Текст книги "Затянувшийся вернисаж. Роман из последней четверти 20 века"

Глава 13

Сначала я проклинала себя за глупую слабость, за, что согласилась на эту утомительную работу, из-за которой постоянно клюю носом и не вижу белого света. Июль в разгаре – а я даже на залив ни разу не съездила, да что там залив – позагорать у Петропавловской крепости не удосужилась.

Так вот и лето пройдет в больничных стенах. И в то же время я постепенно начала привыкать к тому, что вечерами мне нужно спешить в отделение, где все уже становилось знакомым и даже значимым, и каждый раз с волнением собиралась на работу. Но не любовь к медицине и не сострадание к больным вызывали во мне волнение: больница – такое место, где должно страдать. И не лукавя перед собой необходимо сознаться, что волновалась я из-за встреч с Воскресенским. И речи быть не могло о том, чтобы я в него влюбилась: разница в возрасте в 13 лет разделяла нас надежнее, чем государственная граница, к тому же преподаватель ВУЗа был для меня почти марсианин – человек из другого мира. И в то же время незримая непонятная связь возникла между нами. Я чувствовала себя предметом наблюдения с его стороны. Нет, он не пялился откровенно, и в то же время посматривал как бы случайно то из глубины палаты, то из дальнего конца коридора. Виктор Иванович не заводил со мной доверительных бесед, наоборот, обращался редко, только по делу. Тон его был официальным, а постоянное «Лидия Павловна» не способствовало сближению.

Но слова словами, а глаза его постоянно следили за мной, как за бактерией под микроскопом. И хоть сердце мое было свободно, внимание со стороны Виктора Ивановича радовало, так как поразмыслив, я решила, что неразумно оставлять Оле такую перспективную кандидатуру – Воскресенского я наметила себе. Он владеет моей печальной тайной. Он заинтересован мною, неважно, по какой причине – надо обратить его заинтересованность себе на пользу. Люда говорила, что за ним все бегают, даже Ольга, и без особого успеха. Значит, проторенным путем идти бесполезно и не стоит повторять чужие ошибки. Не буду я бегать за Вами, Виктор Иванович, и не дождетесь… Но надо поломать голову над вопросами тактики, а пока, не торопя события, предоставило всему идти своим чередом. Спокойствие, Лида, не суетись. Пусть пока смотрит, наблюдает, привыкает… Интересно, боится он меня, что ли, иначе почему такой сухой тон? Защитная реакция на 18-ти летнюю девчонку?

Я, конечно, деревенская, но если задело взяться с умом и хитростью, то марсианин будет мой. Пусть поморщатся его родители – профессор и доцент, на выбор дорогого сыночка (им и в жизнь не догадаться, кто на самом деле выбирал), но я своего не уступлю. И без сомнения, эта парочка научных работников мечтает о здоровых внуках, а от меня они их дождутся скорее, чем от какой-нибудь худосочной интеллектуалки. Прописка, квартира, положение в обществе – за это стоило побороться.

Но одно дежурство сменялось другим, и ничего не происходило. Я уже почувствовала признаки некоторого раздражения, но все же решила не форсировать события. Возможно, я ошибалась, и из наблюдений, которые Виктор Иванович проводил надо мной, нельзя было делать далеко идущих выводов, но интуиция мне подсказывала, что это не так, что он мною заинтересован, может быть, сам не желая этого.

А Виктор Иванович работал, как вол, делал бесконечные записи в историях болезней, осматривал больных в палатах, и это тоже отгораживало его от меня. Утром после дежурства мы говорили друг другу равнодушное «до свидания», и разбегались в разные стороны.

Две студентки, отрабатывающие практику в нашей третьей терепии, показали мне как-то маленькую пышечную на улице Льва Толстого рядом с первым ЛМИ. Именно туда бегали перекусить будущие медицинские светила, и я после дежурств привыкла там завтракать – чашка кофе, четыре пышки, посыпанных сахарной пудрой – какое счастье есть горячие пышки под звуки радио.

И однажды в конце июля я, как всегда, после бессонной ночи заползла туда. Отстояв приличную очередь в глубокой задумчивости, я взяла наконец свой 30-ти копеечный завтрак и последовала к столику. Кругом толкались, и какой-то тип неловко повернулся, так что чуть не сбил меня с ног. Я еле удержалась и упала бы непременно, разлив кофе, если бы сзади кто-то не поддержал меня под локоть. Я повернула голову, чтобы поблагодарить незнакомца, пришедшего на помощь, и узнала Виктора Ивановича. В его руках тоже была тарелка с горой пышек и горячий кофе. Я была удивлена, встретив его здесь, а он, как ни в чем не бывало, сказал с улыбкой:

– Странная задумчивость, Лидия Павловна. Я стоял в очереди за Вами, а Вы даже ни разу не обернулись в мою сторону.

Мы расположились за пустым столиком у окна и занялись пышками.

– Везет Вашим студентам, – произнесла я после того, как насладилась первой пышкой – такой райский уголок почти под боком. Ничего не стоит сбегать с лекций сюда.

– Я думаю, они сбегали бы с лекций, даже если этого райского уголка не было поблизости, – отозвался Виктор Иванович.

– Не говорите, – возразила я, принимаясь за другую пышку – вот рядом с нашим финансово – экономическим нет такого великолепия, поэтому и высиживаем все подряд…

– А кстати, это не единственно место тусовки – так, кажется, говорят мои студенты?

Да, действительно Воскресенский – человек другого поколения, раз обычное слово «тусовка» употребляет с некоторой опаской. Я улыбнулась и кивнула головой, а он продолжал раскрывать «явки» студентов первого ЛМИ.

– Есть еще кафе под кодовым названием «Рим». Сколько раз забегал туда, столько раз видел своих студентов, а на столиках, кроме кофе, сигарет и пирожных – медицинские книги. Сидят, покуривают, анатомию учат. А еще на Кировском есть пив-бар рядом с кафе «Золотое руно», знаете? Так вот я не могу сказать, где больше студентов во время лекций, в аудитории или в пив-баре. А раньше на углу площади Льва Толстого был кинотеатр «Арс» – тоже наша резиденция. Его закрыли пару лет назад…

– А Вы откуда это все знаете? – удивилась я.

– Как откуда? Я в свое время учился в первом ЛМИ.

– Вот оно что!

Мне трудно было представить Виктора Ивановича студентом. Если это время и было, то оно уже прошло – его однокурсники бегали в «Арс», а современные предпочитают «Рим» – и это упоминание не уравнивало нас. Виктор Иванович уже прожил веселую студенческую жизнь, а я еще только наслаждалась ее прелестями.

Завтрак подходил к концу, когда я бросила взгляд за окно. Чувствовалось приближение очередного жаркого дня. Опять будет плавиться асфальт, отпечатывая следы каблуков, а в каменных кварталах, где нет даже чахлой зелени, снова нечем будет дышать. Виктор Иванович спросил, что такое интересное я увидела за окном.

– Ничего, – равнодушно ответила я – если не считать хорошей погоды.

– О, это немало для Ленинграда. Тем более в выходной.

– Ах да, сегодня действительно воскресенье.

– Лидочка, Вы потеряли счет дням? – изумился Виктор Иванович.

– Потеряешь тут, – мрачно отозвалась я – днем – практика на кафежре, вечером – Ваша родная третья терапия… Я за все лето даже не искупалась ни разу, а ы удивляетесь, что я потеряла счет дням…

– Я не знал, что у Вас еще и практика – растерянно промолвил Воскресенский.

Мы вышли из пышечной на узкий тротуар улицы Льва Толстого и направились к площади.

Сколько живу в Ленинграде, не перестаю удивляться. Воскресенье, начало девятого утра, а троллейбусы и трамваи переполнены, в только что открывшихся магазинах полно покупателей, очереди возле лотков и киосков. Мне же хотелось сейчас только одного – спать.

– Вы в метро? – спросил мой спутник, когда мы дошли до перехода.

– Да. А Вы домой?

– Да, собственно говоря, я живу неподалеку, на улице Рентгена.

Я плохо ориентировалась на Петроградской стороне, и не знала, где это. Виктор Иванович объяснил, что это следующая улица, пересекающая Кировский проспект.

– Тогда Вам в другую сторону, – заметила я.

Я думала, мы сейчас расстанемся до следующего дежурства. Воскресенский не тот человек, чтобы ни с того, ни с сего пригласить меня к себе домой, да и завтрак вдвоем в переполненной пышечной ничего не значит. Да еще папу с мамой, профессора и доцента, не нужно сбрасывать со счетов. И вообще прошло слишком мало времени с тех пор, как я решила «охмурить» симпатичного доктора, но видно я его недооценила: в тот самый момент, когда я собралась переходить через улицу, заметив призывный зеленый огонек светофора, он слегка придержал мою руку и торопливо сказал:

– Подождите, Лида… Почему бы нам с Вами не поехать сегодня на залив? Если у Вас нет других планов, конечно…

Это предложение настолько ошеломило меня в тот момент – оно как-то не совпадало с обликом того Виктора Ивановича, который я себе нарисовала по коротким замечаниям Людмилы и пылким Олиным восхвалениям – что я не нашла, что ответить. Виктор Иванович принял мое удивление за колебания, а густая краска, неожиданно залившая мое лицо, навели его на мысль, что я считаю его предложение не вполне приличным.

– Я понимаю: юная девушка в компании одинокого мужчины, – продолжал он – но я не хотел обидеть Вас или оскорбить, просто я тоже заработлся этим летом, тоже ни разу не выбрался позагорать или искупаться, и я подумал, может быть Вы… согласитесь?

– Вы напрасно так подумали, – отрезала я.

Конечно, в душе я ликовала и была согласна, но нельзя было показывать это сразу. Вспомнился печальный опыт Оленьки, да и свой собственный тоже… Стоит только обнаружить явную симпатию к какому-нибудь мужчине, он начинает воспринимать это как должное, и Воскресенский – не исключение. Нет, нет, лучше сохранять дистанцию. Пока.

А Виктор Иванович все-таки ужасающе старомоден. Такое впечатление, что он запрограммирован для галантного 19-ого века, а не для раскованного 20-ого… Смешно, ну что здесь такого, если девушка поедет на пляж в компании симпатичного мужчины, не съест же он ее. Уж скорее некоторым мужчинам следует опасаться жадных до жизненных удовольствий юных особ женского пола. Да и покраснела я не от чувства оскорбленной невинности, а от того, что подумала, покажется ли мой новый купальник Воскресенскому достаточно соблазнительным.

Впрочем, та категоричность, с которой я ответила ему, показалась мне чрезмерной. Виктор Иванович растерянно пробормотал извинения и, вероятно, ушел бы, не решившись на повторную попытку приглашения, и я, заглядывая ему в глаза, пропела чистым голосом:

– Виктор Иванович, Вы обиделись на меня?

– Нет, что Вы, – неловко улыбаясь, ответил он.

– Нет, Вы обиделись, – добавила я нотку раскаяния в голос.

То же раскаянье должна была выражать и моя фигура: я стояла перед ним, сложив руки на груди и чуть склонив голову.

– Я поеду с Вами на залив, – заметила я тихим голосом, даже с каким-то придыханием, как у Татьяны Дорониной.

Он метнул на меня быстрый недоверчивый взгляд, а я спокойно продолжала:

– Только мне нужно переодеться.

– Конечно, нужно! – тут же воскликнул Виктор Иванович – В 10:30 на Финляндском у первой платформы не будет для Вас слишком рано?

Вот так все и решилось. Я помчалась в разоренную теткину комнату на Загородный, откуда накануне вывезли всю мебель, но оставались сумка и рюкзак с некоторыми вещами – моими и брата. Купальник лежал на самом дне, как предмет одежды, ни разу мне не пригодившийся за время экзаменов и практики. Я быстренько собралась и, предупредив соседей, отправилась на Финляндский вокзал.

День прошел великолепно для нас обоих. Мы прибыли в Сестрорецк и там жарились под палящим солнцем на городском пляже. Даже близость залива не спасала от неподвижного зноя, и мы, желая освежиться, брели в воде по колено в надежде найти глубину, но осознав тщетность своих притязаний, ложились прямо на мелкие подводные камни и замирали, глядя в высокое небо. Я следила за полетом крикливых чаек и наслаждалась обретенным покоем. Этот жаркий день, сосны, песок, теплая как парное молока вода, веселые загорелые люди вокруг – все это напоминало кадры какого-то фильма, давно виденного и с неизменным счастливым концом, и я надеялась на такой же счастливый конец для себя.

Воскресенский был явно в хорошем настроении, он много шутил, улыбался в свою очередь на мой незатейливый юмор, а потом предался воспоминаниям. Я слушала, пересыпая песок из ладони в ладонь и сонно щуря глаза.

Виктор Иванович – коренной ленинградец, но родился в Ярославской области, где была в эвакуации его мама. Во время блокады погибли многочисленные родственники, так что он не насладился в детстве шумным, но радостным обществом братьев и сестер, родных или двоюродных – то, чего мне всегда хватало с избытком и от которых мне иногда хотелось бежать на край света. Мама Виктора не могла больше иметь детей, и он в полной мере ощутил на себе груз родительской любви, а точнее любовной тирании, при которой дитя превращается в божка, идола, любимую куклу, которого ублажают, задаривают, оберегают, но лишают самого главного – почувствовать себя личностью.

Виктор рос под родительской опекой без товарищей, без дворовых игр – книжный мальчик, вечно спешащий то в музыкальную школу, то на уроки французского, которые ему давала старая дама, бывшая графиня, обитавшая в жуткой коммуналке. Единственной приятельницей была дочка соседей тремя годами старше. Тамара, так звали девочку, относилась к малолетнему соседу с некоторой снисходительностью. В играх всегда верховодила она, а Виктор привык к роли ведомого.

В тот год, когда Виктор пошел в школу, соседи переехали в другой район, и Тамару он больше не встречал. В школе появились новые приятели, но домой их не приглашали – не разрешала мама.

Отец Виктора, военный врач, вернулся с войны живой и невредимый. Он быстро втянулся в обычный ритм жизни и успешно занялся карьерой. Ступенька за ступенькой – кандидатская, докторская, профессорское звание, клиника, кафедра… Материальное благополучие в семье было стабильным, да и сыну предстояло пройти к вершинам карьеры по проторенным папой дорожкам. Не видя Виктора Ивановича в работе, я бы так и подумала, что он стрижет купоны с папиных дивидендов, но я имела возможность наблюдать за ним во время дежурств, и, сделала вывод, что если Михаил был одержим живописью, то Виктор Иванович медициной.

Вот, собственно и все, что он мне рассказал, ни словом не обмолвившись об увлечении представительницами противоположного пола, что в общем-то мне понравилось, и я отнесла это не за счет отсутствия таковых, а по причине деликатности, присущей Воскресенскому в полной мере.

Виктор Иванович рассказывал о себе со смущением, ка к будто извиняясь передо мной за то, что он живет такой однообразной и скучноватой жизнью, и ему нечем поразить меня – ни захватывающими приключениями, ни опасными экспедициями. Даже путешествовал он не так много – один раз в ГДР и почти каждое лето на юг, но глядя на его размеренные жесты и спокойный облик и это казалось чересчур. Я могла его представить в клинике или в кабинете, забитом книгами, прикованным к письменному столу, как каторжник к галере, но увидеть его воочию в салоне самолета или купе поезда, преодолевающим расстояния – это было выше моих сил.

Я не была столь откровенной и предпочитала беседы на отвлеченные темы, так сказать о цветах и пряниках. Виктор Иванович не настаивал, вероятно, боялся задеть больную тему, и это я снова посчитала за проявление деликатности.

Короче говоря, умный и симпатичный Виктор Иванович весь был создан из достоинств, и я понимала Олю Саманову: в такого мужчину можно было влюбиться!

Можно было, но со мной почему-то этого не случилось. Спокойно взирая на его стройную фигуру то в капельках воды, то в мягких песчинках, на загорелую кожу, я начинала чувствовать легкое раздражение и недовольство собой. Лида, Лида, ты даже план разработала, как женить на себе Воскресенского, и умом понимаешь, но что делать с глупым сердцем, которое сжимается от боли при мысли, что Михаил потерян для меня навсегда?

«Глупое сердце не бейся,

Все мы обмануты счастьем…«¹⁶

Ну уж нет, своего-то счастья я добьюсь… Выхвачу, выцарапаю, но добьюсь. А пока нужно сосредоточиться, изображая из себя этакую милую скромницу – Виктору Ивановичу, как видно, это нравится.

Утомившись от пляжной суеты, мы направились в кафе, расположенное где-то возле кинотеатра, сейчас я уже и не вспомню где. В городе цвели розы (это в конце июля!), и на столиках красовались ароматные букеты. Мы ели форель и слушали сменяющие друг друга легкие песенки из музыкального автомата.

Возвращались поздно в переполненной воскресной электричке. С трудом найдя свободное место, мы наконец-то предоставили отдых уставшим за день ногам. Я положила голову Воскресенскому на плечо и закрыла глаза, погрузившись в дрему… Мерный перестук колес, гул дорожных разговоров действовали расслабляюще не только на меня, но и на моего спутника, и его тяжелые обмякшие руки легли на мои плечи. Он сидел неподвижно, словно боясь пошевелиться и потревожить меня.

Я уже готова была отправиться в сладостное путешествие по лабиринтам сна, как вдруг ясная картина из недавнего прошлого предстала передо мной… Я увидела себя в такой же электричке, спешащей поздним осенним вечером в Ленинград. Темень за окном, тускло освещенный полупустой вагон, холодные сиденья. Так же мерно стучат колеса, мы с Михаилом возвращаемся из Зеленогорска, и моя голова лежит у него на плече, а он легкими пальцами перебирает мои волосы, поглаживая их, и приятная дрожь от его прикосновений пробегает по мне, завораживая и гипнотизируя. А Михаил почти невесомо касается моего лица и вдруг целует в уголок рта. Боже! Как счастлива я была тогда – каждой клеточкой, каждым вздохом я ощущала счастье! Это был какой-то сказочный полет, уносивший нас обоих, и мы парили в вышине над чернеющим внизу мегаполисом, расцвеченном огнями…

Се ушло. Сейчас я просто сижу и дремлю, и нет ощущения полета, не говоря уже о счастье. Чужой человек рядом со мной, и я не таю в его объятиях, а окружающие пассажиры двигаются туда-сюда, шумят, толкают друг друга, а запахи пота, мазута и пышных флоксов отнюдь не настраивают на лирический лад.

Электричка приближается к конечной цели. Удельная, Ланска, и вот наконец Финляндский вокзал. День прошел, и на меня навалилась опустошенность от того, что опять придется вливаться в размеренную будничную жизнь вместе с толпой пассажиров, хлынувшей из раскрытых дверей вагонов по платформе под крышу вокзала или черный зев метро. Виктор Иванович поблагодарил меня за компанию и предложил проводить, но я отказалась, чувствуя, что мне нужно побыть одной…

А утром я решила, что все мои матримониальные планы – это дурь, блажь и глупость несусветная, и нужно выкинуть их из головы. Такими темпами я ничего не достигну – провести день на пляже с Воскресенским, угробить время на выслушивание его откровений – и ничего! Даже не попытался поцеловать, а если бы я не рухнула нахально в электричке на его плечо, то и обнять, наверное, не догадался бы! Одно слово, прошлый век! Мой ровесник, думаю, не растерялся бы, а с этим не знаю, как действовать – ума не приложу! Намекнуть ненароком, что мне наскучили пустые разговоры – это значит разрушить кропотливо создаваемый образ, который как мне кажется, жаждет видеть во мне Виктор Иванович – этакой тургеневской девушки без современного нахальства и развязности. Нет, нельзя выходить из роли, нельзя, нужно ждать, неотвратимо продолжая продвижение по пути к заветной цели. И все-таки, вероятно, придется отказаться от задуманного: через неделю заканчивается практика, надо съездить к родителям, так что и моей работе в клинике приходит конец. А после каникул побегут день за днем, заполненные учебой, и не будет ни предлога, ни времени для встреч с Воскресенским, да он и не дал мне понять, что ему это приятно. Что ж, Лида, можно считать, что ты потерпела поражение…

Глава 14

Размышляя таким образом, я направлялась на первое после поездки на залив дежурство, а в отделении тот час же убедилась, что огромный Ленинград подстать большой деревне, где сплетни распространяются с невероятной быстротой. Все уже знали, с кем я провела воскресенье, и знали, наверное, больше моего, во случае подробности, изложенные мне Людмилой, были настолько невероятными, что у меня не было мил для их опровержения. Оставалось только удивляться богатой фантазии моих коллег.

Не только сестры и санитарки, но и больные были в курсе моих «похождений», во всяком случае Гена Алексеев, молодой язвенник, один из двух желающих помыть полы в мое первое дежурство, едва поздоровался, когда я вошла к ним в палату, и все время, пока я там находилась, сидел уткнувшись носом в журнал, и лишь изредка бросал на меня презрительно-угрожающие взгляды.

Этот Гена давно уже стал притчей во языцах среди нашего «дамского» коллектива благодаря настойчивым ухаживаниям за мной, больше похожим на преследование, а также глупым заигрыванием. Он, как говорится, с первой встречи на меня глаз положил и чуть не по пятам ходил, и я вынуждена порой прятаться от него в туалете.

Самое удивительное, что Генкины поползновения нашли сочувствие у Людмилы и других наших дам, и то та, то другая по очереди принимались превозносить настоящие и мнимые Генкины достоинства, говорили, что у него это серьезно, но меня это мало трогало: иметь любые отношения с этим худым блондинчиком – серьезные или несерьезные – я не собиралась.

А пока я включилась в привычную работу и даже ужин умудрилась поставить в ординаторскую, пока Воскресенского там не было, чтобы не давать повод для дальнейших сплетен. И вот, когда я решила немного передохнуть и подышать воздухом раскрытого окна на лестничной площадке, за мной следом вышел Генка. Вот уж кого я не хотела видеть в данную минуту! Но что поделаешь, он уже стоял рядом, облокотившись о подоконник и продолжая смотреть с видом отвергнутого поклонника. Я не спешила начать разговор, и пришлось ему прервать затянувшееся молчание.

– Ну и как оно?

– Что? – лениво отозвалась я.

Мы оба прекрасно знали, что он имел в виду, но я решила заставить его говорить без недомолвок. В конце концов, этот разговор нужен ему, он присвоил себе право вмешиваться в мои дела, так пусть хотя бы научится правильно формулировать свои вопросы. Генка ответил с таким раздражением на мою непонятливость, как будто я заставила его открыть государственную тайну:

– Что? Что? Отдыхать с нашим доктором, вот что.

– А что с нашим доктором? – сказала я с деланным недоумением, замечая, что он потихоньку впадает в бешенство – По-моему, с ним все в порядке.

Генка раскрыл рот, вероятно, раздумывая, обручать ли меня сразу наотмашь или повременить, и пока медленно со скрипом шевелились его мозги, из дверей приемного покоя вышел Воскресенский и направился к нам.

– Добрый вечер, Лидочка! – воскликнул он весело, и я заметила, как поморщился Генка на «Лидочку», наверное отметив про себя, что не случайно его соперник в белом халате перестал меня величать Лидией Павловной именно после той пресловутой поездки.

А Воскресенский проследовал по своим делам, не удостоив моего собеседника ни единым взглядом. Когда за ним захлопнулась дверь в отделение, Генка снова взялся за выяснение отношений. Он повернул меня к себе и зашипел, брызгая слюной в лицо:

– Понятно, все понятно, чем вы там с ним занимались… Лидочка, лапочка… Сказал бы я, кто ты такая…

– Отстань, Генка, – рявкнула я, – я и сама знаю, кто я такая, а без твоего мнения как-нибудь обойдусь.

– Обойдешься, как же… Ты и юбку такую короткую носишь, чтобы красоваться тут перед мужиками.

– Кончай базар. Полмира носит мини-юбки, и никому в голову не придет ставить это им в вину, а тут находится моралист – язвенник…

Вот не надо было мне это говорить: я же видела, что он невменяем, и не успокоится, если последнее слово не останется за ним. Неприятно, конечно, быть отвергнутым, но ведь я и повода ему не давала надеяться на что-то. Не зря, видно, девчата говорили, что у язвенников скверный характер, во всяком случае больной Алексеев из пятой палаты ясно это продемонстрировал. Он аж побелел от бешенства и так сильно сдавил меня своими медвежьими лапами, что я только диву далась, откуда в этом астенике такая мощь! Во всяком случае я не могла ни вздохнуть, ни охнуть, не то, что пошевелиться, но начал яростно сопротивляться, когда Генка впился в мои губы жестким поцелуем. Я мычала, отбивалась, но Генка и не думал меня отпустить, а поцелуй его все более походил на укус. Он ослабил на мгновение свой натиск и, заметив мои бессильные слезы, спросил с суровой обидой:

– А с Воскресенским можно было? Да? Да? Говори! С ним было приятно?

Вот остолоп-то! Господи, за какие прегрешенья я должна терпеть несносные приставания и глупую ревность этого дурака! А он опять полез с поцелуями, как будто он ими хотел унизить меня или наказать, а вовсе не доставить удовольствие нам обоим. Мне было так противно, что даже тошнота подступила к небу, и я снова попыталась освободиться и снова почувствовала себя в тисках.

И как назло, ни одной живой души! А ведь лестница не такое место, где можно долго пребывать в уединении: все время кто-то куда-то бежит, кто-то кого-то догоняет, а больше так вообще простаивают по полчаса на площадке, покуривая и поглядывая на снующих вверх-вниз медичек.

Руки мои неожиданно освободились, но не из-за того что Генка решил оставить меня в покое, просто он был занят тем, что медленно, но верно задирал мне сзади юбку и халат. И тут меня охватило такое отвращение, не сравнимое с тем, когда его противный рот меня слюнявил, что я ни минуты не могла долее выносить его общество. Град ударов моих кулачков посыпался на его голову, но Генка не обращал на них внимания.

– Подонок! Негодяй! Отпусти меня! – вопила я, чувствуя, как мои оголенные ноги обвевает вечерняя прохлада.

Похоже, что мой бывший поклонник, увлекшись местью, не обращал внимания на обстановку вокруг, поэтому навряд ли он расслышал, как хлопнула дверь, но для меня этот звук прозвучал спасительным набатом.

– Прекратить! – прозвучал, как команда, резкий голос дежурного врача: конечно, это был Виктор Иванович, и он в нужный момент пришел мне на выручку.

Генка отпустил меня и, глядя исподлобья на моего нежданного спасителя, хотел проскользнуть мимо него в отделение, но Воскресенский преградил ему путь.

– Если не ошибаюсь, Алексеев из пятой палаты? – произнес Виктор Иванович внешне спокойно, но это было спокойствие спящего вулкана, которого Генка своими поползновениями неосторожно разбудил и кипящая магма уже готова хлынуть через край.

В ответ ему было невнятное бурчание, а Виктор Иванович продожал:

– Вы так хорошо себя чувствуете и наше лечение настолько пошло Вам на пользу, что Вы уже начали искать себе приключений? И Вы их нашли: завтра же я подам Ваши документы на выписку.

Услышав это, Генка тут же превратился из героя-любовника в ноющего язвенника.

– Так Виктор Иванович, – воскликнул он жалобно – я ж еще процедуры не доделал. И повторный рентген…

– Забудьте о рентгене, Алексеев – твердо сказал доктор – И скажите спасибо, что я Вас просто выпишу и не стану сообщать на работу о Вашем безобразном поведении.

– Понял, – отозвался Генка и на прощание одарил Воскресенского таким взглядом, что не приходилось сомневаться в том, какие планы жестокой мести вдруг забродили в голове этого мелкого беса, а также в том, что эти планы он обязательно осуществит.

Мне стыдно было смотреть Воскресенскому в глаза, и я плакала, пока он отчитывал моего обидчика, плакала в ординаторской, куда он меня увел подальше от любопытных глаз и даже, когда он протянул мне чашку ароматного кофе и сел рядом, продолжала всхлипывать. Обидно было чувствовать себя игрушкой в руках такого жлоба, как Генка Алексеев, обидно, что вообще женщинам приходится терпеть много глупостей и пошлостей от этих двуногих тварей, присвоивших себе право выбирать.

Но самое обидное последствие этого происшествия могло наступить позже: а ну как Воскресенский сочтет, что я кокетничала с Генкой и спровоцировала его своим поведением, и тогда вмиг будет имидж и прощай мои старания.

По лицу Виктора Ивановича трудно было догадаться, о чем он думает, и я решила во чтобы то ни стало исправить положение.

– Боже, как стыдно, как стыдно! – повторяла я громким шепотом, отвернувшись от Воскресенского.

– Лидочка, успокойтесь. Все уже позади – уговаривал он, поглаживая мня по голове, как маленькую.

Его утешения не помогли, и я повернула к нему мокрое от слез лицо.

– Вы теперь плохо думаете обо мне? – спросила я таким тоном, словно от мнения Виктора Ивановича зависела вся моя дальнейшая жизнь.

– Глупышка! – усмехнулся он, слегка приобняв за мои плечи. – Почему это я должен плохо думать о Вас? С Алексеевым, конечно, вопрос ясен, да и то его можно понять.

– Понять? – возмущенно воскликнула я – Вы хотите оправдать его хамство?!

– Нет, я вовсе не хочу оправдать хамство. Может быть, я неточно выразился… скорее объяснить его… ну, скажем, симпатию к Вам.

Он замолчал, и я не стремилась вставить словечко, ожидая, что он скажет дальше. Воскресенский бросил на меня быстрый взгляд и продолжал:

– Вы очень красивы, Лидочка, к тому же умница. Не удивительно, что у Вас много поклонников.

– Вы считаете этого жлоба из пятой палаты моим поклонником?

– По-своему, да, он, несомненно так считает. Хотя он слишком зауряден для Вас.

– Ну, Виктор Иванович, этого от Вас я не ожидала… Получается, Вы ему сочувствуете?

– Но Вы же его отвергли, и я думаю Ваш обожатель переживает сейчас не лучшие минуты в своей жизни…

Виктор Иванович призадумался, и грустная улыбка тронула его лицо.

– А Вы? – неожиданно спросила я, рискнув пойти ва-банк.

– Что? – не понял Виктор Иванович.

– Вы переживали когда-нибудь подобные минуты.

Я думала, что Воскресенский не ответит на мой вопрос, отшутитсяили пожурит за излишнее любопытство, но он смущенно проговорил, пожимая плечами:

– Знаете, Лидочка, как-то не приходилось. Может быть, потому что я никому не объяснялся в любви…

– Ну и напрасно, – констатировала я.

Настал черед удивляться моему собеседнику, и я поспешила объяснить:

– Не могу поверить, что Вы не нравились женщинам. А если это так, то наверняка кое-кто из них ожидал Ваших признаний, но не дождался. Вы их просто разочаровали.

Удивляясь самой себе, как это я рискнула заговорить с Воскресенским на личные темы, да еще в такой форме, которая мне казалась навязчиво – поучительной, я обратила внимание, как мой собеседник воспринимает непрошенное вторжение в область его чувств, но реакция его была спокойной, и я заключила свою речь неожиданным обвинением: