Текст книги "Затянувшийся вернисаж. Роман из последней четверти 20 века"

Затянувшийся вернисаж
Роман из последней четверти 20 века
Алона Китта

© Алона Китта, 2017

ISBN 978-5-4485-3616-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Шестнадцать ноль-ноль. Мой рабочий день закончен, и я дважды в неделю следую знакомым маршрутом: трамваем до Финляндского вокзала, оттуда электричкой до маленькой станции, там по узкой песчаной тропинке среди соснового леса до деревянного домика с башенкой. Знакомый стук калитки, знакомый скрип ступенек – я поднимаюсь по узкой деревянной лестнице и открываю дверь в комнату. За восемь лет я настолько изучила и этот маршрут, и обстановку этой комнаты, что этот маленький уголок земли стал мне почти родным. Большие окна с сиреневыми занавесками, куда заглядывают любопытные сосны, стол с тремя стульями, всегда чем-то заставленный или заваленный, узкая кровать, полки с посудой и книгами, и холсты, холсты, холсты и на подставках и вдоль стен. Запах красок и растворителей смешивается с запахом яблок осенью и с запахом сырости весной.

Я вхожу в комнату и оказываюсь лицом к лицу с тем, ради кого приехала. Как обычно, он стоит у мольберта (уже в который раз!), но, увидев меня, бросает все, идет навстречу, целует, помогает снять пальто – сегодня день очень холодный для начала лета. А потом начинается наше свидание. Вот уже восемь лет. Дважды в неделю.

В эти короткие встречи я чувствую себя счастливой рядом с единственным моим любимым мужчиной. Да что там трамвай или электричка, я и в 10 раз больше бы путь проделала ради него. Я живу двойной жизнью, но я согласна и дальше лгать и притворяться, и получить все тонкости актерского мастерства и притворства, но не могу отказаться от этих встреч.

Я глажу его волосы, смотрю в глаза, слушаю его голос – не устаю наблюдать за ним и удивляться каждому его слову или движению, как чуду, как открытию. Он мой, мне хочется и обнимать его, и тормошить, называя по имени, но в конце концов это ему надоедает, и он идет заваривать чай. Меня умиляет то, что он больше любит чай, а не кофе. Кофе целыми днями пьет мой муж, а здесь царство чая.

Мы сидим за столом. Михаил разливает чай, себе, как всегда, в красную чашку, а мне в белую, с фиалкой и ромашкой сбоку, а я раздумываю, что бы съесть сначала – сушку, конфету или курагу. Михаил смотрит на меня напряженно, и я знаю, какой будет его следующая фраза.

– Ну и когда же мы будем с тобой вместе, Лидушка?

Угадала! Каждый раз он заводит разговор о браке, а я не решаюсь ответить «да». По разным причинам. Вот и на этот раз прикидываюсь дурочкой:

– Мы и так вместе, Миша.

Он трясет головой.

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. У нас могла бы получиться отличная семья.

– У меня есть семья.

Михаил молчит. Он знает, что у меня есть семья, что я не могу ее оставить, и это нужно осознать как неизбежное, как объективную реальность, но упорно спрашивает об одном и том же. Его затянувшееся молчание заставляет меня оправдываться.

– Я же люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, но мне надоело делить тебя с кем-то. Лида, я прошу – или-или. Или останься с Виктором, или уйди ко мне.

Роман не может длиться вечно. Однажды появляется дилемма – брак или конец. Я робко прикасаюсь к его руке и прошу: «Не мучай меня, Миша. Я не готова принять решение. Пусть все останется так, как есть. Пока.»

Он кивает, он соглашается, потому что не в силах расстаться со мной. Для него тоже мучительна эта неопределенность, и роль мужа ему лучше подходит, чем роль любовника.

Я смотрю украдкой на часы, чтобы не раздражать Михаила. Ему нож по сердцу, когда я начинаю собираться обратно, но сейчас он ничего не заметил.

Электричка через полчаса, идти мне до нее пять минуть, и за оставшееся время я готовлю ужин для Миши. Бросаю на себя взгляд в зеркало: фартучек, косынка, нос в муке – умереть можно от смеха. С таким бы рвением стряпала дома, а то бедному Виктору частенько приходится и варить, и жарить, а я отговариваюсь тем, что от жара плиты у меня болит голова. Отчасти это правда, но, может быть, чуть-чуть притворяюсь. Не стоит большого труда потереть виски, закатить глаза и повторять слабым голосом: «Ой, Витя, невозможно болит голова. Сделай что-нибудь».

Виктор мне верит, я избавляюсь от нелюбимой работы на кухне и досадую, что не стала актрисой.

Но здесь все не так. На Мишиной кухне я чувствую себя полной хозяйкой: и плита не раздражает, и голова не болит. Миша следит за мной взглядом и улыбается. В такие минуты легко представить, что мы жннаты много лет.

За треском кипящего масла я слышу веселый Мишин голос: «А ты знаешь, Лида, я продал картину!»

Я отчетливо различаю нотки ликования – не так часто случается ему продать свое творение, поэтому меня так и подмывает спросить, за сколько, но Миша не любит разговоры о деньгах и я ограничиваюсь тем, что говорю: «Я рада. Теперь все у тебя будет хорошо.»

Да, стоило бросать институт и малевать эти бесконечные холсты, если они не приносят материального благополучия. За все время нашего романа я по пальцам могу сосчитать, сколько раз у Михаила покупали картины, но ведь на такие суммы не проживешь. Вечерами Михаил сторожил дачи или разгружал вагоны, а днем упорно рисовал, пополняя ряды холстов у стены и пресекая на корню мои попытки завязать разговор о том, что хорошо бы вернуться в институт, закончить, получить престижную, хорошо оплачиваемую работу.

«Лида, прекрати! Я доволен своей судьбой», – обычно отвечал он, а я не решалась признаться, что как раз для меня и деньги, и престиж имеют значение.

«Слишком дорого я заплатила за свое благополучие», – подумала я, помешивая на сковородке.

Тем временем наступила пора идти на станцию. Миша пошел меня провожать. Было темно. Прошел дождь, но вся вода просочилась в песок, и лишь с иголок сосен иногда срывались тяжелые капли. Мы перебрасывались короткими фразами, а на платформе постарались найти самое неосвещенное место.

«Конспирация!» – про себя усмехнулась я, а в сердце закралась мысль – сомнения: неужели за восемь лет никто не догадался…? На горизонте появились огни – это медленно неотвратимо приближалась электричка. Михаил о чем-то говорил, а потом неожиданно спросил: «Как там моя дочь?» Этот вопрос всегда заставлял меня вздрагивать, так случилось и сейчас, и я постаралась придать голосу как можно больше спокойствия и равнодушия.

«А что дочь?» – ответила я, пожав плечами – «Дочь растет.»

Да, дочь растет, но не заставляй меня чувствовать себя преступницей, Миша! Электричка подлетела с шумом и грохотом. Я торопливо поцеловала его и подбежала к двери, там помедлила секунду, не упустив возможности уколоть на прощание: «А что, Доре Соломоновне не захудеет от такой невестки?» Михаил поморщился, дверь захлопнулась, электричка тронулась. Все.

Глава 1

В детстве меня звали Лида Егорова. Я жила в деревне и была четвертым ребенком из пятерых в семье механизатора Павла Егорова. До 16-ти лет мне только трижды удалось побывать в Ленинграде, ни разу в Москве, не говоря о других городах. О том, чтобы отдохнуть где-нибудь на берегу Черного моря, не только я, но и родители мои мечтать не смели.

Сейчас меня называют Лидия Павловна Воскресенская, я живу в Ленинграде, имею высшее образование, приличную работу в приличном месте, мужа профессора, двоих детей, машину, дачу – да нужно ли перечислять все, что я имею к своим 34-ем годам. Ну и любовника, конечно. Но это особый разговор.

В нашей деревенской школе я училась лучше всех. Учеба давалась легко, и мне казалось, что также легко я поступлю в какой-нибудь институт. Радужные перспективы рисовались в мечтах – Москва и Ленинград, студенческая жизнь, красный диплом, хорошая работа, большие деньги.

Думаю, что родителей подобные мысли не посещали. Трое моих старших сестер учились не шатко, не валко, но повыходили замуж, закончили курсы или ПТУ, а теперь жили в райцентре, навещая родной дом по выходным или во время уборки урожая. А мы с младшим братом – книжники-отличники, моральные уроды в родной семье – задачки с олимпиад щелкали как орешки, книги в сельской библиотеке все перечитали, да и разговоры наши не про обыденное, знакомое. Местные кавалеры не интересовались мною – слишком умная! Мама смотрела с укоризной: Ленинград, институт, а на какие деньги?

«Ученой станешь, Лидуша – найдешь ли время нас с отцом навестить?» – частенько говаривала она. Я молчала в ответ. Только бы выбраться из этой глуши, а там видно будет.

Неожиданно все устроилось само собой. Медаль мне вынуждены были дать – еще бы, 10 лет круглых пятерок, пусть и в сельской школе, чего-нибудь да стоят!

Отец стал зарабатывать побольше, так что тридцатник в месяц мне был твердо обещан. А жить в Ленинграде пригласила к себе тетя Дуся, мамина сестра. Жизнь обещала круто измениться и в лучшую сторону. Перед отъездом в Ленинград я вставала и ложилась с чувством постоянной восторженной радости, даже грязную работу делала улыбаясь – я ничего не замечала, погруженная внутрь себя, в свои мечты. Понятно, что в мечтах я уже была далеко.

Наконец наступил день отъезда. Приехали сестры с мужьями и племянниками. Мама собрала на стол. Отец принес из магазина бутылку белого и красного. И тогда мне впервые налили рюмку красного, кстати, вино это называлось «Лидия». Все пили за меня, за мою удачу, за мою учебу, желали счастья, лезли целоваться. Я улыбалась, что-то отвечала, но про себя знала, что ни в коем случае не вернусь сюда. Никогда. Ни за что.

Младшая сестра отца, Дуся, жила в Ленинграде чуть ли не с первых послевоенных лет. Правда, хоромы ее представляли собой 15-ти метровую комнату в коммуналке на загородном проспекте. Она была одинока, работала проводницей, но ведь у нас одинокие проводницы и не живут во дворцах. Ездила она по маршрутам с Витебского вокзала – на Украину и в Белоруссию. Думаю, тетя Дуся была даже довольна своей работой – а как бы иначе ее удалось посмотреть столько городов и весей, а потом рассказывать на коммунальной кухне о поездках, удивляя соседок ранней черешней, необыкновенно дешевыми грушами или помидорами.

Каждый год она проводила отпуск у нас в деревне, где в ее распоряжении был чулан в коридоре. Тетя Дуся приезжала без предупреждения, зато с питерскими подарками и гостинцами; и весь месяц жила тихо и незаметно, как мышка, ежась под строгими мамиными взглядами и стараясь пореже попадаться ей на глаза. По утрам, когда наша семья еще спала, тетя Дуся с кошелкой или бидоном ходила в лес, а после обеда ей всегда было занятие – перебирать ягоды или чистить грибы, а потом варить, солить, мариновать, закатывать. Мама ворчала недовольно: и таз для варки варенья вечно занят, и дров не напасешься. Тетя Дуся робко совала банки с заготовками, которые мам ставила в погреб, но добреть не торопилась.

Уезжала тетя Дуся тоже незаметно, как и приезжала, никто ее не провожал на станцию, только брат помогал иногда нести тяжелую сумку с соленьями и вареньями – тетины запасы на зиму. А потом за весь год присылала раза два – три поздравительные открытки, на которые, как правило, отвечала я.

Писать письма в нашей семье не любили – да и что писать? Дети здоровы, урожай собран, цыплята по осени сосчитаны, а в тетиной жизни ничто не предвещало изменений: никто за ней не ухаживал и не было пищи для сплетен подруг или соседок. И так все шло из года в год.

Да, так обстояли дела, когда я приехала в Ленинград. Тетя Дуся поставила для меня раскладушку и выделила полки для белья в огромном шкафу. Пока я распаковывала чемодан и обустраивалась на тетушкиной жилплошади, она то бегала на кухню ставить чайник, то расставляла чашки и тарелки на круглом столе, то открывала консервы, и все врем я говорила, говорила, будто решила наговориться за всю свою одинокую жизнь.

– Я так рада, так рада, что ты будешь жить у меня. Лидуша, возьми плечики. Тебе варенье вишневое или из абрикосов? Я привезла отличные абрикосы, целое ведро и очень дешево. Повесила платье? Сейчас по телевизору «Большая перемена», вторая серия.

Она болтала без умолку, я ей поддакивала или кивала головой, хотя, наверное, могла и не отвечать, тетя Дуся этого не заметила бы.

Мы сели за стол и тетя спросила:

– Куда же ты будешь поступать, Лидуша?

– В финансово – экономический.

Тетя отнеслась к этому не слишком благосклонно.

– Ну уж и выбрала, – сказала она, – всю жизнь чужие деньги считать… Поступай-ка ты лучше в ЛИИДТ. Да ты не морщись, не морщись. Железная дорога это не так плохо. Знаешь, какие деньги диспетчера зарабатывают…

Я выслушала тетю Дусю и поступила по-своему. Она примирилась с моим выбором – «ну что ж, и главному бухгалтеру неплохо платят», но как только мы приехали в институт подавать документы, стойкая неприязнь тети к финансовой профессии не только вернулась, но и усилилась.

– Лида, что же ты делаешь? – воскликнула она – Тут же бабье царство! – и решительно добавила: «Забери заявление, пока не поздно, здесь тебе век жениха не найти.»

– Тетя, но я же не за женихами сюда приехала! – возмутилась я.

– А как же не за женихами? Не дай Бог, время уйдет, останешься такой же горькой бобылкой как я…

Я же была полна решимости грызть гранит науки до получения красного диплома и улыбнулась в ответ. Впрочем, меня тоже смутило наличие множества студенток и абитуриенток. Представители противоположного пола встречались редко, да и особого внимания не привлекали своей худосочностью по сравнению с деревенскими сверстниками. В какой-то миг я была готова послушать тетю и отнести документы в ЛИИЖТ, где, по ее словам, парней было во много раз больше, чем девчат, но не решилась.

Поступление в институт прошло без неожиданностей. Я сдавала вступительный экзамен в групп медалистов, сдала на «пять», и тут же меня поздравили с зачислением.

В коридоре толпились абитуриенты, их родители, еще какие-то люди. Тетя была в поездке, так что меня никто не ждал, но когда я вылетела из экзаменационного зала сияющая, все воззрились на меня, и на несколько секунд в коридоре воцарилась тишина, а потом как прорвало – все разом заговорили, кто-то что-то спрашивал, кто-то поздравлял. Меня подталкивали из одной группки ожидающих своей участи к другой, я всем говорила одно и то же: да поступила, да, уже сказали об этом, да, ответила на все вопросы, да, дополнительные были, но не очень сложные. Наконец, меня оставили в покое, и я, прижимая руки к пылающим щекам, встала у окна. Дома никого не было, и я решила понаблюдать, как сдают другие.

Дверь открылась, вышла следующая девочка. Те же восклицания, те же вопросы, те же переходы от группы к группе – и вот она очутилась рядом со мной. Мы взглянули друг на дружку и улыбнулись. Девочка была очень милая – стройная, сероглазая, светловолосая.

– Можно поздравить? – спросила я.

– Да, взаимно. Я слышала, как тебя хвалили экзаменаторы. Нет, правда, без дураков, ты отвечала блестяще.

– Спасибо. Надеюсь, ты ответила не хуже.

Мы познакомились. Девочку звали Оля Саманова. Оля – коренная ленинградка, родители – врачи.

– Они хотели, чтобы и я поступила в медицинский, но меня не привлекает перспектива продолжать семейную династию медиков Самановых, – сказала она.

– Династию? – удивилась я.

– Ну да. Мой прадедушка был земский врач, дедушка – военный хирург, а родители работают в больнице Мечникова.

Мне все же было непонятно, чем это плохо – продолжить семейную династию. В отношении меня это было неприемлемо – я не хотела доить коров, как мама, бабки и прабабки, но на Олином месте я бы не говорила столь категорично.

Оля продолжала рассказ. Жили Самановы на 10 линии Васильевского Острова в старом доме, в большой однокомнатной квартире. В дальнейшем, будучи в гостях у Оли, эта квартира повергла меня в изумление ужасной непрактичностью и былой красотой. Былой – потому что от старых времен сохранились камин с изразцами красоты необыкновенной и лепнина на высоких потолках. А непрактичностью – потому что ванна находилась в кухне за занавеской (я и не знала, что в Ленинграде это часто встречается!), окно кухни темное – свет загораживает стена соседнего дома, поэтому даже в ясный летний день там необходимо включать электричество, а туалет расположен в бывшей кладовке, как раз напротив входа в гостиную.

Комната в квартире Самановых была большая, метров около сорока. Вдоль стен стояли старинные посудные и книжные шкафы, а в середине – круглый стол. Впрочем, Олины тахта, столик и этажерка находились в громадной прихожей.

– Это мое царство, – сказала Оля, показав мне свое обиталище в первый мой приход. Я подумала, что это неудобно – жить в проходной комнате без окон, но казалось, Оля не обращала на это внимание.

Судя по Олиным рассказам, родители ее редко бывали дома, и она оставалась в квартире полновластной хозяйкой. Это должно было развить в ней самостоятельность, и действительно, Оля умела делать практически все, умела разговаривать с людьми в магазинах и конторах. Казалось, она найдет выход из любой ситуации, и именно такая подруга мне была нужна – я иногда стеснялась спросить что-нибудь в магазине или на улице, да и Ленинград плохо знала. В какой-то степени я хотела быть ведомой кем-то по лабиринтам жизни, и Оля Саманова лучше других подходила для роли поводыря. По крайней мере, в тот период.

И все получилось хорошо: мы с Олей попали в одну группу, и на всех лекциях и занятиях сидели вместе. Группа меня разочаровала: 20 девушек и трое парней. К парням я отнеслась критически: занюханные. И до последнего курса никакого интереса к ним не проявляла.

Девушки же интересовали меня больше. Правда, пятеро были иногородние и все такие же невзрачные, как я. Но ленинградки… Ленинградки – это совсем другое дело. Сведя на минимум контакты с иногородними, олни держались стайками и в полголоса щебетали на лекциях, угощая друг друга карамельками, шоколадом или передавая по ряду пакетик с чипсами.

Меня они и вовсе не замечали. Только на первом занятии, когда мы знакомились друг с другом, красивая девушка Алиса, услышанное имя, бросила на меня презрительно – уничтожающий взгляд.

– Лида? – переспросила она. – Лидия? Но это же деревенское имя, фи! Сейчас так не называют.

Меня захлестнула обида, даже слезы навернулись на глаза, но плакать было нельзя: если заплачешь в первый же институтский день, то, как пить дать, будешь проливать слезы и дальше.

– Деревенское? – я старалась говорить, как можно спокойнее. В конце концов, кто такая Алиса, и чем она лучше меня? Разве только тем, что ей посчастливилось родиться в столице. – А я думала, греческое.

Девушки заулыбались, Алиса заговорила ласково, почти запела:

– Греческое, римское – не имеет значения. В городе такого имени не встретишь. Она голосом выделила – «в городе». Ах, в городе, ах, не встретишь. Подумать только, как мне не повезло: мое имя не устраивает Алису! Но это обстоятельство сменило обиду в моей душе на злость.

– Между прочим, певица такая была, Лидия Клемент, ленинградка, – заявила я.

– Что значит, была? – спросила Алиса.

– Она умерла уже.

– Ах, какая жалость, – пропела Алиса, закатив глаза. И все засмеялись. Да, весело мне будет в этой группе!

– Ну что ты, Алиса, цепляешься? – сказала другая девочка, – Нашла к чему прицепиться. Даже стихотворение такое есть – шедевр поэзии – «Хорошая девочка Лида».

Кстати, эту девочку – знатока поэзии – звали Ася, Анастасия, но никому и в голову не приходило прицепиться к ней, хотя у нас в деревне Насть намного больше, чем Лид.

Ася меня притягивала как магнит своей необычностью, и я наблюдала за ней во время лекций и занятий. Нельзя было ее назвать красавицей, но пышные пепельные волосы, ясные голубые глаза и идеальная фигура делали ее неотразимой. В наших спорах и разговорах она почти не принимала участия, но если уж говорила, то это было резюме или завершающий штрих в любой беседе. Не могу сказать, была она доброй или злой: к Асе эти понятия не относились – она как бы парила над нами в вышине, не вникая в наши проблемы.

Одевалась Ася тоже не как все. Не знаю, дорого или не слишком, но необычно и если учесть то обстоятельство, что я некоторое время ходила в институт в черной юбке, белой блузке и с комсомольским значком, да и многие были одеты в том же стиле, то Ася смотрелась ярким цветком среди нас. Черные колготки, сиреневое короткое вязаное платье – в этом я не видела ничего такого, но сиреневые туфли, сиреневая заколка, а еще помада и лак для ногтей в тон – это мое тогдашнее сознание не могло вместить!

А на следующий день Ася приходила во всем красном, включая косметику. И я с ужасом ждала, какого цвета будут ее ногти, когда она придет в зеленом. Дождалась: однажды Ася пришла в зеленом, но на ногтях вообще не было лака.

На лекциях я старалась сесть так, чтобы держать ленинградок в поле зрения и слышимости. Оля Саманова садилась рядом, не замечая моих хитростей. А я слушала, слушала, слушала чужие разговоры.

– Посмотри, какой чудесный крем. Мне посоветовала мамин косметолог.

– Дай «Иностранку» почитать, в седьмом номере «Немного солнца в холодной воде».

– А ты читала «Любите ли вы Брамса?»

– Эмма продает французские туфли. Платформа – прелесть. Десятки не хватает – займу у Саши Товстоногова.

– Ты с ним знакома?

– Мой дедушка писал рецензию на спектакль его папы.

Кремы, рецензии, Франсуаза Саган, артисты, писатели, премьеры, новинки моды – как все это было интересно и как далеко от моей прежней жизни.

Я слушала, впитывала все, как губка, запоминала названия – пригодится когда-нибудь. Пока меня не смущало то, что я не читала ничего Франсуазы Саган или Камю, что я не бываю на премьерах – вообще пока не была в театре.

– Наверстаю, – успокаивала я сама себя – Главное, я живу в Ленинграде.

Да, Ленинград меня покорил раз и навсегда. Его дивная красота, его ритм жизни, толпы на Невском, его витрины, афиши – я наслаждалась всем этим. Меня не раздражали ни давки в метро, ни толкотня за билетами – наоборот! Я чувствовала себя причастной к жизни великого города, и гордость переполняла мое сердце.

Я была не просто счастлива в то время, я просто купалась в волнах счастья. И даже мелкие неприятности, типа, Алисиных подковырок, меня не занимали. Пока еще не встал вопрос о постоянной ленинградской прописке, о распределении, но для себя я уже решила ни за что не уезжать из Ленинграда, хоть ноготком зацепиться.

«Я им еще не надышалась, – думала я – да и надышусь ли когда-нибудь?»