Текст книги "Что-нибудь такое"

Жак

Ко мне в библиотеку, где я когда-то работала и стояла за стойкой, приходил негр Жак. Судя по имени, из французской бывшей колонии, не помню название его страны. Он был всегда веселый и черный и все время говорил «люблю» белыми зубами.

«Лублу» – вот так говорил Жак. И приносил букеты, почему-то из сухих цветов, в Таллине продавали и такие. И Жак приносил и говорил: «Все равно засохнут».

Эстонские коллеги уходили в подсобку и шептались: к Алле опять Жак пришел. Они тактичные были, тут же уходили, бросали меня на произвол Жака и его букетов.

Жак учился в мореходке, на Восьмое марта приносил мне уже несколько сухих букетов, а не один, и опять говорил: «Все равно засохнут. Пусть сразу».

Букеты долго стояли дома в разных маленьких вазочках, потому что были маленькие.

Но однажды Жак не пришел и не поздравил.

Эстонские коллеги обвинили его в коварстве, а меня в жестокосердии, потому что он так старался и столько сухих букетов принес, а я не отвечала на его порывы, а только смеялась по ту сторону стойки, а Жак смеялся вообще всегда. Веселый такой, черный абсолютно Жак.

Взял и не пришел однажды. И никогда больше не сказал: «Все равно засохнут».

Наверное, устал любить в одну сторону и ушел в другую.

В море, наверное, ушел и вздыхал там на волнах морских.

А я сегодня вздыхаю на этих же прекрасных, как сон, волнах…

Моей памяти.

Только к нему

Тридцать лет назад меня отправили в Москву покорять высшие редакторские курсы, которые находились в одном доме с Академией общественных наук при ЦК КПСС. Месяц мы ходили по одним коридорам, ели в одних столовых и кафе с братскими коммунистами из разных стран.

Самыми веселыми и задорными были кубинцы.

Они громко разговаривали, как будто ругались все время между собой, нахально подмигивали нам всеми глазами, из их комнат лились дивные латиноамериканские мелодии, бесамемучо и абрасаме, пахло сигарами и нежным тальком. Кубинцы мылись по пять раз в день и тут же, вероятно, этим тальком припорашивались.

Одновременно, как выяснилось при более тесном общении с ними, в их группах все на всех стучали. Что не мешало им дружить, громко хохотать и на полном серьезе убеждать друг друга, что Рейгану теперь мало не покажется, так как теперь Горбачев ему покажет.

На стенах их комнат висели фотографии жен и губастых детей, что не мешало им иметь в Москве много разных мучач, которых они искренне любили на период овладения теорией марксизма-ленинизма.

Очень громко, помнится, разговаривали чехословацкие партийные женщины, которые с нами не очень-то общались, уже тогда предполагая рано или поздно свалить из системы.

Поляки предлагали нам какие-то шмотки, расслабляли своим потрясающим языком и сообщали, что тоже любят Окуджаву.

Еще были замечательные таджикские поэты, которые познакомили нас со всей таджикской диаспорой и кормили всякой азиатской вкуснятиной.

А в комнате со мной жила редактор грузинского издательства, которая рассказала все про всех известных поэтов и прозаиков, которых она редактировала в своем грузинском издательстве.

Я только успевала расширять глаза и говорить:

– Да вы что? Вознесенский?! Не может быть…

Или еще кто-то другой.

– Не может быть, ну вообще, вот это да… А еще поэт… А еще прозаик… А еще…

В общем, опасные это люди, редактора великих. Постоянные поверенные.

А одна моя алма-атинская коллега, которая жила за стенкой, явилась как-то утром потрясенная, выкурила сорок сигарет и рассказала, что ее соседка по комнате, редакторша из Новосибирска, оказалась лесбиянкой и всю ночь пыталась отредактировать восточную ориентацию моей скромной казахской коллеги…

– Как жить теперь, Ал? – спросила казашка Света и заплакала.

Я не знала, как жить после такого, и повела ее через дорогу, на Садовую-Кудринскую.

К Чехову повела, в Дом-музей.

Куда и к кому еще идти, когда не знаешь, как жить теперь…

Только к Чехову. Только к нему.

Запах бедности и любви

Квартиры имеют запахи.

В этой квартире спального района Таллина тоже был всегда один и тот же запах. Затхлости, папирос и алкоголя. Тушеной капусты еще. Бедности.

Квартира была на две разных семьи. В одной комнате жила эстонка Сирье, обычная полноватая эстонка, здоровалась, но молчала всегда. Только звала к телефону стуком в другую комнату.

«Ити, тепя», – говорила она. Иди, то есть. Тебя.

С ней жил, когда выходил на свободу, сожитель или муж, так и не знаю, темноволосый длинный Рейн. Он чисто говорил на русском, в советских зонах практика хорошая языковая была. И бегал пацанчик у них, общий или нет, не знал никто. Рейн его любил, ласкал, таскал на руках. Томас, так звали сына Сирье и Рейна. Или не Рейна.

В другой комнате жила тетя Тоня, седовласая, с одной короткой ногой, короче другой намного, хромая, и лицо аристократки. Профиль породистый, глаза глубокие темные, белая голова. Красивая.

Она то одна жила, то сын из заключения возвращался, отсыпался месяц, а она ему готовила на общей прокуренной кухне и хромала в комнату с тарелками. «Ешь, Валентин», – это она сыну говорила, который на зоне язву заработал и панкреатит. Я его много раз ждала, срока были недолгие.

К тете Тоне часто приходила огромная и тоже хромая, надо же, Галка. Молодая девица, огромная, толстая, сплетница, и тоже припадала на одну громадную ногу. Тетя Тоня ее терпеть не могла. «Че пришла?», – каждый раз спрашивала. «А тебе-то чего?» – огрызалась Галка и устраивалась смотреть телевизор. Так они грызлись, но дружили. Когда я приходила, Галка тут же уходила, только спросит, как дела. Хорошо? Ответ не слушала.

Я приходила часто, и когда сын тети Тони был на зоне, он благодарил в письмах, что маму не оставляю, ты жива еще моя старушка, жив и я… Проведывала его старушку и все никак понять не могла – откуда такое лицо у нее, бестужевские курсы прямо. Так и не поняла. Была тетя Тоня добрая и неграмотная, но аристократка лицом. Чудеса.

Когда сын ее возвращался, я каждый день неслась в этот затхлый родной дом, и тетя Тоня сразу ухрамывала к Галке. Комната одна, мы молодые. Надо оставить одних.

Странные подружки были, тетя Тоня, за семьдесят, с внимательным взглядом, ноги очень болели, лицо красивое, и огромная сплетница Галка, громкоголосая, хитрая, переваливается как утка и платок на молодой совсем голове.

И Сирье эта в соседней комнате, все молчит. И Рейн с Томасом играется, если не в заключении. И тоже молчит. И запах тушеной капусты, эстонцы ее любят. И все это не приснилось, все было, а сегодня приснилось – и я заплакала, когда проснулась.

Мы так любили друг друга.

Две женщины

Сашка не понимал, зачем ходить в школу. Надо – значит, надо, ему было все равно. Он ходил, потому что будила мать и говорила: «Пора вставать».

Вставать не хотелось, но хотелось застать мать, успеть увидеть ее и попить чай с печеньем, пока она собирается на работу.

Больше утром Сашке ничего не хотелось есть, хотя на столе были всегда вареные яйца, хлеб, масло и карамель. Хотелось увидеть мать, пока она не ушла на работу мыть полы.

Сашка редко видел ее, так как она мыла полы в нескольких местах. А Сашка мыл полы дома, ему это нравилось. Пол становился чистый, и можно было сесть или лечь и смотреть, как стало чисто. И ждать мать.

Сашка был маленький, всегда. И потом тоже, когда стал мужчиной.

А тогда был меньше всех в классе, но с какими-то всегда взрослыми, но не потухшими глазами. Как будто чуть усмехался он, но как будто не знал об этом, потому что ничего внутри его эту усмешку не рождало. Усмешка голубоватых глаз со светлыми ресницами как будто дана была ему с рождения, когда еще ничего про жизнь не понимаешь и усмехаться еще нет повода.

Он ходил в школу и знал, что никто его не обидит, но никто и не полюбит, ни мальчики, ни тем более девочки. Девочки таких не любят, это Сашка как-то понял, непонятно как. И только сидел, подперев светлую голову ладонью, опустив глаза в учебник или тетрадь, и о чем-то думал. Все время думал. Это со стороны так казалось, а на самом деле, может, совсем и не думал. Но образ был такой.

Учителей он не раздражал и вообще никого не раздражал, как будто его не было. И ему было спокойно от этого.

Ему было спокойно в школе еще и потому, что там была одна девочка.

У девочки были красивые серые глаза, очень красивые. И красота их была не опасна совсем, а наоборот. Совершенно безопасна, как и эта девочка. Никакой опасности от нее не исходило, поэтому, наверное, в нее никогда не влюблялись мальчики в классе, она не будоражила их опасностью и желанием завоевать и понравиться. Из-за нее Сашка ходил в школу иногда с радостью. Так бы тоже ходил, надо так надо, но из-за нее иногда ходил с радостью.

Придет, найдет ее глазами и успокаивается. Она таким успокоительным была для него, потому что в основном Сашке было тревожно, вечный тревожный фон где-то внутри. Но он не понимал, что это тревога, думал, что так и должно быть.

Потом понял, что не должно, ведь он успокаивался и тихо радовался, когда видел ту девочку с серыми красивыми, но совсем не опасными глазами.

После школы он шел домой один, хотя все шли с друзьями, кто с кем, подолгу останавливались на улице и смеялись.

Сашка не мог вспомнить, смеялся ли он с кем-нибудь и когда-нибудь. Только если по телевизору что-то смешное показывали, может быть, только тогда.

Всегда один в квартире, полы помоет, посуду тоже, а уроки он не делал. Тройки все равно ставили, матери ничего больше не нужно было, и ему тогда тоже.

Зато он наблюдал жизнь. Ему это нравилось. Ему нравилось видеть мать, она была всегда тихая, никогда громко ничего не делала, не хлопала крышечкой от сахарницы, не ставила со звуком кастрюли на стол, не кидала ложки в раковину, не хлопала дверью и даже воду в унитазе сливала не так шумно, как он. И любила Сашку молча и ровно, как дышала во сне, без перепадов и стонов.

Он чувствовал, что любила, не смог бы это объяснить, но чувствовал. Никогда не обижала, подолгу смотрела на него и о чем-то думала. А иногда сквозь него смотрела и как будто покидала его в этот момент.

Сашка не знал отца, его вообще не было, и он не думал о нем. Он мог думать только о том, что видит.

Он думал о матери, что она так много работает и что у нее никого нет, никаких подруг и родственников, только Сашка. И он хотел быстрее перестать ходить в школу и начать работать, чтобы мать мыла меньше всяких полов на разных работах и чтобы он зарабатывал и кормил ее.

И еще он очень хотел что-то купить когда-нибудь той девочке из класса, в которую никто не влюблялся из-за ее безопасности, никого не привлекающей, а Сашка без нее не мог и думал только о ней и о матери.

Две женщины были в его жизни, одна его родила и была рядом, а другая была еще девочка, но каждый день он ее искал глазами в классе и успокаивался.

И ничего от нее больше не хотел, только вырасти хотел быстрее, не ростом, а взрослым стать, чтобы работать и покупать подарки.

Матери – на праздники, а этой девочке – часто.

Череп

Таксист был огромен, мрачен и всю дорогу молчал, не двигая выбритой головой.

«Здесь сильно не разгоняйтесь», – сказала я ему около дома. Он выдержал паузу и, не дрогнув черепом, ответил: «Знаю».

Когда я вытащила свои продуктовые пакеты, то увидела, что сиденье измазано чем-то белым. Вероятно, пакет прорвался и вытекла сметана, ужас.

Я решила спасаться бегством, потому что такая молчащая огромная голова не простила бы мне белого мокрого сиденья.

Подло захлопнула дверцу и с чрезмерно честным лицом пошла к подъезду. Но тут же развернулась и пошла к машине.

Потому что вдруг резко ощутила, что сейчас мне выстрелят в спину, как в гангстерском фильме, где героя везут такие молчащие неподвижные головы.

Я постучала в стекло, он опустил окно, не поворачивая шеи, и я ему сказала: «Там я что-то разлила. Имейте в виду. Простите».

«Хорошо», – сказал череп, поднял стекло и медленно стал двигаться.

Эта медленность мне не понравилась, и я шла от страха слишком спокойно и с прямой вспотевшей спиной.

Утром я обнаружила, что из кармана пальто исчезли мои любимые черные очки, которые стоили три копейки, но которые я очень любила. «За все надо платить», – подумала я.

Испачкала черепу сиденье сметаной – любимые очки потеряла.

И это самый безобидный пример, поверьте.

А сегодня мне позвонили из таксопарка и сказали:

– Наш водитель нашел в салоне темные очки. Ваши?

– Мои! – не поверила я своим ушам. – А где они? Куда подъехать?

– Не волнуйтесь, водитель этой машины в вашем районе будет через час, завезет. Номер квартиры скажите.

Номер квартиры! С ума сойти. Не убивать ли меня он придет под предлогом черных очков?

– Не волнуйся, мама, таким предлог не нужен, – успокоил сын.

Тут раздался звонок в дверь. Моя голова, та самая, бритая, огромная и молчащая, молча протянула мне очки и отказалась брать за это деньги.

Как ужасен этот мир.

И еще этот ветер

Почему меня так тянет в северные древнерусские города? Может быть, я древнерусская?

Но почему тогда чувствую себя армянкой в Армении? Грузинкой в Грузии? Латиноамериканкой с ними? Итальянкой с итальянцами…

В Израиле горло перехватывает от иврита, потому что у моих праотцов все было на века, и я это помню. Это в крови.

Но русский север тянет и тянет. И я срываюсь вдруг в его несуетность, замерзшие величественные реки у стен кремля, в его тишину, приветливость и простодушие людей, в их небогатство, в их печаль…

Как же печальны лица, обдуваемые северными российскими ветрами!

Не понурые, не угрюмые, не злые, а печальные.

Русские лица вообще печальны, и как будто не имеют сил или не хотят что-то выдавливать на лицо, что-то приятное для всех… И даже если закончатся причины для печали, наступит благоденствие, решатся все проблемы, русский человек будет задумчив и печален. Должен же быть на Земле хотя бы один такой народ. У которого что внутри, то и на лице, потому что слезы внутри у всех народов, даже танцующих румбу.

А когда выходишь из Новгородского кремля к реке Волхов, к мосту через нее, такая зимним днем панорама открывается, аж не вдохнуть…

И это еще стены кремля не подсвечены, еще день, и на мосту стоят, переминаются продавцы местных сувениров, всякие мелочи у них симпатичные, они мерзнут, руки красные, как от ожога, этими руками достают тебе какую-нибудь стопку с видом Новгорода, шесть стопочек в упаковке хлипкой, потому что ничего не купить у них, стоящих на зимнем мосту, и ветер с реки, – это совсем совести не иметь.

Но больше всего они любят разговаривать, время быстрее идет, не так холодно, направо и налево вдоль стен кремля розовеет снег и голубеет, или это голубые глаза жителей этого города отражаются в нем.

Спокойные, приветливые, медленные, детские какие-то лица и люди.

Потом через мост идешь, и река еще замерзшая, проголодаешься, но уже знаешь, что через мост, еще немного, потом вниз и налево… И там есть теплое такое место, где сразу пряники новгородские лежат и иван-чай в пакетиках красивых, и не удержаться, хотя везде этот иван-чай купить можно, хоть в Монголии, наверное, и пряники тоже, но только эти кажутся настоящими, голубоглазыми, чистыми, приветливыми, древними, вкусными и без обмана. И покупаешь всем друзьям. А они потом говорят спасибо, но добавляют скучно: да у нас навалом всего этого. Но радость ты уже испытала, это главное. Эгоистка.

А в другом зале садишься за столик и замерзшими губами просишь принести горячую финскую уху в горшочке. Там куски рыбы, сливки, горячо, обжигаешься, травки всякие… Рыбки, да.

А потом посидишь еще, погреешься – и в гостиницу. По дороге еще сувениров купишь, не удержаться, чайничек без дна, а внутри колокольчик, в руке помотаешь его – и как будто барин слугу зовет. Или последний звонок как будто в школе. Колокольчик такой симпатичный.

Вот стоит у меня. Посмотрела вдруг и вспомнила. И написала.

Айгуль

Сейчас я тоже чего-то жду, но не каждый день. А тогда – каждый.

Тогда я ждала почтальона, выглядывала ее с балкона начиная с полудня.

Айгуль была маленькая казашка с короткими жесткими волосами, кривыми ногами, быстрая, подросток сорока лет. Таскала тяжелее себя сумку и еще в руке пачку писем, большую. Как только не теряла, наверное, все инструкции нарушала, но все доносила, всем. Я ее только издалека увижу, уже сердце оживает.

Потом ключ все не слушался, маленький совсем, в скважину не попадал.

Потом как в лотерее – будет письмо или нет. Или письма, несколько.

То были, то нет, то одно, то много.

Я их вытаскивала и еще рукой внутри проводила, не завалялось ли что. Потом опять не с первого раза ключ попадал, уже от радости и предвкушения. Чтения, его переживания и ответа потом.

Айгуль много лет носила почту, а однажды мы столкнулись у ящика, и она плакала. Говорит:

– Не буду больше работать, мне сегодня одна фигу показала. Пришла на почту и скандалила, что долго письмо ждет, а его все нет. И что я виновата. И фигу мне показала.

– Не обращайте внимания, она сумасшедшая, наверное… Их много. Нормальный разве фигу покажет почтальону?

Айгуль еще сильнее и горше заплакала и головой мотает только.

– Фигу… мне… Как будто я виновата, что ей не пишут. – И плачет, взахлеб прямо.

– Не увольняйтесь, – говорю я, – я вас очень жду всегда, вы мне очень нужны, даже волнуюсь, когда вас долго нет, с двенадцати часов высматриваю…

А Айгуль мне отвечает:

– Вы же не меня ждете, а писем. Меня никто не ждет.

Я промолчала, потому что это была правда.

То есть, еще и я ей фигу показала, и не один раз, и еще многие, кто так же выглядывал ее много лет из окна.

Я вам молчу

На третьем курсе университета у нас была педпрактика.

Из нас готовили в Тарту преподавателей русского языка и литературы в эстонской школе, куда потом отправляли работать по распределению.

Поэтому я тоже проходила практику в виде уроков в одиннадцатом классе и поэмы Пушкина «Евгений Онегин».

Я стояла у доски, на задней парте сидела преподаватель нашей кафедры с тетрадкой и ручкой, а за остальными партами тихо и не дыша сидели воспитанные эстонские юноши, кто викинг, кто полупрыщавый, но все воспитанные, руки сверху на парте, и галстуки под элегантными пиджаками.

Девушки были не такие удобные, и в их глазах читался женский мне вызов и априорное несогласие со всем, что я буду говорить.

Но за весь урок я не дала им ни единой возможности не согласиться, потому что не произнесла ни слова.

Я промолчала все сорок пять минут, весь класс глядел на меня молча, кое-кто, не мигая, писал что-то соседу по парте и тихо передвигал к нему листок, не сводя с меня глаз.

Я почти уверена, что там было написано «хулль». Что означает – сумасшедшая.

С задней парты махала во всю руками и вращала глазами руководитель педпрактики, методист, преданная помощница Лотмана, и по сей день верная ему… Но я молчала.

Мне было абсолютно все равно, что происходит в классе, хотя к уроку я готовилась. Мне было все равно, какую отметку мне поставят, а поставить можно было только двойку. Я молчала, потому что была, как назло, именно в эти дни влюблена, и у доски вспоминала не письмо Татьяны, которое мы должны были обсуждать с эстонской молодежью, а вновь и вновь переживала эти чувства и источник их. Объект. И улыбалась.

Мои чувства были мне гораздо интереснее Татьяны с ее «кончаю, страшно перечесть…».

Я представляю, что бы творилось в русском классе при такой ситуации. В эстонском же, помнится, было так тихо и так все на меня смотрели сочувственно и дисциплинированно одновременно, что я до сих пор тем ребятам благодарна. Хотя, скорее всего, это просто издержки воспитания и темперамента, этническое что-то.

Наконец прозвенел звонок. Он совсем не был для меня спасительным, так как сомнений не было – практику я провалила.

Ко мне подскочила отвечающая за педпрактику Люба и почти закричала шепотом:

– Вы с ума сошли? Что это было?

Я повернулась к ней и ответила:

– Я не могла вести урок. Я влюблена.

– Влюблены-ы-ы? Серьезно?! Настолько влюблены, что… боже… неужели так бывает… что даже Пушкин… даже он… как здорово… как прекрасно… и ведь урок о любви должен был быть у вас… отлично… отлично! Отлично, Алла!

И поставила мне за практику пятерку.

Такие преподаватели были только в Тарту.

Остальное у меня есть

Сын был недавно в Тарту, позвонил и спросил: «Тебе привезти что-нибудь?»

Привези мне юность.

Тогда я была пугливая и домашняя, очень не нравилась себе, а сейчас смотрю на те фотографии – красотка кабаре. Но все равно не верю.

Привези мне золото и терракот опавших на холм Тоомемяги листьев, ранней осенью, там наша научка была, научная библиотека, старинные развалины в памяти… И привези, как мы с бутылкой вина в одной руке танцуем на холме этом, радостные, после защиты диплома. И там с нами Андрюша Мадисон, трагическая судьба, замерз в лесу, сам пошел замерзать… А тогда еще мы танцуем и смеемся, нас много, вино, музыка магнитофона, лето.

Там же неподалеку дом Лотманов был, полный всегда нами.

Привези мне, сынок, Лотмана молодого, гусара, всегда с воспаленными, печальными даже в смехе глазами. Как будто понимал все… Как будто. Глаза воспаленные, много думал, работал ночами, утром на лекцию.

Привези мне Юрмиха живого, который, как только рука не уставала, приподнимал головной убор перед каждой студенткой или престарелой дамой. Смех его привези, грусть его привези, четкие представления о добре и зле привези. Сейчас их нет вовсе.

Зару Григорьевну, Зару, Зарочку, вечно опаздывающую на лекции, совсем непрактичную, авоська всегда в руках, а там банка с огурцами, продукты, трое пацанов дома… Трое лотманят. Уже тогда седовласая, без грамма краски, красавица. Когда умерла, Лотман повторял: «Хочу к ней». Недолго она ждала… Встретились.

Привези мне мальчиков, физиков-теоретиков, как с ними интересно и весело было, вот это привези. Тарту их приютил, большинство из Украины, там евреям не поступить было. Не принимали. И не только там.

Один из них, Левка Кофман, умер уже, в Канаде в обсерватории работал, кажется, возглавлял… Левку уже не привезешь, сынок.

Привези снежных мух вокруг утренних сумеречных предрассветных фонарей, зима, еще спим, но уже бежим на лекцию, тихо, город маленький, Тарту, Дерпт, Юрьев… Только бой часов иногда. Будит.

Кафешки привези, бутерброды с килькой, вечера в общаге, когда столько хохота за столом скудным, что насыщаешься им лучше, чем свининой запеченной.

И курилку в холле на этаже привези, где за ночь готовились к экзамену, вслух по очереди читали конспекты.

А главное – меня привези. Молодую, здоровую, пугливую, стеснительную, неуверенную, еще очень здоровую.

Вот это все привези. А остальное у меня есть.