Текст книги "Затянувшийся вернисаж. Роман из последней четверти 20 века"

Глава 11

Мне стыдно сейчас вспоминать подробности этой первой и последней попытки суицида. С тех пор, сколько бы ни было в моей жизни горьких моментов, я стараюсь все вытерпеть и достойно нести свой крест.

Но тогда я и впрямь считала, что выхода нет, поэтому в тетино отсутствие надела лучшее свое белье и выпила одну за другой – все 20 таблеток, не считая нужным оставить письмо или записку. Секунда, другая – наступил спасительный покой, потом чернота и полное забытье…

Я стала ощущать на себе чьи-то прикосновения, кто-то трогал мой пульс.

– Брадикардия. Давление измерили?

– 80/60

– Добавьте в капельницу…

Слышались чьи-то голоса, но смысл слов до меня не доходил, и я не могла понять, где нахожусь. Глаза почему-то не открывались – казалось, я забыла, как это сделать. И вообще мне было не пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Впрочем, я попыталась подвинуть руку и ощутила боль в локтевом сгибе. Что-то чужеродное мешало мне и вызывало эту боль, но что это, я догадалась позже, когда приоткрыла глаза и увидела женщину в белом халате, держащую в руках шприц и что-то вводившую из него в резиновые трубки.

– Это капельница, – подумала я – Я в больнице. Но что со мной случилось?

– Доктор, она открыла глаза! – воскликнула женщина со шприцем.

Ее лицо я никак не могла разглядеть, как и лицо доктора, склонившегося надо мной – мой взгляд блуждал из угла в угол, голова кружилась, и все увиденное сливалось в одну хаотическую массу. Кто-то, вероятно, доктор склонился надо мной и громко сказал прямо в ухо:

– Лида, Лида, ты слышишь меня?

Я пыталась ответить, но язык не слушался, да и рот было не разжать, и пришлось доктору несколько раз повторить свой вопрос, прежде чем я смогла ответить с большим трудом:

– Слышу… Где я?

Манжетка сжимала мне другую руку – еще один человек измерял мне давление, я скорее догадывалась об этом, чем видела своими глазами.

– Ты в больнице на Пионерской, – ответил мне тот же голос, а потом спросил у своего коллеги:

– Сколько сейчас?

– 90/60

– Что со мной, доктор? – прошептала я.

– Разве ты ничего не помнишь, Лида? Ты выпила много таблеток.

– Зачем?

– Вот и я не знаю, зачем, – вздохнув, сказал доктор, но я уже опять провалилась в какие-то темные глубины.

Позже я окончательно пришла в себя и вспомнила все случившееся накануне, но удивительное дело! – то ли это продолжал действовать ноксирон и наступила эдакая эмоциональная приглушенность, то ли от того, что я на том свете побывала и вернулась другим человеком, но я не почувствовала той сильной душевной боли, возвращения которой так боялась. Вернее она была, но какая-то тупая, отдаленная, словно все это произошло не со мной, а с другой девушкой, и я переживаю за нее, а не за себя. А всем известно, что чужая боль не так чувствительна, как своя. Я узнала, что помог мне случай в лице соседки, которая зашла одолжить то ли соли, то ли спичек и увидела, что я сплю среди бела дня в неестественной позе. Это ей показалось странным и она позвала всех соседей. Кто-то из них нашел пустые упаковки из-под ноксирона, все догадались, в чем дело и вызвали «скорую». А на Пионерской как раз находилась больница, куда привозили суициды со всего Ленинграда.

Ну и натерпелась же я в этой больнице – от неприятных процедур до неприятных расспросов, но не обращала на это внимание. Я осталась жива – что ж, судьба. Теперь нужно каким-то образом возвращаться к нормальной жизни. Но как? Разве я смогу объяснить кому-нибудь причину своего поступка? А выдержать косые взгляды и разговоры за спиной? Конечно, виновата я сама, но от этого не будет легче.

Таким образом, меня выписали из больницы утром 30 апреля, и я вышла на свет божий, растерянная от груза навалившихся проблем и слабая физически. Суровая тетя Дуся встретила меня у ворот, и мы молча пошли на трамвай. До самого дома она не произнесла ни слова, но уж там она высказала все, что думала по этому поводу.

– Мало тебя Паша в детстве ремнем бил, надо было не жалеть – экая дрянная девка выросла, – бушевала тетя. – Жить ей надоело, видите ли – голодная она, оборванная, исстрадамши бедная… Горя ты не знала, дорогая племяшка, вот что я тебе скажу…

– Оставьте, тетя, – попробовала я ее прервать, но мне это не удалось.

– Оставить? После того, что ты тут натворила? Да как бы я твоим отцу с матерью в глаза глядела, если б с тобой что случилось? Сказали б: «Недосмотрела, Дуня». А Дуня день и ночь на работе, а она тут и вытворяет, что хочет. И вот что я тебе скажу. Лида, больше я не потерплю такое в своем доме – ни за что.

– Больше этого не будет, тетя. Я уеду домой, в деревню.

Тетя аж на месте подпрыгнула после этого моего заявления и воскликнула:

– Ты это что удумала, поганка? Ты институт бросить удумала? Ну отвечай…

Слезы хлынули у меня из глаз, но я постаралась ответить тете:

– Как я теперь туда покажусь?

Тетя бросилась ко мне, обнимала и гладила по голове, а я все плакала и плакала, как будто только сейчас оплакивала все пережитое в последние дни. Голос тети потеплел, она уже не ругалась, а уговаривала ласково:

– Успокойся, Лиденька, не плачь. Что-нибудь придумаем, всяко в жизни бывает. Только институт не бросай – это самое главное. А таких Мишек у тебя будет пруд пруди – тьфу!

И она сплюнула в сердцах.

– Интересно, откуда она догадалась про Мишку? – подумала я. – Я же ни слова, ни полслова ни с кем…

Но, видно, тетя предполагала нечто более серьезное, чем простая ссора.

– Ты не беременна? – неожиданно спросила она.

Я перестала плакать и возмущенно посмотрела на нее:

– Тетя, как Вы можете предполагать такое? Да если хотите знать, у меня как раз сегодня первый день месячных, а Вы…

Видно было, что камень у нее с души свалился, так она сразу повеселела и заулыбалась.

– Так чего ж ты тогда переживаешь, дурочка? – спросила она ласково. – Не съедят тебя в твоем институте. Сделала глупость – забудь, все можно поправить.

– Как же, – мрачно отозвалась я. – Вы в мою справку загляните, что там написано… Можно с такой справкой в деканат?

Тетя достала из кармана справку, в которой черным по белому стояло: «Истерическое состояние, суицидальная попытка». Расспросив, что это значит, она задумалась, а потом приказала:

– Ложись и спи!

Я повиновалась, потому что слабость давала о себе знать, и мне даже за столом сидеть было трудно. Устроившись поудобнее на своей раскладушке, я тут же задремала. Последнее, что я слышала сквозь сон, это как в коридоре тетя набирала чей-то телефонный номер.

Разбудили меня приглушенные голоса, раздававшиеся в комнате. Беседовали двое – тетя и еще кто-то. Вскоре я поняла, что Оля Саманова.

– … а так ведь с первого взгляда и не скажешь, кто чего стоит. Я и век бы не подумала, какой подлец этот Мишка, – возмущалась тетя.

– А Лида говорила что-нибудь? – спрашивала Оля.

– Оленька, ты же знаешь, какая она скрытная. Ну пусть я ей не мать, а тетка, но она ж для меня заместо дочери – так ведь все равно таится! Видела я, что с девкой неладно в последнее время, но про такое… Да ты бери еще медку, бери…

– Спасибо, тетя Дуся.

Они сидели за столом, пили чай и мирно беседовали. Я приподнялась на локте, и они обе сразу обернулись ко мне.

– Проснулась? Вставай, Лидуш. Оля к нам пришла, – сказала тетя Дуся.

Я кивнула Оле, она подошла ко мне и неожиданно обняла.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Оля.

– Ничего, – ответила я, застыдившись столь явного участия к моей скромной персоне.

– Голова не кружится?

– Нет.

Я быстренько привела себя в порядок и подсела к ним. Тетя налила мне крепкого чая, и я медленно пила его глоток за глотком. Разговор не клеился – не станут же тетя с Олей обсуждать меня в моем присутствии! Мы перебрасывались изредка ничего не значащими фразами, а потом и вовсе замолчали. Я уже подумала, что напрасно тетя выложила Оле о последних событиях, что ей нужно было просто почесать язык, но я ошибалась. Оля приехала не из-за праздного любопытства или просто сочувствия – она хотела мне помочь.

– Если ты в порядке, то сейчас поедешь со мной, – сказала Оля, увидев, что моя чашка пуста.

– Куда?

– Я попросила кое-кого… Тебе напишут другую справку.

Я сначала ничего не поняла, но Оля объяснила, что в той справке будет написано, что я якобы болела ОРЗ, и никто в институте ни о чем не узнает.

– Кто же мне даст такую справку? Оля! Неужели ты все рассказала родителям? – я была почти в панике, но Оля сразу успокоила:

– Да ты что? Каким родителям? Я позвонила Виктору Ивановичу и он обещал… Только поедем сразу, сегодня у них короткий день…

Да, завтра Первое мая, праздник, как я забыла об этом! Ну что ж, Виктор Иванович для меня чужой человек, и смотреть в глаза ему будет проще… Я кивнула в знак согласия и стала собираться.

В начале второго мы приехали в первый медицинский, и Оля повела меня в кабинет Виктора Ивановича. Вокруг было пустовато: у больных тихий час, у медперсонала обед, а студенты в предвкушении праздника уже разбежались из alma mater кто куда.

Оля постучала в дверь, на которой висела табличка с двумя фамилиями: «Бондаренко Б. Б., Воскресенский В. И.», и заглянула внутрь:

– Можно?

– Заходите, Оленька, – послышался приятный баритон.

Оля взяла меня за руку и мы вошли в кабинет. Эта была комната, узкая, как чулок, заставленная книжными стеллажами по стенам и двумя письменными столами возле окна. Кожаная кушетка стояла слева у двери, а справа – ящики с таблицами, схемами, муляжами.

Виктор Иванович сидел за столом. Он взглянул на нас обеих, на мгновение задержавшись на мне, и я заметила, что он чем-то похож на Михаила – те же карие глаза, тот же оттенок волос, правда не каштановый, а потемнее, но выражение лица другое: не восторженно-щенячье, как у Миши, а серьезное, немного грустное. Что ж, может быть, такое лицо будет и у Михаила в 31 год – кто знает?

Возраст Виктора Ивановича я знала, конечно, от Оли, которая всю дорогу пела дифирамбы в его честь, и я еще более укрепилась в своих подозрениях насчет ее влюбленности.

Здесь, в его кабинете, я конечно не смотрела на нее, да и не за этим я сюда ехала, но ее трепетный голос, ставший до неузнаваемости нежным и чистым, как колокольчик, снова навел меня на эти мысли. Об отношении же Виктора Ивановича к подруге мне было трудно судить, кто его знает, о чем может думать взрослый мужчина, преподаватель, человек из другого мира и поколения? Хотя его желание выполнить Олину просьбу о чем-то говорило!

А Виктор Иванович пригласил нас сесть и достал из ящика бланк студенческой справки, пока Оля объясняла, что я та самая и есть ее протеже о которой она утром говорила по телефону.

Несомненно, она поставила его в известность о моей неудачной попытке свести счеты с жизнью – он посмотрел на меня с таим неподдельным любопытством, с каким посторонние люди смотрят на чужие свадьбы, похороны или аварии, и вероятно задавался вопросом, как я дошла до жизни такой, но лезть в душу без спроса воспитанный интеллигентный человек не станет, а Виктор Иванович именно был таковым, поэтому он задавал мне вопросы только для того, чтобы заполнить бланк:

– Фамилия, имя, отчество? Егорова Лидия Павловна? Так, год рождения? Место учебы? Сколько Вы пропустили? С 26-ого по…

Когда все было заполнено, он вручил мне справку со словами:

– Вот Вам документ – штампы и печати я уже поставил в регистратуре поликлиники.

– Спасибо… А если спросят, почему я лечилась не в своем районе?

– Так ты же по месту работы лечилась – воскликнула Оля с какой-то преувеличенной радостью, – Виктор Иванович, ведь она у нас работала в прошлом году в приемном покое. Я ее устроила. Вы ее помните?

Делать Виктору Ивановичу на работе нечего, кроме как запоминать физиономии всех санитарок, меняющихся чуть ли не каждый месяц. Правда в лице его появилось напряжение, очевидно, он все же попытался вспомнить меня, но навряд ли сумел, хотя ответил неопределенно:

– Да, да, кажется, что-то припоминаю.

Этот небольшой намек подбавил Оле восторженности, и она неожиданно начала меня расхваливать и благодарить Виктора Ивановича за то, что он помог такой замечательной девушке, хорошей подруге, одной из лучших студенток, которой светит красный диплом. Я даже подумала, что этими похвалами она пытается реабилитировать меня в глазах ее высокочтимого Виктора Ивановича, и мне стало неловко.

– Перестань, – попросила я, дернув Олю за рукав – таки речи говорят разве что на похоронах.

Оля замолчала. Мое замечание о похоронах напомнило о том, ради чего я сюда пришла. Мы переглянулись с подругой и собрались было уйти, но Виктор Иванович неожиданно попросил нас задержаться. Он потянулся к подоконнику и выдвинул из лежавших в беспорядке книг, бумаг, тетрадей вазу со свежими цветами. Эти цветы он разделил на 2 букета и протянул нам.

Мы снова недоуменно переглянулись, и я не сдвинулась с места, а Оля стала смущенно отказываться:

– Ой что вы, спасибо, не нужно!

Виктор Иванович тоже выглядел смущенным.

– Оленька, завтра же 1 мая – смотрите, сколько мне больные перед выпиской натащили. Ну что мне с ними делать? Возьмите.

– Вот и несли бы домой жене, – выпалила я, вероятно, несколько резковато.

Виктор Иванович удивился моему неожиданному выпаду и спокойно возразил:

– А у меня нет жены.

Устыдившись своей внезапной резкости, я взяла цветы, Оля тоже, глядя на меня, Виктор Иванович улыбнулся.

– Ну так что, с наступающим праздником!

– И Вас, Виктор Иванович, – сказала Оля.

Мы поблагодарили его и вышли.

Солнце светило, небо поражало своей голубизной, асфальт уже просох, пробивалась во всю зеленая трава, а люди шли без плащей и курток. Город был украшен к празднику флагами и плакатами и все толпились в очередях, покупая все подряд к праздничному столу. Мы несли цветы, подаренные Виктором Ивановичем и улыбались.

– Видишь, Лида, какой он замечательный человек, – вернулась Оля к излюбленной теме – восхвалению своего кумира.

– Да, – согласилась я, – он чем-то похож на артиста Тараторкина из ТЮЗа.

– Правда. А я и не заметила.

Оля улыбалась безмятежно, погруженная в свои мечты, и мечты эти были связаны, как об этом несложно было догадаться с одним человеком. Ей хватило небольшого поощрения с его стороны, этого самого букетика тюльпанов, как она сама расцвела, подобно весенним тюльпанам и нарциссам. Я же, пережившая любовное разочарование, смотрела на нее скептически, и задавалась вопросом, что она нашла в человеке старше себя на целую жизнь? Любовь, страсть, поцелуи – пусть другие лезут в эту трясину, а с меня хватит, сыта по горло. А тут еще эти цветочки… Я повертела в руках букет и вдруг швырнула ни в чем неповинные цветы в урну…

Глава 12

В институте никто ни о чем не узнал. Я сдала новую справку в деканат и продолжала как ни в чем ни бывало, посещать лекции и занятия. Летнюю сессию я сдала на «отлично» и с начала июля должна была отрабатывать практику на кафедре. Тетя Дуся, наконец, долгожданный ордер на выстраданную однокомнатную квартиру и пребывала в состоянии стойкой эйфории. Правда, квартира находилась на «выделках», на проспекте Ветеранов – далеко от центра, и до метро ехать в переполненном автобусе минут 20-ть, но тетину радость это не умоляло. Мы с ней и брат Саша, частенько навещавший нас, потихоньку складывали вещи и готовились к переезду. Саша был в курсе моих дел, но обсуждать их он не стал, только сказал в адрес Михаила:

– Вернется – убью.

Я была рада переезду и всей суете, связанной с ним – не оставалось времени на посторонние мысли, он лезли, непрошенные и будили приглушенную за последние месяцы боль утраты. Как наркоз отходит после операции, так отходила и анестезия чувств – защитная реакция, давшая мне возможность передышки. Я ожидала, и вновь просыпались прежние страсти, желания и связанные с ними страдания.

Ночью меня терзали воспоминания о Михаиле, в исступлении я обнимала подушку и прижимала к своей разгоряченной груди, по подушка всего лишь подушка, а я так жаждала его ласк.

Днем в свободное время я бесцельно бродила по городу, заходя в магазины и кафе, толкаясь у витрин или в очередях за мороженым.

Подходило к концу время белых ночей, а за бесконечно длинный день солнце так нещадно изливало жар на городские камни, что даже вечером нечем было дышать. В такие часы я вспоминала деревню – густую тень сада, прохладу родника, свежий пряный ветер заливных лугов – но тут же пугалась своих воспоминаний: близился час появления пред мамины очи после всего, что я здесь натворила и, хотя она не знает ничего, все равно мне было страшно.

Однажды меня навестила Оля Саманова. Мы с ней не виделись во время сессии, только перезванивались. Оля приехала с необычной просьбой. Она благополучно сдала экзамены и перешла на второй курс, а теперь собиралась на лето в Астраханскую область в стройотряд.

– Послушай, Лидочка, ты не могла бы поработать на моем месте в 3-ей терапии, хотя бы месяц? – попросила она, – у тебя все равно практика в городе, а лишние деньги тебе не помешают.

– Еще как, – отозвалась я, все еще не решаясь согласиться: отказывать Оле после всех ее проявлений дружеского участия было бы форменным свинством, но и таскать горшки в летнюю жару не больно хотелось.

– Понимаешь, многие хотят подработать. Я боюсь, мое место просто займут – добавила Оля, заметив мою нерешительность.

Все ясно, тогда не будет возможности видеться с Виктором Ивановичем во время дежурств, и, возможно, медицина потеряет для Оли свою привлекательность. Что ж, выносить грязь – это не такая уж великая жертва, на которую можно пойти ради подруги.

– Когда идти оформляться? – спросила я и Оля радостно бросилась мне на шею.

Через 2 дня мы расстались с Олей на Московском вокзале: ее впереди ждала Астрахань и помидоры в полях, а я прямо с вокзала поехала в клинику один ЛМИ на дежурство. Старшая медсестра отделения наставила мне ночей, чуть ли не на 2 ставки, да я и не протестовала. Пусть будет по возможности больше грязной черной работы, я буду уставать, как лошадь, и не полезут назойливый мысли о Михаиле.

Встретили меня на работе приветливо, а вскоре я уже суетилась в отведенных мне палатах. Отделение было мужским, и каждый раз, входя в очередную палату, я ловила на себе любопытные взгляды, а кое-кто из больных пытался заговорить и завязать знакомство. Я улыбалась, шутила, сохраняя при этом некоторую дистанцию, создаваемую словами и жестами, и не переставала удивляться мужчинам: ведь половина из них лежит здесь с ХПН, мне уже объяснили, что это такое и чем это грозит, казалось бы, какие тут знакомства и комплименты? Так нет – «какая хорошенькая девушка», да «Вы так мило улыбаетесь», да «сразу легче становится, когда Вы к нам приходите». А двое молодых парней стали ходить за мной по пятам и так и порывались мыть полы вместо меня.

Впрочем, скоро все угомонились, и наша дежурная смена – сестры и санитарки – собрались в сестринской поужинать. Приятно было отдохнуть и расслабиться после суеты и беготни. Мы пили чай и трепались обо всем и ни о чем, забыв о погруженном в сон отделении, как вдруг Людмила, сестра со второго поста, вспомнила:

– А че ж мы сегодня, девы, забыли отнести ужин дежурному доктору!

– Санитарочка новенькая, вот и не знала – отозвалась вторая сестра.

Все дружно воззрились на меня.

– Ужин? – удивилась я, покраснев от всеобщего внимания.

– Пойдем, я все покажу, – предложила Людмила.

В пустой кухне стоял приготовленный поднос с судками, накрытыми крышками, и стаканом яблочного компота. Людмила приказала:

– Неси в ординаторскую.

Я без особого энтузиазма взяла поднос – вот уж не знала, что мне придется быть еще в роли подавальщицы – не слишком ли много за 60 рэ? Но делать было нечего, и через пару минут я уже стучала в ординаторскую.

– Да, пожалуйста, – отозвался мужской голос.

– Добрый вечер, – сказала я, входя в комнату, и замерла на пороге с подносом в руках.

Виктор Иванович собственной персоной сидел за письменным столом, освещенным яркой настольной лампой, и что-то писал в истории болезни.

– Добрый вечер, – Виктор Иванович оторвался от писанины и мельком взглянул в мою сторону.

Я подумала, что он просто меня не запомнил во время нашей единственной встречи, поэтому лучше будет, если и я сделаю вид, что не узнала его.

– Я принесла Вам ужин.

– Спасибо.

Избегая смотреть в сторону Виктора Ивановича, я поставила поднос на другой стол и повернулась к двери, но он окликнул меня:

– Если не ошибаюсь, Лида?

Все-таки узнал! Ну что же, надеюсь, доктор не болтлив и обстоятельства нашего знакомства не станут достоянием общественности. Я медленно развернулась к нему:

– Вы не ошиблись, Виктор Иванович. Это действительно я.

– Не ожидал встретить Вас здесь, Лидия Павловна. Вы ведь, кажется, учитесь в финансово-экономическом?

– О да. Но не пытайтесь сагитировать меня в пользу первого медицинского. Я не Оля Самонова.

Он рассмеялся:

– Я никого не агитировал.

– В таком случае, она ушла сама.

– Ну что же, – сказал он – придется пожалеть преподавателей финансово – экономического и не лишать их лучшей студентки.

Настал черед улыбнуться мне. А Виктор Иванович встал из-за стола и подошел туда, где стоял поднос.

– Не поужинаете ли со мной, Лида?

– Спасибо, я не голодна.

– В таком случае я угощу Вас кофе?

Он сунул кипятильник в металлический кофейник, стоявший тут же на столе, и усадил меня на диван. Неожиданно меня охватило смущение от того, что этот человек знает обо мне то, чего я стыжусь и предпочитаю забыть, и это знание неожиданным образом сближает нас помимо нашей воли. Вероятно, мы подумали об одном и том же – он как-то странно посмотрел на меня и тихо спросил:

– Ну теперь у Вас все наладилось?

– В каком смысле? – встрепенулась я.

Не хватало еще Виктору Ивановичу разрушить благоприятное мнение о себе и полезть с расспросами, но он и не собирался это делать.

– Я не хочу причинять Вам боль и копаться в прошлом, поэтому я ни о чем Вас не спрошу, но мне безумно жаль, Лида, если Вы так и останетесь разочарованной в жизни, а еще хуже – попробуете повторить содеянное, – медленно проговорил он.

– Не волнуйтесь, лечащий врач на Пионерской уже проводил со мной беседу о ценности человеческой жизни, так что повторения не будет.

Я сердито взглянула в сторону Виктора Ивановича: то же мне, нашелся еще один непрошенный психотерапевт, но он не заметил моего недовольства, занятый приготовлением кофе, и скоро поставил передо мной полную чашку. Аромат и вкус были превосходны, и я по глазам Виктора Ивановича поняла, что он ждет похвалы. И уж на это я не поскупилась.

За кофе продолжалась светская беседа. Виктор Иванович задавал вопросы, я отвечала, не пытаясь в свою очередь что-нибудь узнать о нем. К чему? Он был мне совершенно безразличен и вот уже не стоило проявлять в данном случае любопытство. Я даже не кокетничала с ним и не старалась понравиться. Более того, разговор с ним начинал меня тяготить, и я рассеянно бросала взоры то на циферблат настенных часов, то на пустую чашку, то на недописанную историю болезни на соседнем столе.

– Девочки решат, что меня тут волки съели, – подумала я, не зная, как мне прекратить наш затянувшийся вечер вопросов и ответов.

На мое счастье позвонили с поста: дежурного доктора вызывали к больному.

– Извините, Лидочка, мне нужно идти, – развел руками Виктор Иванович – но мы с Вами будем теперь часто видеться, раз вы вместо Оли работаете и еще побеседуем как-нибудь, не возражаете?

Этого только не хватало – беседовать за жизнь с человеком, который мне почти в отцы годится. Вру, в отцы-то он, конечно, не годится, а вот в дяди вполне. И все равно радость от этого небольшая: он скучен, как и все пожилые люди, он не носит джинсы, он стрижется коротко и навряд ли знает, кто такой Эндрю Ллойд Веббер. Но нельзя же быть невежливой, поэтому натянув на лицо самую приятную улыбку, на которую только была способна, я ответила тихо:

– Не возражаю.

Больные спали, на постах горели настольные лампочки. Сестры что-то писали в листах назначений. Моя напарница – пожилая санитарка – давно храпела на кушетке в процедурном кабинете. Мне спать не хотелось, и я подсела к Людмилиному столу. Мое внимание привлек номер «Крокодила», валяющийся среди бумаг, и я взяла его полистать.

– Что-то ты долго засиделась в ординаторской, – вполголоса произнесла Людмила, не отрываясь от писанины и не поднимая головы.

– Просто Ваш дежурный доктор угостил меня кофе, – объяснила я.

На секунду Люда перестала писать и недоверчиво посмотрела на меня.

– Не веришь?

– Почему же, верю, – медленно проговорила она – только с чего это вдруг?

– А что?

Людмила махнула рукой и продолжала проставлять в графах циферки и какие-то непонятные латинские сокращения, а я, не дождавшись ответа, снова обратилась к «Крокодилу». Но, видно, невинный поступок Виктора Ивановича имел какое-то особое значение в глазах медсестры, потому что вскоре она вернулась к его.

– Вообще Воскресенский очень странный. Ну я понимаю, работа, диссертация, но в жизни должно быть еще что-то – она немного замялась, а потом продолжила громким шепотом – Ну женщины, например… И ведь он неженат, а я, сколько здесь работаю, ни разу его не видела ни с одной, ни разу…

– Ну и что? – возразила я. – Почему обязательно заводить романы здесь? Может быть, он встречается с кем-нибудь на стороне, а ты и не знаешь…

– Ха! Наши бабы все про всех знают, будто не в Ленинграде живем, а в большой деревне. Думаешь, про подругу твою Оленьку никто ничего не знает? Как она за ним бегает…

Людмила произнесла это таким ехидным тоном, что мне стало жаль бедную Олю, которой наверняка тщательно перемывают кости ее симпатичные коллеги. Впрочем, она сама виновата – нельзя же так явно обнаруживать свою привязанность. А Людмила продолжала в том же духе:

– Я ее не осуждаю, – говорила она – Знает, на кого нацелиться. Папа – профессор, мама – доцент, единственный сын, защитился недавно, квартира шикарная. Я бы тоже не отказалась, да он ни на кого в отделении внимания не обращает.

– А… на Олю? – спросила я нерешительно.

– И на нее не больше, чем на других. Я вот думаю: либо он карьерист большой, либо с этим… не все в порядке – сделала Людмила неожиданный вывод.

– С чем не в порядке? – переспросила я, не понимая.

Людмила покрутила пальцем у виска, а потом яростно шепнула прямо в ухо, и мы разразились таким громким смехом, что могли перебудить все отделение.

– Что здесь происходит? – раздался требовательный голос: возле поста стоял Виктор Иванович.

Не знаю, откуда он появился, но вид у него был суровый. Мы, как по команде, перестали смеяться.

– Людмила, Вы что не видите, который час? Вас «Крокодил» так рассмешил, что Вы готовы переполошить всех больных? – строго спросил он.

Людмила засуетилась, покраснела и, вскочив с места, пробормотала:

– Извините, Виктор Иванович.

– Ну я понимаю, Лидия Павловна сегодня впервые дежурит, но Вы-то, Людмила, дорогая? Или Вам надоели спокойные ночи? – Виктор Иванович во время всего разговора ни разу не посмотрел в мою сторону, обращаясь преимущественно к медсестре.

И мне почудилось в этом какая-то особенная снисходительность к моей персоне. Вероятно, Людмила это тоже поняла, она сверкнула глазами в мою сторону, когда он назвал меня Лидией Павловной, а не просто Лидой. А еще фактически выгородил меня, сделав козлом отпущения только Людмилу.

Я полагала, что эта снисходительность вызвана жалостью к бедной девушке с неокрепшей психикой – короче, «кто знает, что эта истеричка еще выкинет, расхлебывай потом за ней», – приписывала я эти мысли приятному интеллигентному Виктору Ивановичу.

Но Людмила была не в курсе наших тайн и не знала о нашем коротком мимолетном знакомстве, поэтому догадываюсь, что она подумала про меня и про него. Да еще это официальное «Лидия Павловна» – как щит, чтобы, возможно, прикрыть другие отношения.

Что ж, в этом Вы ошиблись, уважаемый Виктор Иванович: называть санитарок по имени-отчеству не принято, разве что пожилых, но никак уж не 18-ти летних девиц. И Людмила, после того, как инцидент был исчерпан, поразмыслив над его подробностями, сказала мне с недоброй усмешкой:

– Ну ну, дерзай, детка. Повезет – добыча твоя.

Поздно ночью, валяясь на стоящей в углу каталке, на которой я устроила себе постель, я никак не могла уснуть. И причина была не в новом месте, а в том, что в первый же свой рабочий день я дала повод для сплетен. Вообще меня сплетни мало трогали, но становилось неприятно от одной мысли, что-нибудь может передать свои домыслы Оле, когда она вернется на работу и, кто знает – не поссоримся ли мы с ней из-за этого? Может быть, и на ее отношения с Виктором Ивановичем это как-нибудь повлияет? Хотя навряд ли. Люда сказала, что Оля за ним бегает, Оля нацелилась… А он? Действительно ли он никак не реагирует на ее столь повышенное внимание? Знает ли он о ее любви? Только ли любви? Может быть в придачу с шикарной квартирой?

Да что же это я? Как я могла подумать, что Оля – милый светлый человек – действует по расчету? Уж скорее в некоторые моменты это свойственно мне: сколько раз я обрывала намечавшиеся знакомства с неплохими парнями только из-за того, что у них не было ленинградской прописки. Проклятье! Такое впечатление, что из-за нее я готова душу заложить – купить, словчить, обмануть, даже лечь в постель с кем угодно.

Прописка – это все, это сытая комфортная жизнь, это возможность занять свою нишу в крупном городе, где будут окружать нарядные красивые люди, сверкающие витрины, театральные премьеры, модные вернисажи, светские сплетни, горячий кофе в «Сайгоне», легкие сквозняки в метро, туристы на Дворцовой площади – боже мой, как мне трудно будет это потерять!

Если бы не это досадное происшествие с Димой, я уже была бы замужем за Михаилом, и его мамочке волей-неволей пришлось бы меня прописать. При мысли о прошлом сердце заныло: где ты сейчас, Миша? Уж тебя-то я любила ради тебя самого, а не ради возможности остаться в Ленинграде, может быть, люблю и сейчас… Но я переживу наш разрыв, я пойду дальше к своему счастью. Костями лягу, а добьюсь всего – и прописки, и мужа, и квартиры, и тогда посмотрим, что ты скажешь через несколько лет, Михаил Фалькович? Только бы подвернулась подходящая кандидатура, вроде Виктора Ивановича, хотя он староват для меня.

Светает. Зовут во вторую палату. Скоро закончится мое первое дежурство… Я поправила волосы, застегнула халат и медленно побрела по коридору. Дверь второй палаты распахнулась, и Виктор Иванович вышел оттуда, чуть не столкнувшись со мной. Мне стало неловко от того, что он застал меня растрепанную и помятую после короткого сна, но он улыбнулся грустно и устало. Да, подходила к концу душная июльская ночь, заканчивалось дежурство – а сколько их еще впереди! Виктор Иванович ушел, а я, глядя ему вслед, подумала, что все – таки он не такой уж и старый…