Текст книги "Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н.С. Лескова. 190 лет со дня рождения. Часть 2"

– что место, где мы поселились, – не самое удачное в окрестностях и что они знают лучше и дешевле;

– что кипрское вино лучше всего покупать в пакетах и стоит оно здесь сущие копейки по московским меркам;

– что во-о-он там, через дорогу, есть магазин-пекарня-кафе Fat Man («Толстяк»), где пекут и продают совершенно бесподобные пирожки, булочки и пирожные;

– что нам нужно обязательно съездить в Никосию, это столица, туда ходят автобусы;

– что в среду на будущей неделе здесь на берегу состоится концерт народной греческой музыки, бесплатно, но очень занимательно;

– что каждый вторник в Лимасоле проводится экскурсия на винзавод, тоже бесплатно, но очень занимательно, и нам обязательно нужно туда поехать.

И масса других полезных и нужных сведений.

Костя помалкивал и пытливо рассматривал нас. Он оказался Константином Душенко, известным в Москве историком и собирателем афоризмов. Его сестра Галя работала в столице в магазине технической (и исторической) книги. А Валентина Николаевна была редактором ветеринарного журнала и очень гордилась своим статусом. Словом, они были истинными московскими интеллигентами, ненавязчивыми и добродушными, но неохотно покидающими обжитые ими раковины и никогда не делающими резких движений. Они давно дружили, вместе проводили отпуска и в связи с давностью дружбы стали немного уставать друг от друга. Валентина Николаевна скептически относилась к меланхоличному Косте и считала, что он ничего не видит за своими первоисточниками (так у историков называются письменные артефакты). Между ними часто пробегали мелкие искры. Может быть, поэтому они так охотно приняли в свою компанию новых, нейтральных, людей. Редко бывает так, что случайная встреча разных по образу жизни людей (опять случай!) вызывает взаимные симпатии, но это произошло, и с тех пор мы стали видеться каждый день. Мы встречались с ними потом в Москве, и я купил в их магазине «Книгу афоризмов» К. Душенко и «Историю византийских императоров». Стыдно признаться, но с афоризмами я застрял на пятой странице, а до византийских императоров так до сих пор и не добрался. Но всё равно это были интересные и душевные люди, неслучайно Душенки.

Они тут же повели нас на античное городище Курион, неподалёку на холме. Мы бродили среди древних построек, любовались открывшимся видом на море и слушали пояснения Кости.

– Кстати, – сказал он, – у нашей семьи греческие корни по материнской линии. Наша бабушка приехала в Москву в тридцатые годы да так и осталась.

– А у меня немецкие корни, – вдруг заявила главная ветеринарша. – Мой дедушка был немцем, правда давно обрусевшим.

Я не смог смолчать и выложил наши козыри: у Люси прабабушка была гречанкой, а я вообще почти наполовину немец. Таким образом, наша компания разделилась на трёх «греков» и двух «немцев». Таня немного подумала и примкнула к «немцам», у неё, кажется, тоже давно кто-то из предков был немцем. К общему удовлетворению, состоялся паритет – трое на трое, что, по утверждению Кости, исключало возможность межэтнической войны.

Мы переехали поближе к нашим новым друзьям только через четыре дня, я неосмотрительно заплатил аванс. И каждый вечер из этих четырёх дней мы слушали оглушительное сиртаки.

* * *

Дни накатывали и отступали в прошлое, как неспешные волны утреннего моря. Рано утром я бежал на берег, чтобы поплавать, радостный и свежий возвращался в наше новое жилище, где уже проснулась Люся и где упоительно пахло сваренным кофе. Потом мы шли на морской берег, туда же подходила душенковская компания, на мелком чёрном песке расстилались циновки и коврики, мы плавали в тёплом море, грелись на солнце и неторопливо разговаривали. На разные темы. Я впервые встретил живого историка и, конечно, вцепился в Костю. Меня очень интересовала история Московской Руси XIV века, и я засыпал его вопросами. Костя отнекивался: он, видите ли, был специалистом по византийской истории, а его знания по русской истории не очень профессиональны, но под моим напором уступал.

– Вы спрашиваете, – говорил Костя, – как расценить поступок великого князя Дмитрия Ивановича – снять княжескую одежду и в латах простого воина встать в первых рядах в смертельной сече. Понимаете ли, добросовестный историк не вправе давать оценки событиям глубокой старины. Задача историка – наиболее точно, полно и беспристрастно воссоздать и проанализировать события тех дней. А оценивать их… Во-первых, информация, которой мы располагаем, весьма скудна. Ведь, кроме «Сказания о Мамаевом побоище» и «Задонщины», практически не сохранилось ни одного значительного документа, описывающего эту битву. А эти летописи – поэтические, художественные произведения, они дошли до нас во многих списках, зачастую противоречащих друг другу, и мы пытаемся разобраться, что в них правда, а что – художественный вымысел или ошибка переписчика. Во-вторых, обычаи, образ мышления людей того времени разительно отличаются от того, как думаем и поступаем мы. А что касается значения этого сражения для истории Руси, то не всё так очевидно. Казалось бы, великая победа над супостатом, торжество русского духа, но ведь к каким последствиям она привела! На Куликовом поле погиб цвет русского воинства, и великий плач шёл по Руси. А через два года Тохтамыш разорил и сжёг Москву. Я согласен с вами, что в истории мы черпаем патриотизм, через исторические тернии идёт становление нации и государства. Но не всё так однозначно, и кроме исторической науки существуют и живут исторические мифы. Их используют в своих целях политики, и это тоже часть нашего общественного сознания.

Потом мы шли обедать в Fat Man, объедались пирожками и слойками. А вечерами были прогулки по Лимасолу. Неярко освещённые улицы, негромкая музыка, до глубокой ночи заполненные вечерние кафе с официантами в снежно-белых рубашках, подпоясанных красными шарфами (в большинстве сербы), летучие мыши, неслышно и стремительно рассекающие воздух, и… украинские проститутки на перекрёстках. Южный приморский город.

Автобус подвёз нас к воротам винзавода ТЕО, когда ещё не было девяти, и мы с Люсей оказались первыми. Ближе к девяти стали подтягиваться другие любители кипрских вин, и мы начали играть в увлекательную игру: угадай, кто из какой страны. Сначала подошли три очень весёлые бабушки, одетые в линялые юбки и пёстрые кофты, и начали галдеть друг с другом. Им было, наверное, чуть за шестьдесят. «Американки», – по выговору определил я. Мне уже приходилось встречать таких на улицах южных городов. Отработав своё и став retired (пенсионерами), они начинают новую жизнь, свободную от рутинных тягот, взрослых детей и престарелых супругов. Они колесят по миру и развлекаются в обществе близких подруг. Бабушки рассказывали друг другу какие-то весёлые истории и заразительно хохотали. Ровно в девять появилась тридцатилетняя пара. Они были одеты так безукоризненно, что мне стало неловко за мои потрёпанные джинсы. Они подчёркнуто и чопорно сторонились беспардонных американок. За всё время ожидания не произнесли ни звука. Я определил их как англичан. Были ещё какие-то, неопределённой национальности, то ли шведы, то ли норвежцы. Последним подошёл и встал в сторонке совершенно замечательный тип. Редеющие чёрные волосы клоками свисали на его лоб, на бледном лице мученика была написана мировая скорбь. Помятые брюки, несвежая рубашка. Он весь был помятый и скорбный. «Спорим, что он ирландец?» – шепнул я Люсе. В это время отворилась дверь, и к нам вышла миловидная женщина. «На экскурсию? – поинтересовалась она. – Пойдёмте со мной». Нестройной толпой мы двинулись через двор и начали хождение по цехам завода. В огромных чанах бродило виноградное сусло, из которого потом получится знаменитая кипрская «Коммандария» или лёгкая «Афродита».

– Мы используем только виноград, выращенный здесь, на Кипре, и не покупаем дешёвого виноматериала, – с гордостью заявила наша провожатая. – Мы следуем традициям наших предков, которые тысячи лет тому назад подвяливали гроздья, чтобы в них накопилось больше сахара. Поэтому наши вина отличаются от итальянских, испанских и прочих.

Потом мы спустились в подвалы, где в ряд выстроились огромные, в два роста, дубовые бочки. Там в тишине и прохладе отстаивается и набирает силу солнечный напиток.

– Здесь при постоянной температуре, в тишине отстаивается и созревает вино, – рассказывала наш гид. – Да, тишина очень важна для вина, поэтому мы говорим здесь негромко. Вас я тоже попрошу не шуметь. Вино – живой организм, и никто не может точно предсказать, как оно себя поведёт. Поэтому вино выдерживается в этих бочках год, после чего наши сомелье определяют его дальнейшую судьбу. Если через год вино не приобрело особых органолептических свойств, оно считается ординарным, мы его разливаем по бутылкам и пакетам, и оно идёт на продажу. Если же вино удалось, как говорит наш главный сомелье, то оно идёт на выдержку. Почему так происходит, никто не может точно сказать. Может быть, в прошедшем году было больше пасмурных дней и меньше солнца. Может быть, повлияли весенние дожди. Но бывает так, что для созревания винограда складываются наиболее благоприятные условия. Эти года мы отмечаем на этикетках, и это ценится знатоками вин. Выдержанное вино отстаивается в бочках от трёх до пяти лет, и его цена, конечно, уже другая. Но если вино отличается особым качеством, оно переводится в разряд коллекционных. Такое вино выдерживается восемь, десять и более лет. Бутылка такого вина может быть продана на аукционе за очень большие деньги. Если нет вопросов, мы следуем дальше.

Нас повели в цех разлива, где умные автоматы на конвейере наполняли и закупоривали бутылки, наклеивали строгие этикетки.

– Ну вот и всё, – сказала наш гид, – вы уже узнали все секреты производства вина, и самое время нам последовать в дегустационный зал. Там вы сможете оценить достоинства наших напитков. Есть ли вопросы?

Какие вопросы? Наша пёстрая публика, истомившаяся в унылом, но неизбежном топтании по заводским коридорам, заметно оживилась и ринулась вперёд. Уставленный цветами дегустационный зал был великолепен. Высокие окна бросали свет на длинный стол, где в ряд выстроились вожделенные бутылки, высокие бокалы и крохотные блюдечки с мелко нарезанным сыром. Утомлённые экскурсанты быстро заняли места на скамьях вдоль стола, и началось собственно то, ради чего они припёрлись сюда. Быстрее всех действовали американки. Очевидно, они далеко не первый раз были здесь и чувствовали себя как дома. Они звонко чокались и пили за взаимное здоровье. Бутылки быстро пустели, и официантам пришлось принести ещё одну партию. Только английская чета не принимала участия в общем веселье. Они сидели с прямыми спинами и ледяными взорами наблюдали за этой шокирующей вакханалией. Слева от меня сидел мой одинокий и тоскливый ирландец. После второго бокала «Коммандарии» я почувствовал любовь и сострадание к людям. Мне стало жаль моего соседа, и я решил обратиться к нему:

– Извините. Вы так грустны, могу ли я вам чем-либо помочь?

– Ах, нет, это моё обычное состояние. Жизнь так тяжела.

– Я из России, – нахальничал я, – а вы из какой страны?

– Я ирландец, – печально сказал он.

– Так давайте же выпьем за процветание наших стран.

После первого возлияния он слегка порозовел, и я продолжил наступление.

– Простите, я знаю, что у ирландцев есть конфликты с англичанами. – Я ступил на зыбкую почву. – Недавно в Белфасте прошли очередные теракты, и вообще из ОТенри я вынес вывод, что ирландцы – отчаянные драчуны и где ирландцы, там обязательно беспорядки.

Мой собеседник вдруг преобразился, в его глазах засверкали искры.

– Англичане угнетают мой народ! – с негодованием произнёс он. – Они пришельцы и завоеватели на нашей земле. Они не разрешают нам говорить на нашем древнем кельтском языке.

Английская пара уставилась на нас, и, чтобы избежать очередного ирландско-британского конфликта, я подлил в бокал моему собеседнику «Афродиты».

– Простите меня, – сменил я тему разговора, – а почему вы один? Вы женаты?

Скорбь и тоска вернулись в его глаза.

– Моя жена – алкоголичка, – доверительно, как близкому другу, сообщил он. – Она вот такая толстая, – он убедительно показал, – и я не могу ездить с ней за границу…

Я почувствовал, что ещё бокал «Коммандарии» – и безутешные ирландские слёзы прольются на мою грудь, и ещё раз сменил предмет нашей задушевной беседы.

– Позвольте мне представить мою жену… – Я оглянулся и не нашёл Люсю рядом. Она пересела в компанию американских бабушек и оживлённо беседовала с ними на международном языке жестов.

Вдохновлённые пополнением рядов американки стали красноречивыми знаками показывать официантам, что бутылки пусты и нужно бы добавить, но те засмущались, посовещались меж собой на своём птичьем языке и послали за руководством. Скоро пришла наш гид и на хорошем английском очень твёрдо произнесла, что, к сожалению, это невозможно, мы и так превысили лимит…

– Но если вам так понравились наши вина и напитки, то вы можете последовать за мной в наш магазин. Там наша продукция продаётся без торговой наценки, очень дёшево и её большой выбор.

Устоять не смог никто. Кроме англичан, удалившихся с надменно поднятыми подбородками. Покупали все помногу, и, чтобы не ударить в грязь лицом перед просвещённой Европой и Америкой, мы с Люсей затарились по полной программе. Люсю ограничивала только моя способность переносить тяжести в двух руках. Конечно, несколько бутылок «Коммандарии», конечно, «Афродита», конечно, бренди «Пять королей». Такие яркие этикетки! Такие волнующе-романтические названия. И так много у нас друзей в Москве, которых нужно будет угостить.

На выходе из магазина Люсю ждали обретённые американские подруги. Было трогательное прощание, и Люся учила их, что по православному канону нужно целоваться не по два, а по три раза.

* * *

Шли последние дни августа, через неделю начинался школьный учебный год. Пора уезжать домой, в Минск. Дедушка с бабушкой уехали, оставив здоровенную кучу щебня для дорожек в саду. Машина привезла щебёнку только вечером в воскресенье. Утром в понедельник соседи не поверили своим глазам. Два наших внука, которые отдыхали на даче уже пятое лето, вместо того чтобы гонять на велосипеде и вообще оторваться напоследок, взялись за лопаты и тачку и стали растаскивать щебёнку. Собралось и мелкое поголовье и недоверчиво уставилось на необычное зрелище. Вадька с соседней улицы робко попытался вмешаться: «Антон, а Антон! Давай на велосипеде…» Но Антоша только отмахнулся. И тут сработал эффект Тома Сойера: если Антон с Вовой так усердно занимаются этой, казалось бы, скучной работой, то в этом что-то есть! Мальчишки ринулись по домам, несли лопаты, лопатки и вёдра. Даже трёхлетняя внучка Анны Сергеевны прибежала за детским ведёрком и совочком: «Бабушка, там Антон…» К обеду работа была закончена, и Антон на кухне организовал каждому участнику по стаканчику горячей китайской лапши.

А рабочий порыв внуков объяснялся очень просто и прозаично. Бабушка Люся пообещала тридцать долларов на покупку крайне нужной им приставки к домашнему компьютеру, если щебёнка будет на дорожках.

* * *

Слева по берегу, на естественном склоне античного городища, амфитеатром обращённого к морю, были устроены сиденья, каменные и деревянные, а ниже, на самом берегу, – круглая площадка сцены. Именно там и должен был состояться концерт. Это традиция. В Лимасоле есть музыкальный и танцевальный народный коллектив, и регулярные бесплатные концерты для них – обычное, нормальное дело. Бескорыстное служение Мельпомене. К двум часам все места были заняты, а те, кому не досталось мест, стояли и просто полулежали на пляжных подстилках. Вскоре подъехал автобус, высыпали артисты, и действо началось.

Звучный баритон с лёгкой хрипотцой вполголоса начал рассказывать о чём-то задушевном. Гибкую незнакомую мелодию вели оркестранты с бузуки, похожими на мандолины, им вторили дудки, похожие на кларнеты, и чёткий такт негромко вели маленькие длинные барабанчики. Баритон умолк на низкой ноте, и вступил хор. Голоса звучали тревожно, они переговаривались, гортанно перекликались. Снова зазвучал голос певца, он окреп, в нём появилась надежда. На этот раз хористы ответили ему гневно и воинственно. Шёл диалог: вопрос – ответ – и снова вопрос. С каждым новым вступлением баритон звучал всё громче, он торжествовал, поднимаясь в высоких нотах, и всё более торжествующе вторил ему хор. Песня оборвалась на высокой ноте, и наступила тишина, наполненная негромким шелестом морских волн. Потом на сцену вышла немолодая певица. Её голос, гибкий, странно переливчатый, с горловыми пассажами, жаловался на одиночество, молил о помощи. Как птица над морем, он взмывал на высоких нотах и опускался вниз. И вдруг негромко, будто издалека, ей ответил голос певца. Они словно шли навстречу, поддерживая друг друга и наполняясь радостью встречи.

Мы аплодировали восторженно, но артисты словно не замечали своих слушателей. Они не объявляли следующий номер и не раскланивались на наши овации.

Они служили Мельпомене, античной покровительнице искусств и матери всех муз.

Певцов сменяли танцоры. Крестьяне и крестьянки в ярких нарядах весело кружились в обаятельно-наивных сельских танцах. Это был удивительный праздник музыки и танца, где декорациями служили море и небо, одинаково голубые, сливавшиеся далеко-далеко на горизонте. И вдруг… пронзительно-резко засвистели, запели дудки и флейты, сухую чёткую дробь рассыпали боевые барабаны, и на сцену вышли четверо. Они были одеты, по нашим представлениям, комично. Короткие белые плиссированные балетные юбочки, белые панталоны, переходящие в белые же чулки. На ногах – туфли с загнутыми вверх носками, украшенные крупными шутовскими белыми помпонами. На белые рубашки наброшены чёрные короткие безрукавки; чёрные чепцы над молодыми усатыми лицами. Они положили руки друг другу на плечи и пустились в огненную пляску. Они подпрыгивали на месте и выделывали ногами балетные па. Это показалось бы смешным, если бы не жгучая энергия танцоров. Это была пляска воинов. Они вернулись с поля боя, где победили всех своих врагов, и вот теперь плечом к плечу радостно праздновали победу. Мы вскочили на ноги и хлопали в ритм танца.

Пляска закончилась, и танцоры поклонились нам в благодарность за участие в этом торжестве. Потом все они быстро и ловко погрузились в автобус и уехали, а мы долго не могли разойтись, вновь и вновь восхищаясь увиденным и услышанным, таким экзотичным, таким непохожим на наши прежние впечатления.

* * *

От Лимасола до Никосии – около пятидесяти километров. Автобус шёл среди сухих, выжженных гор, кое-где на террасах лепились белые игрушечные домики. Потом горы расступались, и мы опускались в виноградные долины. Закончилось лето, собран урожай, виноградные лозы отдыхают от бремени гроздьев, в полусне готовятся к зимнему сну, чтобы проснуться весной. И вновь повторится вечный круговорот жизни. Кипрские крестьяне с задубелыми, тёмными от солнца лицами сидели на скамьях у домов, сложив на коленях натруженные руки.

Никосия непохожа на другие европейские столицы, она и не стремится стать таковой. На нешироких улочках – бесчисленные магазинчики и лавочки, торгующие различной сувенирной дребеденью: блюда и блюдца с древнегреческими героями, сплетшимися в борьбе, с дискоболами и ликами Афины Паллады. Полотенца с вязью греческого орнамента, греческие боги, богини и герои, застывшие в статуэтках и барельефах, амфоры всех размеров и морские раковины – снежно-белые, с розовыми переливами, упоительно красивые. И маленькие кофейни, демократично выходящие прямо на улицы. За столиками киприоты-греки, перед каждым – крохотная чашечка кофе и большой высокий стакан воды. По-видимому, они сидят здесь за столиками уже очень давно и будут сидеть ещё долго, им не нужно идти на работу, лаяться с подрядчиками и бригадирами монтажников, врать на нудных строительных оперативках, закрывать наряды и процентовки – с завистью подумал я.

Мимо нас двигалась очередная экскурсионно-туристическая группа. Датчане или норвежцы в шортах, с жилистыми ногами, обутыми в массивные кроссовки, увешанные камерами и фотоаппаратами, толкаясь, семенили за очкастой тощей провожатой. Она бодро шла впереди, время от времени поворачиваясь лицом к преследователям, с профессиональной ловкостью пятилась вперёд спиной, не сбавляя хода, и громко вещала на английском об истории, о древностях и достопримечательностях кипрской столицы. Мы пристроились в хвост и слушали о том, что если у нас останется время, то мы с вами обязательно посетим замок Колосси и собор Святой Софии. А пока – forwards!

Мы шли по улице, слушая уличных музыкантов и любуясь уличными паяцами-жонглёрами. Вдруг улица закончилась, упёршись в стену. Прямо поперёк безмятежной и неторопливой жизни. Эта стена была чем-то инородным, безобразным, лишним. Шрамом, разрезающим эту страну, немного безалаберную, по-южному слегка ленивую, по-южному добрую и безмятежную, на две половины. В 1974 году, после мятежа чёрных полковников, Турция ввела свои войска на север Кипра, чтобы защитить своих соплеменников, турецкое население, киприотов-турок, многие сотни лет до того мирно уживавшихся с киприотами-греками. Этой лицемерной и безошибочной формулой – защитить своих – всегда цинично пользовались захватчики. И вот теперь – стена, разделяющая два враждебных мира, накапливающаяся ненависть. Глаза, украдкой, с опаской заглядывающие в щёлку в стене в тот, другой, враждебный, мир.

Люди строят стены, чтобы защититься, отгородиться от врагов и напастей. Или спрятаться от чужих глаз, чтобы почувствовать себя в безопасности за холодным камнем. Мне довелось побывать на Великой Китайской стене, я трогал рукой Берлинскую стену. Я видел кремлёвские стены и стены многочисленных средневековых замков, осыпающиеся стены старых русских городищ и глинобитные стены-дувалы среднеазиатских селений. Стены, которыми презрительно и опасливо отгораживаются от нас новые русские богатеи. Настанет ли время, когда будут разрушены или станут памятниками все стены, чтобы люди могли свободно перемещаться по планете? Настанет ли время, когда люди смогут без страха и ненависти взглянуть в глаза друг другу? Вряд ли. Люди будут вновь и вновь строить стены – каменные, глиняные, бюрократические, информационные. Воздвигать железные занавесы. Люди всегда будут делиться на своих и чужих и всегда будут прятать от чужих глаз своё сокровенное. Или наворованное.

Эта стена рассекла остров Кипр на два полуострова. Они не общаются друг с другом. Они научились жить так, как будто того, другого, полуострова просто не существует. Так им удобно.

Мы вернулись в Лимасол уже поздно, в новые апартаменты, где не было сиртаки, и я включил телевизор. Хозяйский маленький телевизор знал только греческий язык и только немножко, на канале Euronews, – английский. Обычно на этом канале долго и подробно обсуждались новости европейского футбола и тенниса, а также скандальные похождения кинозвёзд. И немного – политики. С кем встречались британский премьер и президент США, и как страдают от засухи африканские аборигены. О России они предпочитали не говорить. Если только не потерпел очередную аварию российский самолёт или не вышли на Манежную площадь российские защитники животных или гражданских прав. На этот раз на экране устойчиво держался один кадр. Полутёмный зал какого-то кинотеатра или концертного зала с застывшими в неестественных позах людьми. Голос за кадром был неразборчив, я уловил только Москоу и Дубровка. Продираясь сквозь дебри журналистского жаргона, я наконец понял, что это был теракт в Москве с многочисленными жертвами и почему-то с отравляющим газом. Прямо в центре нашей столицы ни в чём не повинные люди пришли в театр и стали жертвами озлобившихся террористов, не щадивших ни женщин, ни детей. Так, значит, правы киприоты, значит, нужно строить стены, границы, блокпосты, чтобы укрыться от всемирного зла? Вопросы без ответов.

* * *

Приближался день нашего отъезда, и мы с Люсей решили отведать настоящую кипрскую кухню. «А вы закажите мезе», – посоветовал мне Костя, и мне показалось, что он при этом хитро улыбнулся.

В кафе нам принесли меню в толстых дерматиновых переплётах. Я сделал вид, что изучаю греческие буквы, а потом гордо выпрямился и произнёс магическое слово: «мезе».

– Один или два? – поинтересовался официант.

Я подумал, что разумно будет пока что заказать один, ведь непонятно, что это такое, а если понравится, мы закажем ещё один. И сказал «опе».

Сначала нам принесли два разных салата в плошках. «И это всё? – подумали мы. – Негусто». Потом нам принесли кастрюльки с густыми супами, блюдечки с оливками – зелёными и чёрными, потом – две тарелки с разными видами рыбы, копчёные колбаски, овощные рагу, запечённое в тесто мясо и снова рыбу, тарелочки с зеленью и чем-то совсем непонятным, большую миску с тёплым ещё хлебом и булочками. Мы с тревогой оглядывали всё это обилие, а тарелки нам всё несли и несли, пока на столе больше не осталось места. Оказывается, мезе – это комплекс, состоящий из двадцати, а то и из тридцати разных национальных блюд. Вот тогда я вспомнил усмешку Кости.

– И что мы со всем этим будем делать? – с ужасом спросила Люся.

– Ничего страшного, – ответил я, – они нам всё это упакуют, и мы понесём домой.

– А разве так можно? Это же неудобно.

– Ничего неудобного. Сейчас ты сама увидишь.

Я подозвал официанта и попросил упаковать и увязать оставшееся гастрономическое великолепие. Официант сработал на редкость оперативно. Тут же двое его помощников принесли несколько круглых картонных коробок и картонные же тарелки. Наши блюда ловко перегружали на картонные суррогаты тарелок, загружали в коробки и увязывали ленточками. Всё уместилось в трёх шарабанах, похожих на коробки для дамских шляп. На мои чаевые и сохранившееся из моего греческого лексикона эфхаристо официант расплылся в улыбке и сказал паракало.

Мы шли домой, чувствуя себя богачами. Мы пригласили на проводы наших московских друзей, и оставшегося мезе вполне хватило на шестерых. Мы пили кипрское вино из бумажных пакетов и говорили, что обязательно ещё раз побываем на Кипре и что в Москве – брр – ноль градусов и дождь со снегом.

* * *

Ёмкости нашего щегольского чемодана, конечно, не хватило. Чемодан мы плотно набили кипрскими винами, в бутылках и пакетах, чтобы в мокрую и мрачную московскую осень вспоминать о солнечном острове Афродиты. А для прочего скарба пришлось купить сумку с яркой надписью Cyprus.

Здание аэропорта в Ларнаке – очень небольшой павильон из каких-то несерьёзных конструкций. Сразу у входа мы подошли к стойке паспортного контроля, и я выложил наши паспорта. Толстый пограничник, не взглянув на нас, лениво полистал их и шлёпнул печати. Мы пошли дальше по безлюдному зданию, следуя указателям Moscow, волоча за собой наши сумки и чемоданы. И никто почему-то не остановил нас, не спросил у нас билеты, не проверил наши вещи и не поинтересовался, не везём ли мы с собой оружие, наркотики, валюту, далее по списку… Так мы подошли прямо к трапу самолёта, где молодой пилот болтал о чём-то со стюардессами. Я протянул наши билеты.

– А где же ваша регистрация? – ахнула стюардесса.

Я, почему-то по-английски, объяснил, что мы не заметили такой стойки и вообще думали, что, наверное, регистрация будет у самого самолёта…

– Ну ничего, – весело сказала стюардесса, – я позвоню им там, на регистрацию, и они отметят. Проходите в самолёт.

Молодой пилот с интересом посмотрел на меня.

– You are unique man[6]6
  Вы – уникальный человек (англ.).


[Закрыть], – сказал он.

И я с ним согласился.