Текст книги "Закон парных случаев"

Глава 7
Светлячки в плену магнолий

К утру в насыщенный влагой и ароматами тропических цветов воздух, так и не успевший остыть за ночь, стал вливаться легкий прохладный ветерок с моря. Добрался он и до терраски, прогоняя густые ночные тени и ужасы. До самого восхода ни она, ни Андрей так и не проронили ни слова. А когда первые лучи солнца сверкнули на горизонте, измученная всем пережитым за ночь Маша очень тихо, дрожащим голосом стала просить Андрея немедленно поменять билеты на ближайший возможный поезд. «Я хочу домой. Немедленно», – твердила она, как ребенок. Уговоры Андрея потерпеть, побыть еще хоть пару дней, чтобы не обидеть мать, почти не действовали. С побледневшим лицом и запавшими глазами Маша затолкала в чемодан вынутый зачем-то сарафан, панамку, потом с трудом влезла в отмытые той же ночью, съежившиеся и потерявшие форму прюнелевые лодочки, а теперь уже просто дешевые парусиновые туфли, чтобы досушить их «на ноге». Потом нашла свою зубную щетку и поплелась на кухню, чтобы умыться, пока не встали соседи.

Похоже, оба они почувствовали, что их приезд не столько обрадовал, сколько насторожил и даже расстроил семью Андрея. Они вовсе не желали потерять его навсегда, боясь, что жизнь с этой «столичной штучкой» затянет его, и он уже никогда не вернется, не станет их кормильцем. Его душа тоже страдала, желания раздваивались, но никакой возможности помочь им или как-то примирить желаемое с действительным не виделось даже на горизонте.

На его глазах семья продолжала сваливаться в нищету, исчезали последние намеки на скромное благополучие.

Мать работала уборщицей и прачкой в военном санатории неподалеку от дома, дополнительно подрабатывая еще стиркой белья на дому для отдыхающих «дикарей».

Как и прежде, при любой возможности они пускали к себе приезжих, предусмотрительно устроив себе «комнату» в маленьком дощатом сарайчике во дворе. Даже при большом наплыве желающих провести отпуск у моря, в перегруженном людьми и дороговизной курортном местечке, сдать их убогую комнату можно было только за сущие гроши. Снимали ее какие-нибудь очень неприхотливые гости или нищие студенты, рискнувшие поехать к морю, не имея лишнего рубля в кармане. Летом и частично в бархатный сезон комната пустовала не часто. Но денег, чтобы сделать самый убогий ремонт, как не было, так и нет. Не богаче жили и другие обитатели этого «караван-сарая», в большинстве работавшие в местных санаториях и домах отдыха на подсобных, низкооплачиваемых должностях. Легче, возможно, было тем, кто работал «при кухне».

Теперь даже одного внимательного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, насколько хуже стало без него в доме. И он окончательно растерялся. Может быть, он и правда поторопился с женитьбой?

Андрей, конечно, был рад, что вырвался отсюда, нравился ему и его институт, и преподаватели, и ребята, соседи по комнате, и то, что он может сам себя обеспечить, имея возможность подработать. Однако постоянное беспокойство о матери и его младшем брате сидело в мозгу, как заноза. Конечно, он знал, Оксана ему писала, что отец пытается бросить пить, но пока не получается. Хуже, что и Пашка стал выпивать. А одна мать ничего поделать не может, да и кто ее слушает? Не может она повлиять даже на Пашку, которому только четырнадцать, не то, чтобы уговорить отца не пить. Терпеливо ждет его, самого умного в их семье, чтобы он что-то придумал. А что он может?

Земля снова проваливалась у него под ногами. Если он сейчас сорвется и уедет, дом рухнет, и он ничего не сможет сделать.

Заставив себя немного успокоиться и понимая, что Андрею ещё хуже, чем ей, Маша уговорила себя остаться, чтобы не обижать ни его, ни его родителей. «Его мать ни в чем не виновата! Ей самой плохо. Наверное, самой некуда уйти». От всего этого Андрею хотелось закрыть глаза, заткнуть уши, ничего больше не видеть и не слышать. Умереть. Но сердечная боль не позволяла расслабиться. Надо искать пути, как бы помочь, хотя бы матери и Пашке. Если бы он был волшебником, или случилось бы чудо… А вот теперь всем им так плохо – каждому по-своему. Маше с ним тоже.

Как и большинство обитателей таких мест, его семья жила как бы на обочине чьей-то «красивой жизни». У двух категорий постоянно и почти безвылазно живущих здесь, учителей и врачей, в руках было, худо-бедно, благородное дело – воспитание детей и заботы о здоровье людей. У продавцов, поваров и официантов – всегда были какие-то средства к существованию. Остальные зависели от наплыва или отсутствия курортников, с путевками в санатории и дома отдыха или без оных. «Дикари» и были основным источником доходов местных жителей, которые, перемещаясь в сарайчики или под навесы, сдавали свое жилье жаждущим глотнуть свежего морского воздуха, погреться на солнышке, вдоволь покупаться и поплавать.

С весны до осени, особенно в «бархатный сезон», мимо «коренных» обитателей городка текло лихорадочное веселье доживших до победы праздных людей – изголодавшихся по женской ласке мужчин, отчаянных легкомысленных девчонок, модных дам и стареющих вдов, все еще надеявшихся ухватить свою долю счастья. Нередко появлялись здесь и люди с шальными, на один вечер, деньгами. Им же, постоянным жителям городка, и на один такой праздный денек честно заработать было невозможно. А уж семье, где были пьющие, зарплаты всегда не хватало. После того как курортники разъезжались, улицы городка словно вымирали, и чувство тоскливого однообразия и безысходности накрывало город с головой, словно ватным одеялом.

Старые, умудренные прожитыми годами люди понимали, что летом вокруг них текла не настоящая жизнь, а разыгрывалось короткое феерическое действо на фоне сочных и ярких южных декораций, но стоило раздаться паровозному гудку, и для очередной партии отдыхающих все это безудержное веселье заканчивалось с последней рюмкой теплого молодого вина или разбавленного пива.

Втиснув еще не очнувшихся от курортных грез всех без разбора «отдохнувших» в душные грязные вагоны или салоны самолетов, судьба снова мчала их в собственную невеселую обыденность – работа-дорога-очереди-дом.

Из осевших здесь после войны только редкие, самые смелые решались уехать из этого благодатного края и не возвращаться в этот карнавальный город. Они понимали, что атмосфера постоянного праздника смущает, дурачит иллюзиями их детей, портит им жизнь. Проблема была в другом – в незнакомом месте не было ни жилья, ни работы, да и климат суровее, в сарайчике даже летом уже не проживешь.

Но подрастающее поколение часто жаждало вырваться из этого «курортного ада». Мальчишки чаще всего мечтали поступить в мореходку или поехать учиться в большой город. Девушки, в большинстве, тайно надеялись удачно выйти замуж, уехать за границу или поближе к столице и возвращаться домой только на время отпуска, лучше – в «бархатный сезон». Вот и Андрей уехал, понимая, что никто и ничем ему не сможет помочь. Только он сам. Это был единственный шанс изменить свою жизнь и всей своей семьи. И вдруг все летит кувырком! Маша у них отняла его!

Андрея обуял неописуемый ужас. Если Маша сейчас уедет, она уедет одна! Они его не отпустят, он не сможет уехать, если мать начнет плакать и Пашка вцепится в ноги… Если он сейчас останется, то никогда больше не увидит Машу. Ему просто не откроют дверь! Она меня бросит! Если не сейчас, то потом. И он ничего не сможет поделать!

Маша тоже пребывала в полной прострации. В голове была полная неразбериха. Какой тут «медовый месяц»? Она, скорее, как муха в «меду», не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Надо бежать. Но куда и как? Она тут задохнется, умрет. Что делать, что же делать? Неужели теперь она всю жизнь должна будет жить бок о бок с чужой бедой? Бедой чужих и даже чуждых ей людей, которые никогда не станут ни близкими, ни родными… Никогда она не сможет сказать правду маме. Никогда. И не у кого ей будет просить помощи.

Шок, который испытала Маша в ту ночь, был сильнее всего того, что довелось ей испытать за всю ее жизнь. Ни страх сорваться в пропасть, когда после невиданных дождей небольшой детский лагерь от Академии наук местные жители козьими тропами выводили из зоны горного обвала в Осетии. Ни оцепенение, охватившее ее, когда она пряталась в хилых кустах от двигающейся с моря прямо на нее воронки смерча… Ничто не повергало ее в такую пучину отчаяния.

Описать свое состояние она не смогла бы ни одному врачу, ни одному психологу. Пустота и беспросветный мрак. А вдруг так будет до самого конца? Конца чего?

Только жалея совершенно измученного, исстрадавшегося за ночь, растоптанного событиями Андрея, Маша позволила себя уговорить и согласилась остаться на целую неделю. Но зачем? Она же чувствовала, знала, что больше ничего хорошего здесь не будет. Ни сейчас, ни потом. Никогда. Им обоим было так плохо, и ей, и Андрею, что хотелось спрятаться, чтобы никто не заглядывал ей в глаза, пытаясь понять, что она думает или чувствует. Это было бы для нее еще большей пыткой.

Чтобы как-то сгладить впечатления от событий предыдущего дня, к вечеру после обеда, по предложению Оксаны, они отправились вместе прогуляться по городу и к морю. То ли Оксане искренне хотелось разрядить обстановку, то ли показать лучшее, что есть в ее городе, то ли «предъявить» ее, новую родственницу своим многочисленным знакомым, Маша так и не поняла.

Пока они шли вдоль набережной, Оксану часто окликали, может быть, ее приятели, а может, из простого любопытства, интереса к гостье, идущей рядом с ее братом-студентом. Оксана была очень хороша той красотой, которая присуща многим девушкам, выросшим у теплого моря. Свежесть ее чистой кожи, темные брови, большие, чуть прищуренные, зеленые, как у брата глаза, короткая русая коса, сильные плечи хорошей пловчихи и стройные загорелые ноги. Она была заметной даже на фоне ярко одетых приезжих чаровниц и роскошных курортных дам в длинных шелковых платьях.

Маша чувствовала себя по сравнению с ней бледненькой, замученной уроками городской худышкой, которую родители никогда не выпускают из дома. Оксана сознавала свою красоту и несла ее с истинным достоинством. Молодые люди постоянно с ней заигрывали, и она, бойкая на язычок, немедленно откликалась на непрошеные комплименты.

Вечер как-то быстро закончился. Солнце почти скатилось за море, стремительно потемнело и, показалось, что с горы кто-то закинул в небо невидимую рыболовную сеть с яркими морскими брызгами. Запахло рыбой и выброшенными на берег водорослями. В ночной тишине стало слышно легкое шипение набегавшей и тут же уползавшей волны, шуршание перекатывавшейся гальки. Откуда-то доносилась музыка – где-то неподалеку бродила по пляжу молодежная компания с транзистором.

Постепенно Маша стала приходить в себя. Чтобы развлечь своих спутников, Оксана стала ловить светлячков и осторожно прятать их в еще нераскрывшиеся восковые магнолии. Бутон в темноте начинал таинственно мерцать, светиться, словно сказочный каменный цветок. Потом Андрей сломал небольшую ветку со светящимся цветком и торжественно произнес: «Это будет наш талисман. Пусть он светится долго». Но пока они дошли до дома светлячок, вероятно, опьянел или вообще задохнулся от сильного аромата, и свет в цветке погас. Маше стало очень жалко светлячка, и в этом ей тоже почудился недобрый знак. Но красота южной ночи, шелест воды у самых ног сглаживали вчерашние тревоги и постепенно заставили Машу позабыть о светлячке. Она держала в руках ветку с крупными глянцевыми листьями и роскошным белым цветком и уговаривала себя, что жизнь все равно прекрасна, и не надо отчаиваться, и что у них с Андреем все еще впереди. Эти мысли на время примирили ее со случившимся и вернули мужество ждать окончания поездки. «Все это отвратительно, но не нарочно же. Просто испытание. Она должна выдержать. Надо только чуть остыть и успокоиться. Все будет хорошо».

Потом прошла еще ночь, и еще. Они с Андреем спали по очереди. Если засыпал один, второму ничего не оставалось, как стараться удержаться на краю, ухватившись рукой за раму, но металлический край был довольно острым, рука немела и начинала пахнуть разогревшимся металлом. Так что в часы бодрствования Маша опять сидела у открытого окна и думала о доме.

В одну из таких бессонных ночей Андрей, наконец, решился рассказать Маше горькую правду о своей семье. То ли искал оправдания, то ли просто пришло время излить наболевшее.

Истоки несчастий, обрушившихся на эту семью, следовало бы искать в событиях почти двухсотлетней давности, времен Ермоловских походов на Кавказ. Российская империя расширяла свои границы. Чтобы избавиться от беспокойных соседей, генералу Ермолову было поручено «благородное дело усмирения горских разбойников». Поэтому черкесов, адыгов, чеченцев безжалостной рукой изгоняли из родных мест, их аулы разграблялись в назидание «непокорным», а земли изымались в пользу казаков. Огромное число изгнанных навсегда покинуло родные места, сохранив в памяти ненависть к тем, кто отнял у них землю и привычную жизнь. Потом случилась Октябрьская революция, и вся история повторилась. России нужен был выход к нефти, и начались другие смуты и «переделы». И снова разорялись черкесские деревни, аулы, изымались земли, рушились семьи.

Не обошла злая судьба и семью Андзаура, главу небогатого, но знатного рода. Его дочь, осиротевшую после одного из таких боев, красивую девочку, несовершеннолетнюю черкесскую княжну, привезли в казачью станицу и отдали служанкой в семью какого-то казацкого атамана. А через несколько лет окрестили Елизаветой и выдали замуж за простого русского парня. Отчества у нее тогда не было, но она помнила, что отца звали Андзаур, так что по созвучию, стала называться Андреевной.

Ни о какой любви к мужу и речи быть не могло. Был только испуг. Сначала были попытки протеста – память крови нет-нет, да и вскипала в жилах молодой черкешенки. Но потом появилось чувство апатии, сознание собственного бессилия и невозможности что-то изменить. А еще через сколько-то лет выработалась скорбная привычка просто нести свой крест. Была одна радость – дети. Сын и дочь, Андрей и Оксана. Дети-полукровки были красивы в мать – гордо посаженная голова, спинка прямая, особая такая стать. Кажется, поставь им на голову кувшин с водой – донесут, капли не разольют. Только глаза были в отца – серо-зеленые и щечки по-славянски припухлые. Может, из-за этих детских глаз и притерпелась, «слюбилась» их жизнь.

Потом началась другая война, Вторая мировая. Отца призвали в армию, а мать с детьми осталась в Майкопе. Но война дошла и до Северного Кавказа. Когда в городе появились немцы, закрылись многие магазины, лавочки – продавцы боялись, что немцы начнут их грабить. Началось голодное время. Женщины трудились, где только можно было заработать на кусок хлеба для детей. Мать Андрея по десять часов работала на масличном заводе, а потом усталая, с той же гордой осанкой, как учили ее в детстве, не сутулясь и не опуская головы, шла домой с сумкой жмыха, который немцы со смехом называли «сталинским шоколадом». Часто этот жмых был единственной едой в доме. Есть его можно было только скоту – колючая спрессованная шелуха семечек подсолнечника с тонкой прослойкой выхолощенной мякоти. Однако, если его пососать или даже пожевать, можно было почувствовать вкус свежеотжатого масла.

Одному из немецких офицеров, расквартированных в Майкопе, бывшему, вероятно, до войны нормальным, добрым человеком, понравилась гордая молодая женщина, никогда не опускавшая глаз и смотревшая на всех их с таким презрением. Ничего не требуя взамен, время от времени он стал появляться в ее доме и приносить гордой черкешенке и ее вечно голодным детям по плитке настоящего шоколада, а то и банку свиной тушенки из личного пайка. А может быть, действительно, не все немцы были зверьми на той войне? Разве не было среди военнообязанных тоже несчастных по-своему людей, бывших в мирной жизни простыми горожанами, селянами, не по доброй воле оторванными от своих семей? Призван в армию – служи. Приказано – стреляй.

Порой «немец» приходил, когда мать была еще на заводе, тогда он просто оставлял на столе какие-то продукты и исчезал. А иногда, ожидая прихода матери, даже пытался учить старшего каким-то немецким словам. Покажет рукой стол – der Tisch, окно – das Fenster, девочка – das Madchen, небо – der Himmel… Мальчик быстро запоминал и постепенно начал понимать нехитрые вопросы немца и мог односложно на них ответить.

Но, вероятно, немецкое командование тоже не слишком поощряло контакты своих офицеров с враждебно настроенным местным населением. И через какое-то время немец исчез.

И тогда по улице немедленно поползли грязные слухи, недобрые разговоры. За глаза ее обзывали по-всякому. Шипели вслед, завидовали и ненавидели одновременно. Она все знала, все понимала, но молчала и терпела. А что еще она могла сделать, если дома ее ждали голодные дети? Убить его, чтобы потом убили ее детей? Запретить приходить в дом? Отказаться от подарков? Кто никогда не видел, с какой надеждой и отчаянием смотрят в глаза и руки матери голодные дети, пусть кинет в нее камень.

Потом немцев с Кавказа выбили. Демобилизованному по ранению мужу Елизаветы немедленно все было доложено «в красках и деталях», что было и чего даже на самом деле и не было. От зависти ли, от безнадежности ли собственной жизни безжалостно, с азартом крушили чужую семью оставшиеся «соломенными невестами» или вдовами несчастные женщины. После этого и без того непростая семейная жизнь Коротковых превратилась в настоящий кошмар. А скоро к прочим проблемам добавилась еще одна – у Андрея появился братишка, Павлик. Беленький, голубоглазый, с золотистым хохолком на макушке, настоящий Петушок-Золотой гребешок. Родился он раньше положенного срока.

Безжалостная «улица», всегда готовая подмечать чужие грехи и быстро подсчитывать недели и месяцы, тут же окрестила мальчонку «немцем». По одному только выражению глаз, лиц старух, шипевших вслед их матери отвратительное слово «шлюха», и Андрей, и Оксана больше чувствовали, чем понимали, что с матерью случилось что-то очень нехорошее, гадкое. Хуже было Андрею. Он был старше и о многом уже догадывался. Это было невыносимо. Андрею хотелось самому прокричать в ответ этим беззубым, вонючим теткам злые слова. Но мать категорически запретила даже приближаться к ним.

Елизавета от этих сплетен лицом почернела, спать разучилась. Муж, еще не излечившийся от физических ран, не вынес злых сплетен и начал непробудно пить и бить неверную жену. Быть может, в такие минуты она и вспоминала того немца, врага, но Человека, который помог ей сохранить детей, и ничего не требовал, не брал силой.

Андрей, вынужденный порой защищать от побоев мать, а потом и братишку, возненавидел отца. Жалея мать за ее мучения, в душе он презирал ее за молчаливое терпение, понимая одновременно, что уйти ей некуда.

Чтобы спрятаться от постоянных косых взглядов и пересудов, в надежде, что жизнь как-то наладится, семья Андрея вскоре перебралась в курортное местечко у Черного моря – тут их никто не знал. Отец начал работать старшим механиком в морском порту, получил комнатку в еще, возможно, с царских времен сохранившемся доме для прислуги или просто для бездомных – в старом двухэтажном бараке с коридорной системой.

Конечно, участнику войны было обещано, что как только с жильем станет полегче, ему на пятерых дадут что-то более приличное. Но прошло уже тринадцать лет, как кончилась война, а нормального жилья все не было. Да и кого особо волновало, что на черноморском побережье с жильем катастрофа? Там и под открытым небом жить можно.

Жизнь впятером, с взрослыми детьми в одной комнате стала невыносимой. Не имея никаких средств, чтобы обустроить жизнь своей семьи, выкроить хоть уголок для себя с женой, разуверившийся во всем глава семьи бросить пить так и не смог. Физические раны зажили и почти не беспокоили. Душевная травма не заживала. Постепенно, чтобы заглушить свои обиды и боль, с ним стала выпивать и жена. Выпить стопочку присоединялась порой и красавица Оксана – от этого настроение поднималось, и жизнь казалась вполне нормальной. Одни они, что ли, так жили?

Андрей не пил принципиально, его воротило от одного только вида бутылки на столе, и он дал слово никогда не брать в рот ни капли спиртного. Нет, отец вовсе не собирался сделать из него пьяницу или свое подобие. Но выпить стопочку с ним – разве это такой уж грех? Его подкалывания раздражали Андрея. Он чувствовал себя изгоем в семье, которая тянула его назад «в болото», а он рвался «в небо», почему и назвал себя «выродком». Наверное, от этого и пошла эта бабья, неистребимая жалость к Андрею.

До конца ли Маша поверила в эту страшную, но очень вероятную для тех лет историю? Сомнений в правдивости Андрея у нее никогда не возникало. Он был «патологически» честным и чистым до брезгливости человеком. Сама же эта история была Маше как-то неприятна, хотя она уже многое могла понять и простить. И все-таки то, что касается того немца…

Ее мама жгуче ненавидела «немцев», но в то время они ассоциировались только с фашистами. Инфантильная Маша физически не могла испытывать таких чувств к незнакомым ей людям. Рассказы об ужасах войны очень долго оставались в ее сознании лишь «очень страшным кино». А потом был же добрый сосед Павел Бернардович. Какое же она имела моральное право осуждать незнакомую ей женщину? Она жалела ее, и только. Ни презрения, ни отвращения она не испытывала. Если только легкий налет той самой брезгливости. Представить себя на ее месте, как и принять как свою свекровь, Маша была не в состоянии. Ведь это был для нее чужой человек! «Как хорошо, что жить мы будем далеко друг от друга. И в гости не надо ходить», – подумала она про себя.

Чем старше становился Андрей, тем сильнее переживал он за брата. Был ли этот вынужденный грех, да и грех ли, его матери? Андрей не хотел верить слухам. Он хорошо помнил того немца, который учил его немецким словам, угощал шоколадом. Такой немец не мог быть врагом. Или он был вовсе не немец, а просто говорил на немецком языке? Он был очень добр к ним, к детям, а к нему особенно. Именно от него, играючи, он усвоил прекрасное немецкое произношение. В детстве все так быстро усваивается. Зато детские обиды забываются не так легко.

Те пять ночей откровений тяжелым грузом легли Маше на сердце. Ну, зачем ей все это было знать, если все это непоправимо? Но многое в поведении Андрея, прежде бывшее для Маши загадкой и заставлявшее ее беспричинно нервничать, постепенно прояснялось. Сердце ее щемило от невероятной жалости к нему, ко всем этим людям, и она твердо решила, что как только мало-мальски наладится их собственная жизнь, Андрей обязательно будет помогать им, как всю жизнь помогала другим ее мама. Но до этого еще нужно было хотя бы дожить, а пока долго и терпеливо ждать. Но уже в поезде, по дороге домой, от ее решимости потерпеть или попытаться что-то изменить ничего не осталось. Она почувствовала себя несчастной и беспомощной.

Сколько Маша ни пыталась вспомнить, что же было «потом», как они добрались до дома, о чем она говорила с мамой и говорила ли вообще, ничего не получалось. Шок, перешедший в депрессию, которую Маша пыталась скрыть, еще хуже подействовал на ее самочувствие. И она, и Андрей ходили подавленные, за столом почти никогда не разговаривали, хотя Андрей был с ней так же нежен и ласков, так же заботливо бросался застегивать ее сандалии, помогать с сумками.

Анна Савельевна всячески пыталась разговорить ребят, понять, что произошло, но все было тщетно. Она уговаривала себя, что и у нее не сразу все складывалось гладко, что жить с родителями всегда сложнее, чем самим, когда все точки над «i» расставляются сами по себе. Анна Савельевна почувствовала, что предлагать Маше сейчас пожить еще немного отдельно, не следует. Лучше уж с ними. Все на глазах. Ей самой было важно понять, что происходит с «детьми». Надо будет почаще говорить с ними, о чем угодно, но не отталкивать. Какое счастье, что у ребят будет своя комната, а там, глядишь, и обещанная отдельная квартира подоспеет.

Короче, посмотрим.