний раз он приходил ко мне на работу, давно-давно…

Пришел и сказал: «У меня мама умерла… вчера…»

Дома были жена и сын, еще первый брак, но он пришел вдруг ко мне и сказал, что умерла мама. А на днях он позвонил и сказал: «Жену только что прооперировали…»

Второй уже брак. С дочерью проблемы нерешаемые… очень тяжело…

И я поняла, почему позвонил мне. Такое место отведено мне в его жизни.

Никогда не звонил. С юности.

Никогда, ни разу не поцеловал. А были наедине много раз. И на даче одни, молодые, восемнадцать-двадцать… И в лодке белой ночью на таллинском озере Харку. Всю ночь в лодке, и обнимали меня его толстый свитер и куртка, он снял их, чтобы не мерзла, а сам не обнимал, только дрожал. А на даче только ягоды разные собирал и кормил меня. И еще когда под дождь попали, по грядкам бежали, ноги мои все в грязи и брызгах, то тоже не целовал и не обнимал. Только в тазик воды налил теплой, погрел сначала воду, я сидела в кресле, а он ноги в тазик мои опустил и мыл. Чтобы не простудилась.

И вот позвонил недавно, жена заболела, дочь ушла… Впервые за тридцать лет позвонил. И три часа или четыре мы разговаривали.

«А помнишь?» – спрашиваю. – «Нет…»

«А это помнишь?» – «Нет…»

«А помнишь, как мы в колхозе эстонском на картошке были… На втором курсе… Ты вдруг попросил у меня три рубля, помнишь?» – «Нет…»

Сказал, что срочно домой смотаться надо, что вернешься и сразу отдашь.

И вдруг я просыпаюсь в своем спальном мешке, мы все на полу спали в мешках, на эстонском хуторе, просыпаюсь от тени на лице, открываю глаза, а ты сидишь тихо на корточках и любуешься, я поймала, успела поймать твой взгляд. Открыла глаза и внезапно поймала. Как любуешься, подперев щеку ладонью. Тихо сидишь на корточках, чтобы не проснулась.

Но я проснулась от твоего взгляда, а ты сразу лицо одел и говоришь… смешно так вспоминать…

«Помнишь?» – «Нет…»

Ты говоришь: «А я тебе три рубля хочу вернуть. Возьми. Спасибо».

Что ж ты меня ни разу не поцеловал, гад? Ни разу…

Смеется.

«Не скажу, – говорит. – Но ноги я точно никому больше не мыл. И на спящих так не смотрел. Это точно. Но черт… Не помню… Очень смутно… сейчас вот только вспоминаю… да… вспомнил».

Хорошо живут

У Люды была очень красивая грудь и мертвые глазницы.

Она каким-то краем измученного мозга помнила, что грудь красивая, поэтому открывала ее, умеренно и с расчетом, все взоры падали сразу туда, и женские тоже, поэтому мертвые глазницы если кто и замечал, то не сразу.

В этих, с отсутствием в них пульса, глазах был постоянный сарказм, постоянный, где надо и нет. Как улыбка болезненная бывает, когда что-то с челюстью или психикой. А у Люды так было с сарказмом в мертвых глазах.

Как будто она давно умерла, но именно в тот момент, когда что-то саркастическое произносила.

Мы сидели на работе рядом и подружились. Работа наша была связана с телефонным маркетингом, там стрессоустойчивые нужны, и многие уходили, не получалось у них. У Люды тоже не получалось, потому что у нее ничего не получалось, только съедать по несколько плиток шоколада в день, открывая часто стол и отламывая очередной квадрат.

Она говорила, что очень любит шоколад, но с такими глазницами невозможно что-то хотеть и любить, только спасаться. Шоколад спасал, там, говорят, есть какие-то спасительные серотонины, чтобы не умереть от тоски и безнадеги. И незнания, что же делать.

Люда не знала.

Она уже много лет не знала, что делать ей, вечной с юности жене подводника, с жизнью в этих городках, где жены ждут и смотрят на море подолгу, вдаль. А на самом деле, куда они смотрят и ждут ли, – не знаю. Но хотелось бы, потому что так красиво.

Люда ждала, я уверена… Потом родила дочек, дочки были уже взрослые, одна школу заканчивала, на пацана похожа и боевая, а вторая женственная и тихая, старомодная. Тихая была привязана к маме, жалела ее, но защитить от папы не могла. А бойкая грубила, фыркала, но зато пыталась защитить, когда бывший подводник давал маме в челюсть или в глаз просто так.

Несколько лет он не разрешал доделать ремонт в квартире, и туалет поэтому был у них посреди квартиры, без дверей и стен, под каким-то шатром-чумом, как в тундре.

Чум этот был гордостью мужа, и он орал, чтобы оставили его в покое с этим туалетом и ремонтом, что нет денег, часто орал на всех, а жену бил. У него была тяжелая служба, говорила Люда, отламывая квадраты шоколадки, теперь давление всегда высокое, вот и бьет, говорила Люда сухими глазами. Когда-то ярко-серыми. Я люблю его, говорила она, хотя я ничего не спрашивала. Я очень переживаю за его давление, говорила она, и тихо шуршала фольгой внутри стола, чтобы не мешать работать остальным.

Работа у нее не шла, никто не реагировал по ту сторону трубки на мертвый голос, который со стороны слышался безразличным и вынужденным. Все говорили «нет, спасибо, нам не надо».

Люда тихо отламывала очередной квадратик и отправляла его в рот, набиралась сил для следующего бесполезного звонка. Надо кормить детей, у мужа высокое давление, говорила она.

Я забыла про сарказм. Он был у нее в глазах, как уже говорила, все время, к месту – очень редко, что выглядело по меньшей мере странно, а если честно – неприятно.

Как-то ко мне зашел на работу муж, что-то было срочное, он сказал мне это и нагнулся, чтобы поцеловать, высокий был, два метра. Я пошла на свое рабочее место под бок к Люде и вдруг увидела на ее лице не просто сарказм, а какую-то прямо бесовскую иронию, она только что наблюдала, как мы разговаривали с мужем и как он меня поцеловал в щеку по-семейному.

Этот взгляд, внезапно увиденный, незнакомый, как-то сразу отрубил во мне все теплые чувства и сочувствие к Люде, хотя я могла бы перечислить тысячу и одну причину, почему она так посмотрела, и все бы они были объясняющими и жалеющими ее. И правильными. Но почему-то не хотелось больше жалеть и объяснять, как-то неожиданно резко я обернулась тогда и увидела эти глаза наблюдающие… И всё. Всё.

«А твой муж может подлечить моего?» – как-то спросила она, прикрывая фингал под глазом, очередной, от страдающего гипертонией бывшего подводника с трудной службой когда-то.

«Нет, – ответила я, – тут он бессилен».

Люда саркастически посмотрела на меня и полезла в стол за шоколадом.

Сегодня я вспомнила почему-то о ней, подумала, как там они все живут, достроен ли туалет или так и ходят в чум посреди квартиры. Без стен, двери и сливного бачка.

Если все еще любит, то хорошо живут, думаю.

Жамка

Краски уже не осенние, но в темном парке на темной аллее еще блестят после дождя листья, их много. Скоро добьет их ежедневный дождь, подумала я, но тут услышала: «Жамка, Жамка, а ну ко мне!»

Потом увидела совсем маленькую собачку, всегда боюсь, что их не заметят в темноте люди или водители и раздавят.

Жамка – это была собака пожилого мужчины. Он сидел на скамейке в пустом темном парке и курил и звал Жамку. «Какое имя необычное у вашей собачки», – сказала я, проходя мимо скамейки.

Мужчина усмехнулся: «Если у вас есть время, то присядьте, я вам расскажу историю этой клички».

Я присела на скамейку, мужчина выдохнул дым в сторону и сразу снова закурил. Задумался, вспоминал.

…Когда-то молодой ленинградский художник Костя, а сегодня Константин Михайлович – и я сижу с ним на скамейке, много пил, как и положено ленинградскому художнику или любому, но и зарабатывал неплохо.

Костю часто приглашали в отдаленные районы родины, в основном северные, чтобы оформить какой-нибудь Дом отдаленной культуры, или райком, или Дворец пионеров. В таких местах именно дворцы были, если уж пионеров.

Косте хорошо удавались портреты вождей, особенно Ленин замечательно получался. Как в жизни. Хотя Костя в жизни его ни разу не видел, но все говорили – как в жизни. И Костя хохотал. Вот и сейчас он захохотал, уже чуть хриплым пожилым смехом. Вспомнил про «как в жизни».

Пионерские дворцы Костя расписывал тоже Лениным, Марксом и Энгельсом, и эта троица всегда усиливала у него непроходящее желание сообразить на троих. Еще хорошо удавались юные герои-пионеры, но к ним Костя относился серьезно и благоговейно.

Однажды молодого, редко трезвого, талантливого расписывателя районных дворцов пригласили в очередной заштатный северный городок, где не ступала нога человека, а только женщин, которые все работали на единственном там заводе по производству спирта.

Завывал вечерний темный холодный ветер, на улицах никого, лишь покачивались совсем не от ветра два мужичка.

«Мужики, где выпить купить?» – спросил художник. Мужики показали ему на огни в темноте и сказали: «Вон дом, спроси жамку».

Костя был нелюбопытен, да и главное сейчас было выпить, а не выяснять, почему «жамку» и что это такое. Дошел до дома, где одна женщина ему продала бутылку с чем-то спиртовым. Спирт вроде, но что-то еще. И цвет синий. Выпил – живой. Наверное, эту женщину тут прозвали жамкой, равнодушно подумал Костя.

На следующий день ему показали на другой дом, который поближе, «только спроси жамку» – крикнули ему вдогонку. И он понял, что так называют то, что он пьет. Жамку на этот раз продала другая женщина, вкус был тот же, но чуть другой, а цвет черный. Выпил – живой.

Так продолжалось все дни, пока разрисовывался Дом культуры. Костя знал уже все места, где можно купить жамку. И все они были разного цвета, жамки эти. Зеленого, голубого, синего, черного, розового…

Однажды Костя оказался случайно трезвым и задумался, а что именно он все время пьет. Почему жамка? Почему разного цвета? И почему до сих пор жив. Лежал в гостинице и думал. Завывающий за окном ледяной ветер не помешал ему выйти на улицу, так сильно было вдруг протрезвевшее любопытство, и Костя пошел к директору Дома культуры, он жил недалеко. Попить чай и задать эти вопросы.

Директор засмеялся и сказал: «Все равно не поверишь. У нас на единственном спиртзаводе стоят огромные чаны, там работают одни женщины, они приходят на смену, снимают свои трико…»

Тут Константин Михайлович повернулся ко мне и сказал: «Помните трико женские тех лет? – И тут же осекся. – Нет, вы еще точно не родились тогда». И продолжил рассказ.

…Женщины снимают трико и бросают в чаны со спиртом.

В конце смены вынимают их, натягивают на себя, а дома выжимают в бутылки. Выжимают! Поэтому – жамка. То, что выжато из разных цветов женских трико. Так одинокие проспиртованные женщины с помощью дополнительного дохода кормили своих детей.

Вот я купил собачку и все думал, как назвать. И вспомнил это слово, но я его и не забывал. Уж больно необычная история, только в этом месте услышанная, а я где только Ленина не рисовал…

– Да-а-а… – Я засмеялась. – Неужели это правда?

– А разве такое придумаешь, – улыбнулся, вспоминая молодость, Константин Михайлович, нагнулся, погладил Жамку и говорит: – Надеюсь, вам не скучно было? Пошлите, я вас провожу, темно уже, далеко живете?

– Нет, через дорогу, во дворах.

– Через дворы так поздно нельзя одной ходить, я бы Жамку вам дал, если со мной не хотите идти, она так лает, как свора собак, так возбуждается на подозрительного прохожего, как будто тоже проспиртована… Имя обязывает, – улыбнулся мужчина.

– Нет, она такая маленькая, хрупкая, уж следите за ней… Провожайте, – согласилась я.

– Те женщины на спиртовом заводе тоже были хрупкие, – сказал Константин и замолчал.

Наверное, вспомнил одну из них, молодой был, могла там любовь быть…

Думаю, была.

Мало не покажется

Ну вот, опять я их вижу, как будто и десяти лет не прошло…

Первое сентября и букеты осенние в руках родителей или детей. Тех, кто может, в состоянии их нести.

Вот Вася с вывернутой губой, отвисшей, розовая слизистая наружу: «Здравствуйте, Алла Львовна, вы очень красивая!»

А вот Зинка, дочь уборщицы Кати, всегда в черном сатиновом халате Катя, потом от нее несет, и на Зинку орет, а Зинка еле ходит, что-то мычит или вдруг заплачет. Но первого сентября на голове бант, волосенки сальные, слюна изо рта. С трудом произносит: «Здравствуйте, Алла Львовна, как ваши дела, вы очень красивая!» Цветы, астры цвета белого и кремового зефира, Катя, мать, несет. Уборщица этой школы. У Зинки руки как крюки.

Аутист Ромочка, всегда шарахается от всех, молчит, симпатичный, мама странная, много говорит, невроз, будет тут невроз… Несет гладиолусы сам Ромка. Он внешне не отличается от обычных детей, только молчит и смотрит из своего прекрасного или ужасного далека на наш мир. Этот не говорит ничего, даже что я красивая, но и агрессии нет. Такой инопланетянин Ромочка.

Ира с церебральным параличом, очень красивая лицом, большие голубые глаза с вопросом в них вечным. Все время всех спрашивает: «А я красивая?»

Родители оба идут всегда рядом, семья, что называется, приличная, научные работники, в руках очень красивые цветы, я таких не знаю.

Светка тоже неважно разговаривает, то есть все говорит, но при этом лицо дергается. Губа, глаз… «Здравствуйте, Алла Львовна! Вы очень красивая!»

Ксюша из группы для клинических идиотов. Но клинический идиот скорее я. Ксюша не разговаривает, только целый день собирает разные лего, а я их не умею собирать до сих пор. Не получается.

Ксюша тихая, всегда в тени и что-то знает такое про наш мир неидиотов, что-то точно знает. Но не скажет, говорить не умеет. Глаза только выдают, что знает что-то. Ксюшина мама без цветов. Такая же точно клиническая идиотка. Клоны. Идут под ручку, мама и дочка. Ксюша для нее главный цветок, самый красивый. Ксюша не скажет, какая я красивая. Или какая красивая Анна Павловна или Татьяна Сергеевна… А могла бы – сказала.

У этих детей все красивые и хорошие. «Вы хорошая», – говорят они всем учителям. «Вы красивая», – говорят они им. И так каждый день, каждый год. Весь мир у них красивый и хороший, это только у нас, клинически нормальных, мир и все люди в нем – дерьмо.

Завтра эти дети пойдут в свои классы социально адаптироваться к нормальной жизни. Говорят, так надо…

Вытащат их из мира, где все красивые и добрые и хорошие, и ка-а-ак адаптируют! Мало не покажется.

Не прощай, Одесса

Гостиница «Красная». Мы с мамой, мне лет двенадцать, не помню точно, в номере еще одна женщина из Москвы, очень пожилая для меня, лет непонятных, но теперь думаю, что не больше пятидесяти ей было.

Некрасивая, каракатица, волосы желтой башней, очень шустрая и улыбчивая, добрячка такая, все время помощь предлагала и связи свои в Москве.

Приехала в Одессу с любовником повидаться, одновременно другого завела, тут же, в соседнем номере, все в ресторан ходила с ним и хохотала. Потом нам рассказывала про то, какой муж у нее хороший в Москве.

Я еще тогда подумала, запомнила это, что так подумала: ну откуда, почему у нее любовники? Она же страшная, все время хохочет, дыхание несвежее при этом чувствуется, глупая, а любовников заводит… И они заводятся.

До сих пор не нашла ответа на такой вопрос, а он вечен.

Каштаны, само собой. Жара. Больше ничего из той поездки не помню.

Потом, после двадцати своих лет уже, прилетала часто к подруге, Таллин – Одесса, сорок рублей туда-обратно, летай не хочу.

Там подруга была, с которой смеялось хорошо. Жила в одесском дворике, в коммуналке, чайник чтобы поставить – три коридора длинных идти приходилось, потом соседка, девушка в очках и с книжкой, вечно в халате на ночнушку длинную, в дверь к нам стучалась и спрашивала: «А чайник вам или уже не нужен? Пушкин выключать его должен? Или кто?»

Подруга подхватывалась и неслась по этим коммунальным коридорам, чтобы чайник выключить и принести в комнату.

Дворик круглый, все перекрикиваются из окон друг с другом, поэма.

Я любила высунуться из окна, пока подруга на работе, наблюдала жизнь там.

Утром мне махал рукой Саша, симпатичный очень брат подруги, который жил в другой квартире, тоже коммунальной, но на другом конце круглого двора. Он мне нравился, и, когда махал рукой, я улыбалась и махала в ответ, абсолютно счастливая. Сашка помахал, хорошо мне.

А он женат был, жена, вечно замученная маленькими киндерами, все орут, мама Сашина и моей подруги там же жила, все вместе, сумасшедший дом и мама сумасшедшая.

Она с моей подругой все время ругалась и называла ее «ебанько», а та ее в ответ так же.

Однажды я услышала, как две соседки кричали во дворе, и увидела, как одна другой показала голый зад. Потом подруга сказала: «Ну не перёд же. А зад. У нас это часто». Я смеялась. Вот бы все войны так проходили. Показали друг другу зад, не перед же, и мирно разошлись. И никаких миротворцев не надо, разве что по жопе отхлестать зачинщика.

На пляже жара и много смеха и шума, но тогда еще не устала, все это нравилось.

Помню историю трагикомическую, как далеко заплыла парочка в море и стала там любить друг друга, и что-то произошло у них, что не смогли они потом оторваться, словно склеились, начали орать: «Помогите!» А весь одесский пляж улюлюкал, аплодировал и кричал: «В Турцию плывите, это недалеко». Но все же вызвали скорую, пожалели.

Врачи разделись до плавок, цинично шутили, и поплыли к парочке той, защемленной. Освободили ее как-то, вытащили друг из друга. Девушка, заплаканная, под крики браво к берегу поплыла, а юноша вообще куда-то испарился, может, и правда в Турцию поплыл от позора. Или окольными путями выплыл где-то в тихой гавани, ненавидя себя и свое желание в воде. И эту девушку.

Подруге рассказала, смеялись. Хотя грустная история.

На Привоз знаменитый пошла как-то, меня цыганка окликнула, что-то говорила и просила, я ничего не дала, не было денег с собой, на Привоз шла как на экскурсию, поглазеть, послушать, запомнить. Сказала – нет у меня ничего. Цыганка кивнула, а потом окликнула через минут пять, я обернулась, а она мне острым ногтем в глаз со всей силы ткнула. Глаз затек, лечили потом.

Вот такая цыганка попалась, первый и последний раз, злая, их же, цыганские, понятия нарушила. Обычно нормальные попадаются, мирные.

Часто прилетала в Одессу, любимую, фантастическую, отдельная планета… Франца Меринга улица родной стала, потом подруга в Америку улетела с братом Сашкой и всей его коммунальной семейкой, только мамаша-ебанько осталась. Уже, думаю, нет ее. Добрая тетка была, абсолютно сумасшедшая, добрая.

И больше не прилетала я в Одессу, только Олешу перечитываю, на столе все время, и Бабеля, и фильм про Мишку Япончика люблю, пересматриваю.

Исчезла та Одесса, как исчезали цивилизации, подо льдами там, под чем еще, не знаю… Под лавами…

Под лавой.

Не прощай, Одесса моей молодости, и еще многих молодых Одесса, которые заживо сгорели всего лишь пять лет назад.

Не прощай. Никого.