Текст книги "Отслойка"

Мне показалось, что хирург оторвал меня от кушетки. Я не почувствовала боли, но сразу поняла, когда огромная рука вошла в разрез и обхватила дочку. Я прикрыла глаза и сжала губы, в ушах звенела тишина. Умоляю, закричи! Прошу тебя, не молчи!

Оглушительно чавкала обувь хирурга. Металлически зазвенел откинутый в лоток инструмент. В дальнем конце коридора истошно вопила роженица.

Наконец спустя еще одно мгновение раздался крик. Хотя больше он был похож на рев маленького медвежонка. Она жива… моя Урсула жива.

– Ребенка матери покажите.

– Неонатологи ждут…

– Покажите матери, я сказал!

Перед глазами мелькнуло фиолетовое сморщенное личико – господи, какая же она маленькая… и страшненькая.

– В реанимацию ее сейчас же!

– Зашиваем, – хирург отошел и посмотрел на меня, – молодец!

Я не смотрела на хирурга, все пыталась углядеть, что делают с дочкой. Ей приложили маску, наскоро завернули в пеленки, и неонатолог умчалась с ней на руках из операционной.

– Небось еще одну татуху наколешь, – хмыкнул анестезиолог.

– А то, – я улыбнулась, и вдруг комната поплыла.

– Матка не сокращается. Кровотечение! Быстро отсасывай вот здесь. Зажимаем сосуды, не вижу ничего… Салфетки! Отсасывай, я сказал! – прорычал хирург. – Переливание готовьте! Уже литр крови точно потеряла.

Сквозь мутную пелену, окутавшую комнату, я тихо возразила:

– Не надо переливание, – не хватало еще гепатит какой подцепить… Какой противный голос, это мой?

Именно так случилось с моей свекровью. Когда она родила младшего сына, в роддоме ее заразили гепатитом. Неясно, произошло ли это от препарата или от инструментов, но два месяца после родов она валилась с ног. Постоянная слабость, усталость. Каждое кормление буквально высасывало из нее все силы. После обращения в больницу у нее и младшего сына выявили гепатит, им заразился и ее муж. Это произошло на юге – в Шымкенте.

Несколько лет спустя в этом же роддоме врачи заразят ВИЧ сто пятьдесят младенцев, восемь из них скончаются еще до начала судебного разбирательства.

Заразиться чем-то неизлечимым в казахстанском роддоме не моя выдумка, не миф. И я боялась этого до ужаса.

– Надо-надо. Группа крови?

– Четвертая положительная, – язык, казалось, опух и заполнил весь рот целиком.

Хирург замолчал.

– Это точно?

Медсестра кивнула, сжав мою руку.

– Саида-а-а, оставайся со мной, – позвала Ляззат.

– Я тут, я в порядке, не нужно переливания, – я широко открыла глаза и улыбнулась. – Сигаретку бы… а если с кофе, то вообще буду как огурец. Говорю вам, не надо переливания. Я очень сильная.

– Это я вижу… – хирург закусил губу. – Вот оно, нашел.

Я ждала, хирург едва слышно комментировал свои действия, меняя инструменты. Наконец последние стежки были наложены, и меня переложили на каталку.

– Сейчас я ее заправлю, будет как новенькая, электролиты подготовьте. Нет, то, что я откладывал, да, то самое, спасибо, – тихо сказал анестезиолог.

Медсестра кивнула и вышла из операционной.

– А как там моя малышка?

– Отдыхай, – он тронул меня за плечо и грустно хмыкнул: – Четвертая положительная…

На каталке меня отвезли в реанимацию и переложили на кушетку. В комнате, залитой серым светом, я была одна. Стены были выкрашены в неприятный цвет, про себя я звала его советский голубой.

Меня положили у окна.

На стене висели часы. Половина девятого: солнце только встало, а я уже выдала на свет нового человека. И даже не померла.

Ко мне подошла медсестра и лучезарно улыбнулась.

– Я Акнур, как дела, Саида? – Она ласково погладила мою щеку. – Все прошло хорошо, сейчас поставим тебе капельницу и нужно будет отдохнуть, – она крепко сжала мои ладони в своих.

– Спасибо, Акнур. Как там моя дочка? Где она?

– Я спрошу у детской медсестры. Тебе нужно попить воды, чтобы помочиться, – она кивнула на полный стакан на прикроватной тумбе и помогла надеть сорочку. – Подгузник у тебя есть?

– Нет, я же экстренно приехала, взяла только для дочки, но в моей сумке были трусы и прокладки.

– Не пойдет, ладно, я найду. А пока давай руку.

Акнур ловко поставила мне капельницу с внушительным сосудом и отрегулировала ее так, что жидкость быстро потекла по прозрачной трубке.

– Это что?

– Чтобы матка быстрее восстановилась, – ответила она и вышла из палаты.

Я поджала губы. Отчего-то моя матка решила не сокращаться, но после такой бочки окситоцина даже есть шансы выписаться с плоским животом.

Прикрыв глаза, я мысленно поблагодарила анестезиолога – отличный он мне замешал коктейль. На боль даже и намека нет.

Рядом со стаканом на тумбе лежал мой телефон. Я потянулась к нему и охнула. На глаза навернулись слезы. Судя по всему, анестетик отходит быстрее: шов запульсировал, и каждый удар эхом разносился по всему телу. Я вздохнула и потихоньку дотянулась до телефона. В палату вернулась Акнур, она несла огромный сложенный подгузник.

– Саида, лежи, не вставай пока. Воды попила?

– Еще нет. Как там дочка?

– Пока ничего не сказали. Попей воды. И надо уже вытащить катетер. Сейчас надену тебе подгузник.

Я съежилась и стала ждать. В прошлый раз катетер мне вытащили так, что оцарапали всю слизистую. А если прибавить к этому вылезший на потугах геморрой – от одних воспоминаний о тех днях я вжалась в койку. Через секунду Акнур смотала шнур катетера и, прихватив полный контейнер мутной жидкости, выкинула всё в ведро с пометкой.

– Уже все? – Я удивленно вскинула брови.

– Да, поспи немного.

Я выдохнула, прикрыла глаза и сразу же уснула.

Мне показалось, что прошла всего минута до тех пор, когда раздался голос:

– Сколько после операции?

– Два часа.

– Саида?

Я открыла глаза, передо мной стоял молодой медбрат, халат на нем сидел как чапан.

– Как себя чувствуете?

– Хорошо, пока ничего не беспокоит.

– Сейчас я проведу пальпацию матки, посмотрим, как сокращается. – Он убрал одеяло и задрал сорочку, затем стянул подгузник и осмотрел шов. Я хотела подсмотреть, но живот, надутый как мяч, все загородил.

Медбрат нахмурился и со всей силы надавил на живот. Мой истошный вопль огласил все отделение. Тело покрылось испариной. Я всхлипнула и вытерла слезы.

– Матка сокращается медленно, поставьте еще окситоцин, – сказал медбрат и вышел.

Акнур убрала разметавшиеся волосы с моего лица и улыбнулась.

– Ничего, сейчас пройдет, давай я поставлю укольчик.

– Какой? – Я обиженно поправила одеяло.

– Обезболивающее.

Я кивнула. Акнур подошла к металлическому шкафчику у стола, достала бутылек с прозрачной жидкостью и набрала шприц. Затем помогла мне повернуться на бок и поставила укол. Пустой сосуд с окситоцином она заменила на новый и вышла. Через четверть часа я опять заснула.

Меня разбудили стоны. В палату привезли женщину и переложили на кушетку в другом конце. Тут же прикатили новорожденного в пластиковой люльке на скрипучих колесах. Женщина тяжело дышала и морщилась от боли.

– Отдохните, сейчас подготовим палату, – сказала ей незнакомая медсестра и, поставив капельницу, ушла.

– У вас тоже было кесарево? – вдруг спросила женщина.

– Да, у меня была отслойка, и вот лежу теперь.

– А у меня были зеленые воды. Экстренно прооперировали, говорят, какая-то экламсия…

– Да… не повезло. – Преэклампсия, – поправила я ее про себя.

– А ребенок ваш где? – сказала женщина, оглядев мой угол.

– В реанимации, она недоношенная.

– Какой срок?

– Тридцать четыре недели.

– А у меня тридцать девять, такая беременность тяжелая, ужас настоящий.

– Первая? – спросила я и тут же пожалела. Лицо женщины перекосило. – Меня зовут Саида, а вас?

– Аня. Да, первые роды, вот так думаешь, все успеешь, а потом рожаешь своего первого мальчика в сорок.

– Вы молодец, это же замечательно, мне кажется, осознанная беременность – это намного лучше, чем когда дети рожают детей.

Аня поежилась и, поправив одеяло, ответила:

– Ох, не знаю, я тут уже столько наслушалась в свой адрес. Все зовут меня старородящей, и, кажется, только санитарка пока не спросила, о чем я раньше думала.

Я поджала губы и попила: оказывается, все это время меня мучила жажда. Долгий вздох, еще глоток воды. Нужно попытаться встать. Аккуратно, крепко держась за край кушетки, я поднялась. Шов запульсировал. Я сделала пару шагов, голова закружилась. Главное, не рухнуть на пол, иначе так и проторчу в реанимации.

В палату вошла Акнур.

– Саида, жаным![9]9
  Саида, дорогая!


[Закрыть] Cтой! Ты что?! – Она подлетела ко мне и помогла сесть.

– Да вроде бы все нормально, – я улыбнулась. – Про дочку что-то сказали?

– Пока нет. Давай я тебе косу заплету?

Я удивленно посмотрела на нее и кивнула. Она достала из стола видавшую виды расческу и аккуратно распутала мои волосы, затем заплела их в тугую косу.

– Давай, если можешь, ақрындап[10]10
  Осторожно.


[Закрыть] ходи. Нужно тебя помыть, видишь ту дверь? – Она указала на белую дверь в трех койках от меня. – Там туалет, нужно уже помочиться и подмыться.

– Хорошо.

Держась за ее руку, я поднялась и прошла до туалета. Голова кружилась, ноги как вата, но боли я почти не чувствовала. В кафельном туалете пахло хлоркой и спиртом. Она усадила меня на унитаз без ободка и подала лейку. Из правой руки все еще торчал катетер капельницы, а левой я держалась за стену, чтобы не потерять равновесие.

– Давай лейку, я тебя помою.

– Нет-нет, сейчас приду в себя и справлюсь.

– Қойш, қазір-қазір[11]11
  Да брось ты, сейчас-сейчас.


[Закрыть].

Она ловко смыла присохшую кровь, затем подвела меня к раковине и умыла лицо, заставила высморкаться и протянула еще один подгузник. Я с трудом натянула его и вернулась на свою койку.

– Спасибо вам, Акнур, я бы и сама могла, – я покраснела. Я была рада, что не чувствовала ничего ниже пояса, мне хватало знания, что чья-то рука отмыла мою промежность от крови.

– Жаным, не переживай, ты ж не первая у меня. Когда у тебя была изначальная ПДР[12]12
  Предполагаемая дата родов.


[Закрыть]?

– В середине января.

Она молча погладила меня по голове.

– Ну вот, зато родила до Нового года. Домой вместе вернетесь, отмечать будете.

– А я и не думала про Новый год. С малышкой будет сложно – и оливье нарезать, и мясо засолить на беш[13]13
  Бешбармак, национальное казахское блюдо.


[Закрыть].

– А мои дети мандарины просят, так любят, а цены на них в этом году… может, только на Новый год и куплю килограмм, и то с премии.

Я сглотнула упругий комок слюней. У нас дома они лежали в большом ящике, на балконе все ими пропахло, я даже ругалась с Чичей: «Обожрешься и опухнешь!»

Она продолжала гладить меня по голове.

Я сжала губы и посмотрела на стакан воды.

– Акнур, а можно ваш телефон? На всякий случай, вдруг мне станет плохо.

Она замерла, но потом подала мне мой телефон и продиктовала номер.

– Походи немного тут, а я тебе палату пойду подготовлю, там на тумбочке вода, пей побольше.

Акнур скрылась в коридоре, а я стала ходить по палате. Чем быстрее я смогу ходить, тем быстрее узнаю о дочке. Почему никто не говорит, что с ней?

Я взяла в руки телефон. Где моя дочь и как она, я не знала, и мне не хотелось передавать пустую тревогу мужу. Но я все равно позвонила. Он ответил сразу же.

– Привет, я родила.

– Все хорошо? – его голос был лучшим, что сейчас могло со мной произойти. Хорошо, что я не написала ему те дурацкие сообщения о том, что люблю его и готова помереть.

– Не назвала бы это «хорошо». Но мне почти не больно, – не хотелось его пугать. – В палату меня пока не переводят. Они ничего не говорят про… – почему-то я споткнулась об это слово, осознание приходило медленно, постепенно, как изображение на старых фотографиях, которые проявляются в темной комнате. В той комнате темно и горит красный свет. А вода, в которой они проявляются, – специальный раствор, а в моем случае – кровь. Потому что я только что родила, а роды – это кровавое предприятие. – Они ничего не говорят про ребенка.

– А где она?

– В реанимации. Мне ее показали, страшненькая.

– Ну, может, поменяется еще.

Я слышала его улыбку и сама улыбнулась в ответ.

– Ладно, я буду отдыхать, как что-то узнаю, позвоню. Не говори пока моим родителям, ладно?

– Хорошо. Когда я привез твою обменку, они сказали, что еще тебе будет нужно, мама собрала, я оставил в окне для передачек.

– О, спасибо большое. Пока.

Я убрала телефон и продолжила хождения по палате, хотя пресловутое «по мукам» подходило куда больше. Каждый шаг отдавался в шве острой болью. Вдруг я почувствовала, как зачесалось в носу, судорожно зажала его рукой, но поздно – я коротко вдохнула и чихнула. В последний момент я успела прижать ладонью шов. Вдруг он лопнет как воздушный шар и из него вылетит кровь и мало ли что еще. Я согнулась пополам, все еще придерживая его ладонями: казалось, отпущу – и на пол вывалятся дымящаяся матка с двумя швами и кишки в придачу. Больно.

Я слегка раздвинула ноги, из-за чиха в промежность как из пушки выстрелило кровавое ядро. Тяжелый, вязкий комок. Все, что осталось от прежней жизни. Теперь матка сорок дней будет исторгать остатки истории, продлившейся восемь месяцев. Моя подруга Катенька, она гинеколог, говорила, что выходит та кровь, которая образуется на месте ранки в матке, откуда открепляется плацента. На моей матке уже два шва, потому что по одному и тому же месту резать нельзя, и сейчас там свежая кровоточащая рана. Я слегка надавила на низ живота, хотелось раздвинуть края шва. Нитки бы лопнули и медленно разошлись, как на карманах нового дорогого пальто, когда ты в первый раз хочешь сунуть в них пачку сигарет. Я бы посмотрела на свою матку, израненную, я бы зализала новую ранку, как львица, собака или антилопа. Я бы сказала спасибо. Спасибо, матка, ты справилась, а я чудом спасла тебя.

Голова кружилась, мое тело стояло посреди реанимации и кровоточило. А я уговаривала себя вернуться в него. Почему мне вдруг захотелось больше не быть в нем, не быть им?

Придерживая низ живота, с трудом доковыляла до койки и села.

– Очень больно? – спросила Аня.

– Что именно?

– Чихать.

– Невыносимо. Поверьте на слово, – я выдохнула, сложив губы трубочкой.

Аня прикусила нижнюю губу.

– Сколько ты ей заплатила?

– Кому?

– Ну медсестре, она так с тобой носится.

Я вскинула бровь – Акнур носилась со мной и до того, как я самовольно закинула ей на мандарины. Вернее, я ей поэтому и закинула, чтобы хоть как-то ее отблагодарить. Никогда еще чужой человек не подмывал меня, тем более после родов. Я представила присохшую к ягодицам и половым губам жижу с кровавыми ошметками. Как же стыдно. Роддом – территория абсолютной натуралистичности, всего самого естественного, женского и, следовательно, постыдного.

– Нет, я же экстренно поступила, никому ничего не платила пока что… – мне опять стало стыдно, что я закинула Акнур деньги. Из-за таких случаев процветает коррупция? Может, это было неправильно, но как еще я могла отблагодарить ее? Вспомнилось пресловутое «спасибо в карман не положишь».

– А что она такая вся ласковая?

– Не знаю даже, но она такая одна, остальные как отмороженные. А если придет медбрат в огромном халате, не верь его улыбке, он изверг. Чуть не убил меня, когда надавил на матку.

Аня прикусила губу и натянула одеяло повыше.

В палату вернулась Акнур с креслом-каталкой и знакомой мне сумкой.

– Саида, пойдем в палату. Твой муж передал вещи. Молодец такой. Ты зачем мне деньги отправила?

– На мандарины, купите детям целый ящик.

Она зацокала и быстро смахнула слезу.

Я встала и, обхватив штатив от капельницы, зашаркала вперед. Акнур положила вещи на каталку и подала мне руку.

– А я думала, это для меня.

– Жоқ, жаным[14]14
  Нет, дорогая.


[Закрыть], тебе ходить надо. Кресло я для вещей взяла, идти далеко, а нести тяжело.

Я открыла было рот, но, не найдясь с ответом, пошла за ней. Боль усиливалась с каждым шагом. А я все меньше понимала, как можно было решить везти на каталке вещи? А я при этом должна идти? Не люблю себя жалеть. Я всегда говорю, что я сильная, наверное, я и на самом деле такая. Но меньше трех часов назад мне сделали полостную операцию, я потеряла больше литра крови. Какого черта я должна идти пешком?

Мы прошли длинный коридор родильного отделения, затем через матовые двери вошли в другой.

Вдоль стен стояли пухлые кресла с позолотой, наверху криво висела хрустальная люстра с крупными каплями. Поверх обоев в огурцах – пошлые пейзажи степи с юртами и белыми барашками.

– Платное отделение, – ответила Акнур на мой вопросительный взгляд.

– А…

– Не знаю зачем, у нас везде врачи одни и те же, все хорошие. Не могут, что ли, пару дней потерпеть, условия у всех отличные, – пожала плечами Акнур.

Миновав кусочек казахского Версаля, прошли через узкую дверь и оказались в темном коридоре. Я бы предпочла остаться в псевдо-Версале, потому что сейчас мы словно телепортировались в Советский Союз. Голубые стены, пол, напоминающий разрез жирной, залежавшейся колбасы. С потолка свисали голые лампочки, из четырех горела только одна. За столом посередине коридора сидели дежурные медсестры. Акнур подошла к ним.

– Қайда жатқызасыз?[15]15
  Куда положите?


[Закрыть]

– Оның баласы қайда?[16]16
  А где ее ребенок?


[Закрыть]

– Мертворожденный-ма? – спросила высокая худая медсестра.

– Құдай сақтасын![17]17
  Упаси господь!


[Закрыть] В реанимации, – ответила Акнур, нахмурившись.

– А, Саида Мухтарова, что ли? – спросила другая медсестра. – Первая палата.

Акнур открыла передо мной скрипучую дверь. В палате было три койки. На одной из них с новорожденным спала совсем юная мама. Две другие пустовали. Акнур положила мои вещи на ту, что была у окна, и, обняв напоследок, вышла. Скрипучая дверь закрылась, я осмотрелась. Через минуту вошла огромная женщина.

– Мухтарова тут?

– Да.

– Вот кровать, стели, – она кинула одеяло, простынь и подушку на черный, обтянутый кожзамом матрас. – Вот твоя тумба, кровать с утра заправляй, вещи не разбрасывай, в палате нельзя кушать. Трусы на батарее не суши, поняла?

Я кивнула.

Осмотрев меня с ног до головы, она нахмурилась.

– Балаң қайда?[18]18
  Где твой ребенок?


[Закрыть] Отказник, что ли?

– Нет! – выкрикнула я. – Дочка в реанимации.

– А…

Наверное, это была санитарка. Я вздохнула и заглянула в сумку, внутри оказались тапочки, шампунь, мочалка и целый пакет нижнего белья. Я улыбнулась, это точно передала мама Марина. Господи, спасибо за такую свекровь.

Еще раз оглядев палату, я решила, что нужно выбираться отсюда. Я вышла в коридор и позвонила Русу.

– Привет, слушай, меня почему-то положили в бесплатное отделение, и тут… ну, не очень. Можно меня как-то перевести в платное? Там вроде получше.

– Хорошо, сейчас попробую.

– Ага, а я здесь спрошу.

Я подошла к посту.

– Здравствуйте, я хотела узнать, можно ли перевестись в платное отделение?

Медсестра посмотрела на меня как на попрошайку на базаре.

– Нет, вы поступили экстренно, теперь уже нельзя. Такой порядок.

– Но ведь у вас есть касса? Я заплачу. Или если есть другие варианты, то их тоже можно обсудить, – я посмотрела ей в глаза. Поняла ли она, что я предлагала взятку?

– Говорю вам, нельзя. Протоколы для кого пишут?

– Но ведь это не относится к протоколам, врачи у вас везде одни и те же, какая разница, где я буду лежать, в бесплатной палате или в платной? – настаивала я.

– Не положено. Если хотели в платное, почему не договорились заранее? Контракт надо было заключить, – рявкнула она.

– Но его ведь только с тридцать седьмой недели можно заключить, а я родила на тридцать четвертой. Не понимаю, почему… – я заговорила тихо, набирая в грудь больше воздуха. Почему-то стало так обидно. В горле поднялся плач. Соберись, тряпка!

– Потому! Идите в палату, работать мешаете, – проорала она.

Я вздохнула и отошла. По щекам текли слезы. Я никогда не была способна на конфликты. На сессиях терапии врач говорила мне, что проживать все эмоции нормально, нельзя просто взять и вычеркнуть злость или гнев.

Гнева у меня не было, только вонючая, липкая жалость к себе самой. Какая-то медсестра наорала на меня, а я… дура я.

Ну подожди у меня, сейчас доберусь до главврача, ты еще как миленькая сумку мою отвезешь в платное отделение – на спине словно выросли иголки и встали дыбом. Это гнев?

– Рус? Они не хотят меня переводить. Ты что-то узнал?

– Говорят, уже нельзя, можно попробовать дать на лапу.

– А сколько они хотят?

– Двести тысяч.

– Ну это можно, – я облегченно вздохнула, не так уж и много. – У меня на карте есть, могу прямо сейчас перевести… Только номер скажи.

– Сейчас узнаю.

Я встала у окна и приложила лоб к ледяному стеклу. Переведусь в платную палату, попрошу Руса полежать с нами хотя бы пару дней, когда малышку переведут из реанимации.

В первые мои роды он был со мной с самого начала и до конца. Ему первому на грудь положили Беатрис. Помню, как он держал ее на руках уже в палате и спал сидя. Какое у него было уставшее лицо. В тот момент я любила его больше всего, больше, чем когда он дарил мне цветы, делал предложение или целовал в шею во время оргазма. Тогда я поняла, что он тот самый, мой человек.

Телефон завибрировал.

– Ну что там?

– Никак.

– Почему?! – Я вскрикнула, внутри надулся холодный шар и уперся в стенки живота. – Совсем?! А с кем ты говорил? – Шар медленно сдулся и мои плечи, словно поддерживаемые им, поникли.

– С главврачом. – Он вздохнул: – Там совсем плохо?

– Ну, терпимо, конечно. Ну нет так нет. Я же сильная, переживу, – я улыбаюсь, по щеке катится противная слеза, смахиваю ее и убираю телефон.

Отчего-то злюсь на Руса, на себя и на главврача.

Я обернулась и поймала взгляд «миленькой медсестры». Она упивается победой, понимает, что столь желанный мной перевод не случится, она никуда не понесет мою сумку. Один ноль в пользу системы. Я вернулась в палату.

С трудом, сжимая челюсти и прикусывая губы, застелила кровать. Взмыленная как лошадь я наконец легла и, поджав ноги, вдохнула пыльный запах свалявшейся подушки. Хруст перьев напомнил детство, ажека[19]19
  Бабушка.


[Закрыть] еще была жива, и мы с ней спали в ее комнате на огромной тахте. С тех пор прошло много лет, и вместе с перьевыми подушками из моей жизни ушли и ее узловатые пальцы. Помню, как внимательно смотрела на них, пока она неуклюже чистила дольки желтых яблок. Аже, у меня родилась вторая дочь, она ведь не там… не с тобой? Ты-то уж подала бы мне знак?

Ажека была мамой папы, моей единственной бабушкой, оба моих аташки[20]20
  Дедушки.


[Закрыть] умерли задолго до моего рождения. А мамина мама умерла, когда я была совсем маленькой. Ажека была оплотом тепла, мягкости и любви. Я знала ее морщинистой старухой с выцветшими, подернутыми мутной голубизной глазами. Она любила меня, а я ее. Каждый день мы проводили вместе, с утра до вечера. Я редко ее обнимала, но часто сидела рядом с ней так, чтобы бочком, ногой или плечом задевать ее. Она каждый день водила меня гулять. Пока она сидела на скамейке с другими ажеками, я играла в песочнице, ловила кузнечиков, срывала зеленые яблоки с деревьев у подъезда. В воспоминаниях о себе самой того времени я маленькая, шустрая и очень счастливая. В этих воспоминаниях всегда светит солнце, там тепло, пахнет пылью и морсом из смородинового варенья. Она делала его каждый день, а мы с братом пили. Он тоже очень ее любил, хоть и звал «старая». Но ведь она и правда была старой. А еще мудрой, доброй и смелой.

Ажека родилась на Севере в богатой семье, у нее была сестра-близняшка. Потом их раскулачили, они бежали в Оренбург, ее близняшка не выдержала дороги и скончалась. У нас есть семейная легенда о том, что где-то на Севере, прежде чем бежать в Россию, они зарыли фамильное серебро.

Ажека получила среднее медицинское образование и работала акушеркой, принимала роды. А когда началась война, ее перевели в госпиталь, куда привозили раненых солдат. Она тогда была молодой матерью с младенцем, и ей приходилось оставлять моего дядю свекрови. Прабабушка, по словам тети, была властной, гордой женщиной, говорившей: «Я не смотрела даже за своими детьми! Не кормила, ни разу никому задницу не мыла, а теперь вот с твоим ношусь!» А что было делать, власть Советов была вездесущей и всеподавляющей.

Скольких младенцев приняла ажека? Сколько раз ее руки помогали вытужить, перевернуть, выдавить новую жизнь? Сколько литров крови можно было выжать из ее белых фартуков?

Невыносимо хотелось снова стать маленькой, почувствовать ее теплый запах, поиграть с платками, которыми она повязывала седую голову.

Разбудили меня скрип двери и тяжелые вздохи. В палату вошла роженица. Двигалась она так тяжело, что казалось, бедняжку подняли прямо с операционного стола. Одутловатое лицо под красным платком было бледным и блестело от пота. Санитарка вошла тут же и кинула ее постель поверх сумки, а затем закатила пластиковую люльку с орущим младенцем.

– Ребенка покорми, орет, – сказала санитарка и вышла.

– Ой бай… ой бай… ой… – девушка, не переставая, вздыхала.

Она медленно опустилась на край кровати и с трудом вытащила орущего младенца. Распахнув халат, достала грудь и попыталась его покормить. Лицо ее побледнело, она съежилась. Ребенок, захлебываясь криком, никак не хотел брать огромный, как черешня, сосок.

– Болшы[21]21
  Ну давай уже.


[Закрыть], а… – взмолилась она.

Проснулся второй ребенок и запищал. Девушка, лежавшая с ним, сквозь сон зашикала и, оттянув край сорочки, дала ему грудь. Послышалось жадное чмоканье. Малыш и мама снова уснули.

– Ну ешь, а? – устало сказала девушка.

Малыш уже посинел от крика.

Мне до ужаса хотелось сказать, что нужно, во-первых, раскутать его. А ей сесть поудобнее или лечь. Но я прикусила язык и поднялась. Лучше схожу в туалет.

В ванной на потолке висела голая лампочка. Раковина была крошечной, желтоватый кафель положили настолько криво, что перфекциониста хватил бы удар. На полу лежал протертый до дыр линолеум. Из стены рядом с унитазом торчала обрубленная труба. Я вздохнула и, зажмурившись, опустилась на унитаз. Боль накатывала волнами. От анестетика я не почувствовала, как помочилась, затем обернулась и шумно вздохнула. Туалетной бумаги нет. Ну да, ее надо было взять с собой… Я вспомнила, как при заселении в отель первым делом шла в санузел и смотрела, какой он. Большой, светлый, со стопками пухлых белых полотенец на полках. Я по очереди открывала бутылечки с шампунем и кремом, вдыхала их аромат.

Между ног у меня была каша из кровавых сгустков и тягучей слизи. Я посидела еще какое-то время, давая этим соплям самим упасть под собственной тяжестью. Лезть туда рукой, даже с бумагой, было противно. Стянула подгузник и использовала его чистый край. Затем медленно встала, вымыла руки и вернулась в палату. Достала трусы и прокладки. Возвращаться в ванную сил не осталось, я отвернулась к окну и, развязав халат, оделась. Кровь успела запачкать ляжки, я стерла ее салфеткой.

Младенец плакал чуть тише, но скорее оттого, что устал, чем оттого, что наелся.

Женщина в отчаянии качала его с такой силой, что казалось, крохотная голова вот-вот оторвется.

– Грудь не взял? – спросила я.

– Не взял, менде сүт жоқ…[22]22
  Не взял, у меня нет молока…


[Закрыть] Ой… как же больно. Сіздің балаңыз қайда?[23]23
  Где ваш ребенок?


[Закрыть]

– В реанимации, недоношенная родилась, – прошептала я. На самом деле я не знаю, где она, что с ней… – У вас кесарево было?

– Да, вообще ужасные роды… я так настроилась, а тут меня все стали ругать, зачем беременела, кесерева недавно была… А я же не специально! Ол Алланың берген сыйы ғой![24]24
  Это ведь дар Божий!


[Закрыть] Странные тоже…

– А сколько старшему малышу?

– Это третье кесерево, старшему сыну три года, среднему год и три, и вот родился еще один… а говорили – девочка. – Она недовольно покосилась на люльку. – Я сама рожать хотела, я читала, так можно, даже после кесерева рожают сами женщины, – она грустно вздохнула. – Чё я могу делать? Мы и так предохранялись.

– А как?

– Ну я же кормила грудью! Пока кормишь, не забеременеешь, ну и… пэпэа[25]25
  ППА: прерванный половой акт.


[Закрыть], – нахмурив брови, заключила она.

Я поджала губы. Неужели в наше время женщины все еще верят в сказки о прерванном половом акте и противозачаточном действии грудного вскармливания? Вдобавок родить самой после двух кесаревых сечений нереально, ни один врач на свете не пойдет на такой риск. Да и ей это зачем? Чтобы не слышать пресловутое «не сама родила»?

– А сколько вам? Меня, кстати, Саида зовут.

– Перде, двадцать три.

Я округлила глаза. Мне казалось, что девушка примерно моя ровесница и ей точно около тридцати.

Перде уложила малыша в бокс и попыталась застелить кровать, но, судя по ее тяжелому дыханию и стонам, боль была невыносимой. На глаза у нее выступили слезы, она села на пол и уронила голову на кровать.

– Давай помогу.

– Қой[26]26
  Брось, не нужно.


[Закрыть], у тебя же тоже кесерева была.

– Мне вроде не так плохо, да и ребенка сейчас пока нет, потом отдохну.

Я убрала ее тяжелую сумку на пол и застелила кровать. Затем еще раз взглянула на ребенка, малыш был в розовом одеяле с нашитыми бантиками. Даже на вид было понятно – чистая синтетика, бедный, в палате и так пе́кло.

– Ой, рақмет көп-көп…[27]27
  Ой, спасибо тебе огромное…


[Закрыть] – Перде медленно заползла на кровать, прихватив малыша с собой и, похлопывая его по животику, отвернулась.

Больно уколола тихая радость от того, что мой ребенок не кричит рядом. Мне представилось укутанное в казенные пеленки тельце. Перепугалась, наверное, маленькая. Нужно ее найти. Но вместо того, чтобы выйти в коридор, я села на койку и долго смотрела в стену. Если я пойду искать Урсулу, то найду и точно узнаю, где она, что с ней. А вдруг она не в реанимации. Вдруг…

Я легла на подушку, укрылась одеялом и заснула.

* * *

Разбудил меня низкий прокуренный голос:

– Просыпайтесь! Обед уже привезли, быстро идите кушать!

Я зажмурилась, скинула одеяло с лица. Обе мои соседки с детьми спали. Есть действительно хотелось. Сложив губы трубочкой, я выдохнула, отпуская боль, и стала медленно подниматься. На то, чтобы сесть, у меня ушло минуты три. Наконец я опустила ноги на протертый линолеум и тихо вышла из палаты.

По коридору брели несколько рожениц. Они катили спящих малышей в люльках перед собой. Видно было, кто родил сегодня, вчера или еще раньше. Последние шли бодро, волосы их были собраны в тугие дульки, выбившиеся пряди лоснились от жира.

Одна моя знакомая рассказывала, как пять дней умоляла медсестер и санитарок открыть душ и разрешить ей помыться. Но санитаркам не хотелось мыть лишние комнаты, а медсестры опасались, что роженица потеряет равновесие и упадет.

В промежности было мокро, вязко и тепло. Только тут я поняла, что здесь нет биде или хотя бы гигиенического душа.

Вспомнила, что в США был скандал из-за того, что женщин не пускали на службу на подводные лодки – для них не могли организовать унитаз, так как места не было. И дело не в том, на кой черт женщинам в подводную лодку, дело в том, что там все построено для мужчин, это место, в котором женщин быть не должно. Но мы-то сейчас в роддоме. Почему тут нет ничего для женщин? Это ведь вроде бы наша территория. После родов ты потная, по-настоящему грязная, выпачканная в кале, водах и крови, а подмыться тебе негде. Почему?

Я прошла мимо стола с дежурными медсестрами к открытой двери в середине коридора.

В вытянутой комнате без окон расположилось несколько столов, окруженных стульями. Из одной стены торчали три раковины, в дальнем углу ютились два холодильничка. Посередине стоял старый деревянный сервант с оторванными ручками. Со своим витиеватым, затертым орнаментом здесь он выглядел чужеродным. В большом углублении на средней полке стояло металлическое ведро, накрытое крышкой. Красные потекшие буквы гласили: «2 отд., стол.». Роженицы подходили к нему со своими чашками и, открыв крышку, наливали алюминиевой поварешкой рыжее варево. Рядом с ведром лежал полиэтиленовый мешочек с подсохшим хлебом. У раковины стояло несколько мисок. Взяв одну, я выдавила туда разведенное моющее средство и помыла завонялой тряпкой.