Текст книги "Отслойка"

В первые мои роды в «Мерее» еду, конечно, приносили в палату, у меня даже спрашивали, предпочитаю ли я омлет или глазунью на завтрак.

Приоткрыв крышку ведра, я заглянула внутрь. На первый взгляд это был сильно разведенный борщ без свеклы, но, зачерпнув поварешкой поглубже, я обнаружила белый кусочек рыбы.

– Уха, с капустой. Вчера была запеченная рыба под тертой морковью, – ответила на мой нахмуренный взгляд подошедшая девушка.

– Спасибо. – Я плеснула себе полповарешки с ошметками рыбы и отошла.

За одним из столов было два свободных места, и, оглядев рожениц, я спросила:

– Можно?

– Ау? – На меня взглянула молоденькая мама с белым платком на голове.

– Болады-болады, отыра бер[28]28
  Можно-можно, садись.


[Закрыть], – ответила ее соседка – полная женщина с паутиной полопавшихся на гигантском носу сосудов.

Вкуса у супа не было совсем. Ни соли, ни перца, а разваренная капуста показалась мне луком. Я поморщилась и с усилием проглотила.

– Нанмен же, әйтпесе тоймайсың[29]29
  Ешь с хлебом, а то не наешься.


[Закрыть], – посоветовал Гигантский нос.

– Я хлеб не ем, – виновато ответила я.

– Зря! Совсем же худая, как кормить будешь? Сорпа керек саған, нан же![30]30
  Тебе нужен бульон, хлеб ешь!


[Закрыть] Күйеуің қайда? Айт оған, ет, сорпа, нан әкелсін![31]31
  Где твой муж? Скажи ему, пусть привезет мясо, бульон и хлеб!


[Закрыть] – Она посмотрела на меня, хмуро собрав брови-полоски на середину лба.

– Иә, рақмет сізге, мен оған айтамын[32]32
  Спасибо вам, я ему скажу.


[Закрыть]. – У меня сложилось странное чувство: вроде бы мне дают совет, чтобы помочь, но у меня почему-то горят щеки и макушка, будто мне надавали пощечин и в конце залепили подзатыльник.

– Сен не? Тек орысша сөйлейсің бе?[33]33
  Ты что, только по-русски говоришь?


[Закрыть] – Она громко чмокнула бесцветными губами и закинула руку на стол.

– Жоқ, қазақша да сөйлеймін[34]34
  Нет, по-казахски тоже говорю.


[Закрыть]. – А вот это больное место. Я не гордилась тем, что не говорю по-казахски. Но истинно родным я этот язык не считала.

Судьба казахского сложилась незавидно. В советское время, если ты хотел кем-то стать и кем-то быть, говорить нужно было по-русски, чисто и без акцента. Образование, радио, телевидение были на русском. Мои родители говорили по-русски, хотя папа так же хорошо владел и казахским. Но литературный казахский был вытравлен, раскулачен, расстрелян и выдворен по лагерям. Крох бывшей образованной элиты было слишком мало для сохранения литературного наследия. Приезжие говорили на другом казахском: простом, бытовом, да и тот травили как тараканов, как чуму. А потом, когда СССР не стало, оказалось, что мы нация, лишенная своего языка. А вернуть язык – сложнее, чем поднимать целину. Это вопрос менталитета, культуры и не одного поколения. Язык – это не набор слов и значений. Это живой организм, со своей волей, душой и характером. Это я поняла, когда училась на филолога в Сорбонне. Меня вырастили на русском, я училась и читала по-русски. Казахский был для меня чередой мучительных пересказов, тоннами сложных грамматических правил, заучиванием падежей и стихов, смысла которых я не понимала.

Одно время я пробовала говорить на казахском, но столько выслушала насмешек о своем акценте, от которого «уши режет». Странно, когда я учила французский, немецкий или английский и тоже делала ошибки, надо мной никто не смеялся, окружающие поддерживали, хвалили, ласково исправляли какие-то фразы и объясняли, почему сказать нужно было так, а не иначе.

– Ой-бууй… акцентің өте қатты! Орысша сөйле[35]35
  Ой-ой… очень сильный акцент! Говори на русском.


[Закрыть], – мне показалось, она вот-вот плюнет на пол.

Я поджала губы, чтобы скрыть улыбку. Отчего-то мне стало до ужаса смешно. Но резкий прострел в шве сбил мою спесь. Думаю, именно такой меня видела эта женщина: спесивой молокосоской, которую, будь я ее келін[36]36
  Невестка.


[Закрыть], она бы в бараний рог свернула. Я пожелала им приятного аппетита и вышла в коридор.

Я радовалась тому, что никогда не буду невесткой в такой семье. Скорее всего, эта женщина и сама прожила под гнетом своей енеконды. Так мы с подругами назвали свекровок-монстров. От казахского «ене» – свекровь – и анаконды. А теперь ее очередь мучить молодую кровь, ее очередь ломать хребты и отрывать крылья. Потому что жестокость порождает жестокость. В моей голове это совершенно не укладывалось. Если бы меня всю жизнь унижали и били, стала бы я так же вести себя со своими детьми или с невесткой? Точно нет… и тут же мелькнула мысль: не зарекайся. Наверное, это от лукавого.

В пластиковых люльках орали несколько младенцев. Я глянула на них – совсем не симпатичные. Хотя, глядя на их матерей, было бы наивно ожидать розовощеких голубоглазых блондинов с рекламы детских смесей и подгузников.

Я подошла к дежурной медсестре и спросила:

– Добрый день, не подскажете, где детская реанимация?

– На этаж ниже, вас туда вызывали?

– Нет, но моя дочка там…

– Если не вызывали, нельзя.

– Но я даже не видела ее. Мне не говорят, где она и что с ней.

Медсестра раздраженно вздохнула и подняла кружку с разбросанных по столу папок.

– Фамилия?

– Мухтарова.

Она перебрала папки.

– Здесь ничего нет.

– Давайте я схожу и узнаю, – не унималась я.

– Реанимация – это вам не проходной двор, думаете, туда каждого встречного-поперечного пускают? Не положено.

– Но я могу узнать, что с моим ребенком? – я ненамеренно повысила голос и тут же поджала нижнюю губу.

– Что вы тут мне допрос устроили?! Я откуда знаю, что с вашим ребенком? Өзі баласының қайда екенін де білмейді![37]37
  Даже не знает, где ее собственный ребенок.


[Закрыть]

– Можно им позвонить? – Я покосилась на старый телефон на углу стола.

Усталые глаза под комковатой тушью на коротких ресницах смотрели безразлично. Она медленно потянулась к телефону и нажала одну кнопку. Я услышала длинные гудки.

– Не берут.

– Позвоните еще раз, – я решила не уходить, пока не добьюсь ответа, и отчего-то уперла руку в бок. Мне казалось, что так я выгляжу убедительнее.

– Мынау қоймады ғой…[38]38
  Никак не отстанет…


[Закрыть] – Она набрала еще раз. Опять гудки. – Возвращайтесь в палату.

Я развернулась, но, поддавшись неведомому порыву отчаяния, нырнула в приоткрытую дверь – там была видна лестница.

Гладкие ступени уходили вниз. Я сделала несколько решительных шагов, но тут же остановилась. Шов невыносимо запульсировал. Навстречу мне вышла взрослая медсестра в халате.

– Вы что здесь делаете?

– Иду в детскую реанимацию, там моя дочь.

– Вас вызывали?

– Нет, но…

– Тогда поднимайтесь в палату, туда нельзя.

– Но я даже не знаю, что с ней! – крикнула так, что голос эхом ударился о каменные стены.

– Вы что кричите? Как вас зовут? Когда родили?

– Саида Мухтарова, родила сегодня утром, девочку, недоношенную.

Медсестра хмурится.

– Сегодня недоношенные не поступали.

– Как это не поступали? А где же она тогда? – Холодный шар снова надувается.

– Мы недоношенных не принимаем, у нас же нет аппаратуры, чтобы их выхаживать. Тридцать четвертая неделя? Легкие еще не раскрылись, скорее всего, аппарат ИВЛ у нас только один, и он занят.

– Может, это моя дочь? – Шар такой холодный, что горло немеет.

– Нет, там лежит мальчик, уже неделю.

– Вы из детской реанимации?

– Нет, я акушерка, – она складывает руки на груди замком.

– Тогда откуда вы знаете, что в реанимации нет моей дочери? – Шар перестал расти.

– Я спрошу, а вы идите в палату, нечего тут шататься.

Я вернулась в коридор и встала у поста.

Медсестра покосилась на меня и, фыркнув как еж, охраняющий свое жилище, уткнулась в телефон.

Коридор был не длинный, метров сто. Я стала прогуливаться по нему, вспоминая тренировки по плаванию. Сейчас на спине оттолкнусь от бортика и обратно брассом. После шестого «бассейна» я остановилась у двери на лестницу. Никто меня не звал. Шов болел так, что я вспотела.

Цепляясь за перила так, что белели костяшки пальцев, и шумно выдыхая, я спустилась на второй этаж. Золотистая надпись над дверью справа гласила: «Родильное отделение». Напротив таким же курсивом было выведено: «Отделение новорожденных».

Я вошла в левую дверь и огляделась: никого не было. Свет в коридоре не горел, пост пустовал. Я прошла вперед и увидела длинное, почти на весь коридор, стекло, за ним и располагалась реанимация новорожденных. Я понаблюдала за медсестрами, как за рыбками в аквариуме, – они ходили между тройкой пластиковых кувезов с новорожденными. Тут никто не плакал. Дошла до двери, постучала, но ответа не последовало. Вошла в темную комнату и очутилась в небольшом предбаннике. Я позвала:

– Здравствуйте, извините…

– Ты что делаешь?! Кто такая? – ко мне вылетела взрослая медсестра с короткой стрижкой. Синяки под глазами были такими темными, что мне стало ее жаль. Сон ей наверняка только снится.

– Меня зовут Саида Мухтарова, родила сегодня с утра, отслойка. Не могу найти дочку.

– У меня тут один в очень тяжелом состоянии уже неделю лежит, а с утра поступила недоношенная, но вроде отказница. Твоя, что ли?

К горлу подкатил комок, я рванулась вперед, но медсестра схватила меня за руку.

– Руки вымой по локти, раковина там, и халат накинь, вон чистые висят, – она указала на стену с раковинами, рядом, на прибитых к деревяшке гвоздиках, висели халаты.

Я тщательно вымыла руки с хозяйственным мылом и надела халат. Затем прошла через пластиковую дверь с окном в небольшое помещение. В ряд стояли четыре реанимационных стола. На первом лежал ребенок, рядом вертелась медсестра.

Я подошла ближе и, резко схватившись за край стола, осела на колени. Слезы покатились по щекам. В горле вздыбился ком, перекрыв дыхание. Я с силой прижала руки ко рту, чтобы заглушить вопль. Шрам нещадно запульсировал, все тело затряслось. Медсестра резко дернула меня за руку, подняв на ноги.

– Ты что?! Если будешь тут сопли на кулак мотать – уходи отсюда! Твоя дочь борется за жизнь, за каждый вздох, а ты тут будешь рыдать?! Ну-ка иди к себе в отделение!

Я резко выдохнула и утерла слезы ладонью. Прикрыв глаза, сжала челюсти до скрипа и повернулась к малышке.

Голое тельце под яркой синей лампой. От носа, похожий на пластиковый намордник, тянулся толстый шланг. Изо рта торчал пищевой зонд, а в ножке размером с кошачью лапку был пластырем закреплен внутривенный катетер для капельницы. Грудка неровно вздымалась. Впалый животик с прищепкой на пупке порывисто вздрагивал. Ребра – тонкие полоски рыбьих косточек – будто отсвечивали сквозь синеватую кожу.

Я выдохнула.

– Как она?

– Тяжелая, но стабильная. Девочки сильные, все будет хорошо. Ты не плачь, нельзя, ей нужна сильная мать, а ты что мне тут устроила? Нормальная вообще? Молока принесла?

Я помотала головой.

– Надо. Чем ее кормить? И пеленок нет, пока эти взяли, но нужны пеленки и памперсы. Она уже обкакалась два раза, чем ее мыть? Салфеток-то нет. Неси молоко, сколько сцедишь, обязательно неси.

– А одежда ей нужна? – Я посмотрела на застиранную шапочку с ярким рисунком.

Для младшей дочки я почти ничего не покупала. Осталась одежда от старшей. Помню, как мы с мамой бродили среди крошечных бодиков на вешалках, мне казалось, никто не может влезть в одежду такого размера… наш лысый кот и тот был крупнее. Я купила старшей дочери три набора шапочек в дорогом детском магазине в Париже. Принтов на них почти не было, только пара надписей серебристой нитью: «мамин медвежонок», «теплое облачко», – эти три набора обошлись мне в девяносто евро. Позже поняла, что все они неудобные. Так как на них нет завязочек, а ребенок вечно крутится, шапочка сползает на глаза, и это его бесит, он орет, пока шапка не отстанет. В Алматы я купила несколько шапок по тысяче тенге в магазине «Белорусский трикотаж». Забавно, что именно белорусы поняли, какой должна быть идеальная шапочка для новорожденного. Только вот принты с миленькими котятами, щенками и машинками цвета вырвиглаз невыносимо раздражали. В тех шапочках – закрывающих уши, с завязками на пухлой шее, – Беатрис была похожа на крохотного танкиста, я так и звала ее в то время. Мой маленький танкист. Но оказалось, что настоящим бойцом, воином суждено было родиться моей второй дочке – Урсуле.

Я бы очень хотела повязать на нее шапочку старшей дочки.

– Жоқ, керек емес[39]39
  Нет, не нужно.


[Закрыть]. Завтра в три часа приходи, если будет дышать сама, то к груди приложим.

Я кивнула. Тяжелая, но стабильная… радоваться мне или нет?

Вдруг вошла женщина, по ее взгляду и походке я поняла – это заведующая отделением.

– Саида?

– Да, здравствуйте.

– Пошли в коридоре поговорим, – не дожидаясь ответа, она вышла.

В коридоре включили свет, передо мной стояла крупная женщина лет пятидесяти. У нее были крашенные в пепельный цвет волосы, строгое лицо, аккуратный макияж и очень красивые полные губы.

– Меня зовут Рашида Халифовна, я заведующая неонатологии. Тебе повезло, что я забыла документы и заехала. Не думаю, что дежурный врач справился бы. Хотя врачи у нас вообще-то все хорошие, но у тебя тяжелый случай. Она хилая, дышит слабо и веса совсем нет. Вот если бы ты дексу проставила… легкие бы раскрылись.

– Я ставила. Пять уколов.

Вспомнилось, как сидела в своем кабинете на красном кожаном диване. Уколы я всегда ставлю себе сама и домашних могу уколоть. Но то ли из-за беременности, то ли из-за того, что дексаметазон очень болючий препарат, на каждый укол я настраивалась как на прыжок с парашютом. Долго ходила, шлепала себя по ляжке, щипала. Протирала спиртом место укола, снова шлепала, вздыхала… и наконец ставила укол. Мне их назначили пять, по одному в день. Первый дался легко, но от боли потом отнялась нога. Зная, что меня ждет, каждый последующий давался все труднее.

– Ставила пять уколов? Почему?

– У меня была острая жировая болезнь печени беременных, диагноз поставил Шумков. Говорил, что роды, скорее всего, будут ранние, он настаивал на ЭКС еще с тридцатой недели, но мое состояние улучшилось, и он разрешил доходить, на всякий случай назначив дексу.

– Шумков? – Она поджала губы. Юрий Петрович был лучшим гепатологом страны, в его диагнозах никто не сомневался. – Значит, она совсем слабенькая.

Я не нашлась с ответом и почувствовала колкий, липкий, душный стыд. Я впилась ногтями в ладони. Увидев свою дочь, первое, что я мысленно сделала, это молила ее простить меня. Мне казалось, в том, что произошло, виновата я одна. И сейчас, стоя перед Рашидой Халифовной, такой высокой и строгой, мне хотелось скукожиться до размера пылинки и исчезнуть с лица земли.

– Если бы меня здесь не оказалось, ее бы спасли, но она легла бы под ИВЛ и не знаю, что бы потом было. ДЦП точно, а то и хуже. Но сейчас она с СИПАПом, – врач ухмыльнулась.

Я открыла рот, но вместо внятного ответа смогла только промычать «угу».

– Девочка моя, радуйся! СИПАП – это цветочки, дня два подышит, и нормально все будет, ты не переживай. Вам главное кушать, задышите, вес наберете, и все будет хорошо. Молоко сцеживай постоянно, приноси, мы ее тут выкормим, – она нахмурила брови. – Все поняла?

– Да, спасибо вам большое.

– Не за что. Иди отдыхай и молоко сцеживай. Приходи каждый день в три часа, будем пробовать к груди прикладывать, если зонд уберем.

Я слабо улыбнулась и пошла наверх. Подъем по двум пролетам занял у меня четверть часа.

Когда я почти добрела до своего этажа, по видеосвязи позвонила лучшая подруга. Я ответила.

– Ну как ты там? Ты что, родила?! – Анара вздернула идеально уложенные брови.

– Угу, – я кивнула, мне было стыдно.

– Ты как? Как дочка?

– Все хорошо, – нижняя губа задрожала.

Я села на ступеньку и какое-то время рыдала. Вытерев тыльной стороной ладони сопли и слезы, посмотрела в камеру.

В глазах Анары была любовь. Мы с ней, как в «Бригаде», с первого класса вместе. И из нас двоих плаксой всегда была она, я была огонь-баба, быка на плечах из горящей избы могла вынести. Но за последние пару лет жизнь так круто нас потрепала, что я поняла – сильная на самом деле у нас она. Пусть ей и непривычно видеть меня зареванной и растерянной.

– Мне так страшно, она вроде в порядке, но врачи ничего толком не говорят. А я такая дура. Это, наверное, все просекко, ну или еще какое-то говно.

Анара подождала, когда я закончу причитать, и решительно посмотрела в камеру.

– Заткнись, ладно? Ты родила, ты жива, твой ребенок жив. Все хорошо. Перестань страдать. Ты звонила главврачу? Тебе что-то нужно?

Я помотала головой.

– Кушать нужно? Я могу приехать…

– Нет, спасибо. – Ее слова и до жути серьезный взгляд вернули меня в реальность. Я действительно жива, и моя дочь тоже. – Спасибо… ты только никому ничего не говори, ладно?

Она смачно затянулась, выдохнула дым в камеру и кивнула.

– Спасибо, давай, я пойду.

– Пока.

Я поднялась и пошла дальше по ступеням. Вся вспотела, шов разболелся так, что пришлось в слезах просить у дежурной медсестры обезболивающий укол.

Я никогда не была потливой. Даже на тренировках пот не катился с меня градом, даже в сорокаградусную жару, а еще я знала, что не пахну. К этому заключению я пришла, нюхая свою одежду, чтобы понять: нужно ее стирать или можно еще пару раз надеть.

Но сейчас – из-за гормонов, из-за духоты – я вся была липкая, соленая, грязная. Господи, как же хочется в душ. Почему в такой простой потребности нам отказывают? Я не прошу душ с эффектом летнего ливня, с термостатом, как у себя дома. Просто корыто, чтобы слегка смочить тело, смыть пот, кровь и гранатовую жижу с внутренней стороны бедер.

В палате я зашла в туалет, прихватив пачку салфеток, обтерла подмышки, шею, складку под грудью, живот, аккуратно обходя лобок со швом. Я замерла, слегка подмяв раздувшийся живот, наклонилась вперед и посмотрела на шов. Все в зеленке, и тонкая черная полоса с торчащими по краям нитками. Не так уж и плохо.

Первый шов не хотелось видеть недели две. Тогда я просто отводила глаза и смотрела на лицо. Единственное, что, не считая синяков и припухлости, не изменилось после родов.

Живот был похож на мешок с желе, ягодицы и ноги покрыли целлюлитные бугры, грудь раздулась до шестого размера, из нее все время капало молоко, липкое и белесое. Огромные, черные соски. Волосы какие-то бледные, сухие.

Почему никто об этом не говорит? Рассказывают о проблемах с ЖКТ, о слабости и головных болях, о бессонных ночах, но о том, что твое тело вдруг кто-то за пару дней подменяет, не говорят. Я всегда была нормальной – не толстой и не худой, с упругими ягодицами, мягким животом и круглой грудью. Через год после свадьбы я решилась на увеличение груди. Оно не было очень нужно, у меня и так был третий размер, но мне хотелось, чтобы она была круглее. Моя грудь была моей гордостью – мягкая, пышная, – я ненавидела лифчики, и часто сквозь майку торчали маленькие бугорки сосков.

После рождения Беатрис я очень полюбила свое тело, даже таким, какое оно было, я поняла, что мой организм может выносить и родить, хоть и с посторонней помощью, здорового ребенка. У некоторых не получается зачать, выносить, родить. А я смогла, и часто благодарила свое тело за это. А пара лишних кило – это ведь мелочь.

Я выкинула влажные салфетки в урну и вернулась в палату. Легла в койку и посмотрела на часы: четыре тридцать. Нужно написать Русу.

Я отправила ему длинное сообщение, в котором рассказала о дочери и попросила привезти мне питьевой воды, кружку, посуду, приборы, пакетированный чай, туалетную бумагу, детские пеленки, смесь для недоношенных детей и что угодно поесть – голодно до тошноты.

Санитарка говорила, что прием передач у них до шести вечера, он успеет.

Отложив телефон, я мгновенно провалилась в сон и даже не проснулась, когда санитарка занесла пакет.

Глава 2
Воскресенье

Дверь с грохотом распахнулась, включился свет, и звонкий голос крякнул:

– Мухтарова, Сагитова, анализ крови и мочи! Просыпаемся, быстро на флюорографию!

В то же мгновение синхронно закричали дети соседок по палате. Я с трудом открыла глаза. Тело покрыл пот, и вместе с влажной, прилипшей к телу сорочкой я отлепила от себя душный, как тяжелое одеяло, сон.

Из коридора доносились какофония орущих детей и гулкие шаги.

Я поискала телефон в кровати, наконец, пальцы нащупали гладкий, прохладный экран: без четверти четыре утра. Ругая про себя ранний подъем, медсестру и анализы, я поджала ноги и села. Шов тут же заболел, соседкам никак не удавалось успокоить детей. Я оглядела палату, на крайней тумбе стояло несколько пластиковых стаканов для анализа мочи.

Займусь им, пока соседки заняты. Свет в туалете помигал и зажегся, лампочка жужжала, как назойливая муха. Пропустив первую мочу, я аккуратно, стараясь не задеть грязные ляжки, сунула стакан между ног и помочилась. Интересно, кровь не влияет на результат анализа? Закрутив крышку, вспомнила о туалетной бумаге. Пришлось оторвать кусочек от одного из рулонов соседок. Я вымыла руки и вернулась в палату.

Тут же на меня налетела тощая медсестра и окатила зловонным утренним дыханием:

– Что так долго?! Где анализы?!

– Может, потому что еще и четырех утра нет? – пробурчала я.

– Что сказала?! Анализ крови сдавала?

– Еще нет.

– В процедурную быстро! Давай-давай!

Я обернулась на соседок, все еще пытающихся утихомирить детей, и вышла в коридор.

Каждая желтая лампа горела тусклым желтым светом. Вид затертого пола и крашеных стен отчего-то показался мне отрешенно печальным. Перед процедурной образовалась небольшая очередь из рожениц. Я встала за последней и положила руку на шов.

– Следующая! Что встали! – выкрикнул голос из-за открытой двери.

Через две женщины я вошла и задрала рукав халата.

– Ужасные вены! Как тут анализ брать?!

Я глянула на руку и прикусила губу. После операции вены вздулись, кожа на сгибе стала цвета переспелой сливы. Медсестра схватила вторую руку, картина была такой же. Шумно вздохнув, она достала десятимиллилитровый шприц и поднесла к руке. Мое сердце бешено забилось. Я знала, что вены у меня не очень заметные и даже в идеальных условиях, без синяков, для забора крови часто приходилось использовать бабочку. Глядя на шприц-бревно, я сильно закусила губу.

– Поработай кулаком, – сказала она, перетянув руку выше локтя. – Так…

Игла больно вошла в кожу. Не попала. Спустя три укола она, наконец, наковыряла вену и набрала густой гранатовой крови. Почему после полостной операции мне так больно от какого-то укольчика? Может, это эффект перегретых нервных окончаний? Так я называла состояние в конце сеанса у тату-мастера.

Мне совсем не больно делать татуировки. В самом начале немного жжет, а в середине я могу спать, болтать, есть и курить без остановки. Но в самом конце, на седьмой час работы, все тело так окостеневает и немеет, что больно становится даже сидеть и лежать. Кожу саднит, а если за все это время я не поем, то еще начинает тошнить и кружится голова. От жужжания машинки в ушах стоит звон, даже когда она не работает. Вот тогда и случается это перегорание. Мастер проходится белым по тем местам, где уже был другой пигмент, там свежие раны, кожа ноет. От этого кажется, что белый пигмент – это самый болезненный из всех.

Но теперь мне кажется, что на сеансах я не чувствую боли, потому что, во-первых, сама этого хочу, а во-вторых, потому что в конце сеанса вижу физический результат наших совместных с мастером трудов.

Здесь все по-другому. Я даже не знаю, что за анализы у меня берут, и мне, скорее всего, не скажут о результатах. Мне просто делают больно без объяснений.

И это скорее даже не физическая боль, а обида. Детская такая обида, как если ты случайно наступил в лужу, а мама отругала.

Я отвернулась и оглядела процедурную – узкую комнатку делила пополам пластиковая дверь с окном. В моей части была кушетка – на ней сгрудились заполненные кровавой мочой стаканчики; у стены несколько пустых железных шкафов со стеклянными дверцами. Во второй половине разместилось гинекологическое кресло.

– Ужасная кровь, вообще не идет! Даже шприцем!

– На флюру все собрались? Идемте! – послышалось из коридора.

– Ладно, потом еще возьму, – она так сильно прижала руку ваткой со спиртом, что я дернулась. – Чего? Скажи еще, что тебе больно.

Я не сказала, но было больно и обидно.

Я качнулась и, держась за стол, проглотила кислый комок рвоты. Достала свой стаканчик из кармана и, прибавив к остальным, вышла.

Роженицы, придерживая низ живота, мыча и вздыхая, шли за медсестрой. Ноги шаркали медленно.

Если бы не пульсирующий шов, я бы от души посмеялась над этим зрелищем. За окном темно, а по тусклому коридору под аккомпанемент орущих младенцев бредет армия зомби со вздутыми животами в цветастых халатах. Сюрреализм – Даррен Аронофски такого кина еще не снимал. Ухмыльнувшись, я пошла за роженицами.

Дойдя до конца коридора, мы прошли через матовую дверь в платное отделение. Затем еще через одну дверь уперлись в лестницу. Мне вспомнился момент из мультфильма «Кунг-фу Панда». В третьей части главный герой – толстый панда По – сталкивается с бесконечно долгим подъемом на башню и, взглянув на ступени, воинственно объявляет: «Мой главный враг – лестницы!» Все мы в этот момент были По. Спуск занял у нас добрую четверть часа. Сопровождалось это такими стонами и охами, будто мы находились не в роддоме, а в военном госпитале в километре от линии фронта и были калеченными героями проигранной войны.

В больнице был лифт, но роженицам, то есть ходячим, пользоваться им было нельзя, он предназначался исключительно для каталок и медперсонала.

Наконец спустившись в подвал, мы пошли по темному холодному коридору. Впереди, в тупике, уже стояла стайка рожениц. Сопровождающая их медсестра крикнула:

– Первое отделение, все снялись? Идем обратно!

Первое подразделение зомби прошло мимо нас, замелькали отекшие, бледные лица.

Я встала за крупной женщиной в пестром халате с принтом Гуччи.

– В очередь встаньте! Заходите, быстрей-быстрей!

Протискиваясь в крошечную холодную комнату, я все думала, к чему такая спешка. Куда можно опаздывать в четыре утра? Может, рентген-лаборант – вампир и ей необходимо вернуться в свое логово до рассвета?

– Удостоверение! – рявкнула она на меня.

Я оглядела полную женщину с отросшей сединой и непонимающе заморгала.

– Удостоверение, женщина!

– У меня его нет, в палате осталось.

– Ну и как теперь быть?! Мне нужен ИИН.

– Я его помню.

– Наизусть?!

Я кивнула.

Она затарабанила по клавишам. В этот момент наша дюжина набилась в крохотной комнатушке с компьютером. В одной из стен было окно – за ним просторная комната с рентген-аппаратом.

Лаборант записала ИИН каждой из нас и крикнула:

– Заходите и сразу раздевайтесь! Кого называю – идет сниматься!

Последнее, что хотелось сделать в этом подземном холодильнике, – снять одежду. Однако выбора не было: быстрее начнем – быстрее вернемся в теплые постели. Мы разделись по пояс. Повезло тем, кто был в раздельных пижамах, мне же, как и многим, пришлось снять все до трусов.

Встали у стены в ряд. Зомби-калеки были еще не такой потехой – теперь мы стали очередью ежившихся от холода женщин с раздутыми животами, поверх которых свисали налившиеся груди с огромными черными сосками. Я почти рассмеялась над нелепостью происходящего. Пока город мирно спит, просыпается самое экзотичное стриптиз-шоу.

В последнюю мою фотосессию во время беременности мы час делали укладку и макияж. Я сидела обнаженная перед черным фотофоном, холеная, любовно обнимая огромную сферу моего живота. Алуа, фотограф, улыбаясь, подбадривала меня и подсказывала, куда лучше убрать руки и как держать голову. «Супер! Какая же ты красивая! Не устала? Хочешь, сделаем паузу?» И вот опять «фотосессия». Подавив смешок, я громко зевнула. На меня устремились и задержались несколько удивленных взглядов – увидели татуировки.

Со временем я поняла, что татуировки не отличительный знак выпендрежников, буйных подростков или маргиналов. Про себя я делила татуированных на несколько групп. Первые – те, кто делает львов, короны, знаки бесконечности и прочую пошлую мелочь. Часто это детское желание совершить маленькую шалость. Ощутить контроль над своим телом, но в то же время это показатель заурядности, малодушия – сделал, чтобы другие посмотрели и оценили, но на что-то интересное мозгов не хватило. Это те люди, что покупают айфоны в рассрочку на пару лет пользования, но татуировки, которые останутся на всю жизнь, ищут подешевле, по акции, и, показывая мастерам работы других, говорят: «Вот такое хочу». Вторые – те, кто делает более крупные тату со смыслом. Портреты, странные цитаты, имеющие судьбоносное значение только для них. И третьи, я отношу себя к ним. Татуировок у нас много: больших и маленьких. Они тоже несут смыслы, не роковые, но важные умозаключения, это внешнее напоминание, потому что в голове эти мысли ютятся где-то на полке между покупкой картошки, записью к гинекологу и пересматриванием старого сериала.

Меня всегда смешат комментарии в стиле «потом пожалеешь», «а в семьдесят лет что с этим делать будешь?». Для себя я поняла: с годами тебя бесит не бабочка на запястье или надпись на латыни. В тот период себя бесишь ты сам. Тебя бесят твои решения, мысли и стремления, не говоря уже о татуировках, посвященных парням, мужьям и прочим. Я любила себя: юную и наивную, делающую свою первую татуировку: "Haec via ad astra"[40]40
  Таков путь к звездам (лат.).


[Закрыть] – на ступне. Тогда мне море было по колено, я думала, что буду рисовать мультики и стану как Джон Лассетер. Подарю этому миру нефизическое наследие, на моих историях вырастут дети и, став взрослыми, с тоской будут обнимать игрушки любимых персонажей, как когда-то я обнимала маленького Симбу и Розовую Пантеру. Мультипликатором я не стала, но я любила себя ту. Поэтому десять лет спустя я все еще люблю эту татуировку.

Лаборант по очереди выкрикивала фамилии.

– Мухтарова!

Я подошла к аппарату и приложилась к экрану. Он был теплым – приятно и противно, как сесть на теплый унитаз.

Выходя в коридор, я почувствовала жар – молоко начало прибывать. Хоть одна хорошая новость.

Когда мы наконец вернулись в палату, шов болел так, что я, смахивая слезы, легла на койку и громко застонала. Мой голос утонул в крике голодных младенцев. Орали почти все. Их оставили в палатах и в коридоре. Не знаю, как дети чувствовали, что матерей рядом нет, но стоило их оставить, заливались криками.

Шум и боль никак не давали забыться. Я поднялась и, запахнув халат, пошла к посту.

Медсестра разбирала бумаги.

– Доброе утро, можно мне обезболивающее?

– Когда родила? – спросила она, не отрываясь от дела.

– Вчера.

– Когда ставили последний?

– Вчера днем.

– Қазір қояды, қай палата?[41]41
  Сейчас поставят, какая палата?


[Закрыть]

– Первая.

Я вернулась в палату, тихая соседка с малышом опять крепко спали. А вот Перде никак не могла угомонить сына.

– Не хочет есть?

– Сүтім жоқ…[42]42
  У меня нет молока…


[Закрыть] что мне теперь делать? Он так и будет плакать, голодный.

Я помяла грудь и почувствовала липкое, теплое молоко, намочившее сорочку. Вспомнились слова неонатолога, и тут же в глаза бросился мой шоппер, лежащий в углу палаты. Я купила его в прошлую поездку на Мальдивы. Помню, как вытряхивала из него белоснежный песок, у ног шуршала теплая вода, а старшая дочь кричала: «Мама-мама! Смотли, клаб!»

Ухватив шоппер за край, я притянула его к себе и раскрыла. Внутри были по пакетам разложены вещи – детские отдельно, мои отдельно. В самом низу были банка с золотистым прозрачным бульоном, два контейнера с едой, чай и посуда. Даже термос положили. В пакете рядом с шоппером стояла пятилитровая бутылка воды.